30-го ноября, утромъ, Великій Князь Главнокомандующій съ генералъ-адъютантомъ Непокойчицкимъ уѣхали въ Порадимъ, гдѣ у Его Величества назначено было совѣщаніе относительно дальнѣйшихъ военныхъ плановъ и мѣропріятій. Въ этотъ день въ Боготѣ ожидали Османа-пашу, для котораго была приготовлена неподалеку отъ столовой палатки особая юрта, а рядомъ съ нею разбитъ холщевый шатеръ для личной прислуги турецкаго главнокомандующаго. У юрты былъ выставленъ почетный караулъ — взводъ отъ 63-го пѣхотнаго Угличскаго полка (16-й дивизіи), причемъ народъ былъ подобранъ — молодецъ къ молодцу, красавецъ къ красавцу. Однако же прибытіе Османа, предполагаемое къ полудню, замедлилосъ по случаю діагнозы его раны, производившейся въ Плевнѣ. За то къ этому времени неожиданно пріѣхалъ генералъ Ганецкій, который за завтракомъ громко прочиталъ краткій отчетъ о нашихъ потеряхъ и трофеяхъ за 28-е число. По этому отчету, который своевременно былъ переданъ въ Россію по телеграфу, оказалось, что мы потеряли двухъ штабъ-офицеровъ убитыми[1] и пять ранеными; изъ оберъ-офицеровъ убито 8, ранено 40 и контужено 3, а изъ нижнихъ чиновъ убито 582, ранено 1,207, контужено 3; всего же выбыло изъ строя 1,840 чел. Въ плѣнъ взято 10 пашей, 128 штабъ-офицеровъ, 2,000 оберъ-офицеровъ, а нижнихъ чиновъ 44,000 чел., въ числѣ которыхъ болѣе 4,000 раненыхъ, и кромѣ того 1,200 чел. кавалеріи. Артиллерія, въ числѣ 77 орудій, сполна досталась въ наши руки. Всѣ эти орудія, за исключеніемъ пяти или шести горныхъ, принадлежатъ къ разряду дальнобойныхъ стальныхъ, крупповскаго завода. Что касается знаменъ, то, по словамъ Гусейнъ-паши, въ частяхъ плевненской арміи ихъ было болѣе тридцати, но батальоны, владѣвшіе ими, по большей части ихъ сожгли, либо закопали въ землю, такъ что сначала намъ досталось только два знамени, а потомъ еще одно было найдено въ кучѣ убитыхъ и нѣсколько выкопано уже изь земли. Надо думать, что въ непродолжительномъ времени будутъ открыты и остальныя изъ несожженныхъ знаменъ.
Около пяти часовъ дня, въ виду Богота показался довольно длинный и пестрый поѣздъ всадниковъ. Тутъ были и румынскіе калараши, и бугскіе уланы со своими красно-бѣлыми значками. За каларашами ѣхала коляска, а за нею тянулась верхами длинная вереница пашей, штабныхъ лицъ, адъютантовъ, штабъ и оберъ-офицеровъ плевненской арміи, оцѣпленныхъ нашими уланами. То привезли Османа и бо́льшую часть его офицеровъ. Конвойные сказывали, что во время слѣдованія по плевно-ловчинскому шоссе они обогнали большую партію плѣнныхъ турокъ, составлявшихъ гарнизонъ кришинской позиціи. Османъ выглянулъ изъ-подъ надвинутаго фордека своей коляски, но не опривѣтствовалъ эту партію ни единымъ словомъ, равно какъ и она совершенно молча разошлась со своимъ главнокомандующимъ. Пожилой Юнусъ-бей, начальникъ кришинской турецкой позиціи, раненый пулею въ руку, былъ оставленъ въ Плевнѣ, такъ какъ М. Д. Скобелевъ взялъ его подъ особое свое покровительство, какъ личнаго своего противника, и помѣстивъ его у себя въ квартирѣ, окружилъ вчерашняго врага всевозможнымъ уходомъ и заботливымъ попеченіемъ. «Бѣлый генералъ» говоритъ, что въ послѣдніе дни предъ паденіемъ Плевны онъ и Юнусъ-бей на столько присмотрѣлись другь къ другу изъ траншей, что исподволь научились еще издали узнавать одинъ другаго; и такимъ образомъ, когда Юнусъ очутился въ плѣну, то узналъ Скобелева съ разу; оба противника, пожавъ другъ другу руки, встрѣтились между собою какъ старые и хорошіе знакомые. М. Д. Скобелевъ отзывается съ большою похвалой и уваженіемъ о личной храбрости и хладнокровномъ мужествѣ Юнусъ-бея.
Османъ-паша былъ встрѣченъ предъ своею юртою походнымъ гофмаршаломъ Его Высочества генералъ-лейтенантомъ Галломъ и комендантомъ дѣйствующей арміи, а почетный караулъ отдалъ ему воинскую почесть съ барабаннымъ боемъ, какъ главнокомандующему.
Великій князь возвратился изъ Порадима около шести часовъ и передъ обѣдомъ навѣстилъ на короткое время Османа, желая освѣдомиться удобно ли онъ помѣстился. Послѣ обѣда Его Высочества, который Великій Князь всегда раздѣляетъ со всѣми лицами главной квартиры, въ той же палаткѣ былъ приготовленъ столъ для плѣнныхъ пашей и турецкаго штаба. Османъ-паша, какъ раненый, обѣдалъ отдѣльно у себя въ юртѣ, которая, сказать мимоходомъ, была приготовлена для него со всѣми возможными здѣсь удобствами, а главное отапливалась небольшою желѣзною печью. Мы, обреченные пока на жизнь въ палаткахъ (не смотря на 10-ти и 15-ти-градусные морозы по ночамъ), или же на прозябаніе по сырымъ и темнымъ болгарскимъ землянкамъ, напоминающимъ болѣе могильные склепы, чѣмъ жилыя помѣщенія, — мы очень и очень цѣнимъ такое рѣдкое здѣсь удобство, какъ небольшая желѣзная печка.
Во время обѣда пашей, Великій Князь получилъ телеграмму о новомъ и блистательномъ отраженіи рѣшительной атаки Сулеймана-паши противъ нашего восточнаго фронта. Его Высочество тотчасъ же подѣлился этою радостною новостію съ лицами главной квартиры, которыя не успѣли еще расбрестись по своимъ угламъ со двора Великаго Князя. Восторженное «ура» было отвѣтомъ на прочтенную телеграмму. Въ ту же минуту извѣстіе о побѣдѣ перелетѣло на сосѣдніе бивуаки конвойнаго батальона и лейбъ-казаковъ, оттуда къ жандармамъ, въ артиллерійскіе парки, въ обозы, и не прошло пяти минутъ, какъ весь Боготъ гремѣлъ изъ конца въ конецъ посторженнымъ «ура», которому акомпанировали торжественные звуки народнаго гимна. Паши, конечно, поинтересовались узнать, въ чемъ дѣло. Н. Д. Макѣевъ и ротмистръ Чайковскій, служившій прежде маіоромъ въ турецкой службѣ, объяснили имъ причину общей нашей радости.
— Увы, напрасная и поздняя попытка! — сказалъ одинъ изъ пашей, грустно покачавъ головою. — Вѣрно Сулейманъ не извѣщенъ еще о нашей участи; иначе не зачѣмъ бы ему было пробиваться на, Цесаревича, а слѣдовало бы поскорѣе спѣшить за Балканы, чтобы тамъ предупредить, по возможности, вашего Гурко.
Нѣкоторые изъ разговоровъ, которые вели наши плѣнники, частію по французски, частію при посредствѣ Н. Д. Макѣева, далеко не лишены для насъ интереса. Такъ, напримѣръ, этимъ путемъ мы узнали, что 31-го августа, при атакѣ на генерала Скобелева, турки уложили свыше 1,500 чел. убитыми и 3,500 ранеными; наканунѣ же, т. е. во время взятія Скобелевымъ зеленогорской позиціи, потери ихъ относительно были ничтожны. По увѣренію адъютантовъ Османа, 31-го августа уже съ утра всѣ обозы турецкой арміи были выдвинуты по шоссе, къ каменному мосту на Видѣ, съ тѣмъ чтобы немедленно двинуться на Орханіэ, въ случаѣ если Османъ понесетъ неудачу въ попыткѣ отбить у насъ редуты, взятые наканунѣ Скобелевымъ. Четыре штурма, какъ извѣстно, не увѣнчались успѣхомъ; тогда Османъ рѣшился испытать послѣднее средство: къ пятой атакѣ стянуты были всѣ, какіе лишь оставались, резервы; для этого составъ гарнизоновъ въ редутахъ и траншеяхъ на всѣхъ остальныхъ позиціяхъ былъ уменьшенъ до послѣдней возможности, и все это двинуто противъ генерала Скобелева. Для бо̀льшаго возбужденія храбрости и фанатизма приказано было нести впереди наступающихъ частей большое зеленое знамя, равно какъ передъ каждымъ таборомъ шелъ особый мулла, громко возглашая молитву и напѣвая стихи корана: «Алла, Алла-га иль Алла», что̀ и дѣйствительно слышали наши, не смотря на непрерывную трескотню ружейнаго огня, и въ особенности когда этотъ напѣвъ подхваченъ былъ всѣми турецкими солдатами. Османъ объявилъ заранѣе, что отступленія не будетъ, а чтобы отбить всякую охоту бѣжать назадъ, выставилъ въ тылу наступающихъ батарею и разсыпалъ густую цѣпь изъ двухъ кавалерійскихъ полковъ, которымъ строго было приказано стрѣлять въ каждаго, кто осмѣлится дать тылъ. «И не смотря на всѣ эти чрезвычайныя и суровыя мѣры — прибавляли разсказчики — у всѣхъ насъ надежда на успѣхъ была столь мала, что когда мы увидѣли отступленіе вашего «Акъ-паши», то мы просто собственнымъ своимъ глазамъ не вѣрили. Мы думали, что это со стороны «Акъ-паши» скорѣе какая нибудь тактическая хитрость, что вотъ-вотъ сію минуту невѣдомо откуда нагрянутъ на насъ громадные ваши резервы и мы всѣ погибнемъ съ нашимъ минутнымъ успѣхомъ. Мы слышали и были убѣждены, что у васъ подъ Плевною стянуты огромныя силы; но когда отступленіе Скобелева стало уже вполнѣ совершившимся фактомъ, наши наши сказали себѣ: «а! значитъ, эта линія обложенія только растянута, но вовсе не густа» — и мы вздохнули свободно; послѣ этого Османъ-паша рѣшился остаться въ Плевнѣ, съ цѣлію задержать подъ нею до послѣдией возможности главныя силы русской арміи. А если бы не удалась наша отчаянная попытка — Плевна еще 31-го августа была бы ваша».
Но рѣшеніе замкнуться въ Плевнѣ, по мнѣнію одного изъ нашей, было стратегическою ошибкой, хотя и принесло не мало пользы для Турціи. «Не то бы было, говорилъ этотъ паша, если бы послѣ 31-го августа Османъ позадержалъ васъ недѣли на четыре, на пять, однимъ словомъ, до подхода вашихъ подкрѣпленій, вашей гвардіи, и тогда, не дожидаясь взятія Дубняковъ и Телиша, ушелъ бы въ одну прекрасную ночь по софійскому шоссе, пока оно еще было свободно, на соединеніе съ Шефкетъ-пашею. Вы бы, конечно, преслѣдовали насъ по пятамъ, но тогда у насъ былъ уже цѣлый рядъ укрѣпленныхъ этаповъ, а въ Орханіэ или въ Этрополѣ мы устроили бы вамъ новую Плевну и, быть можетъ, избѣжали бы плѣна… Но — иншаллахъ (Божья воля)», заключилъ паша со вздохомъ.
Относительно стратегическаго плана всей кампаніи турки высказываются, что у нихъ планъ былъ, и честь его созданія приписываютъ Абдулъ-Кериму. По ихъ словамъ, этотъ планъ заключался въ томъ, чтобы почти безъ боя пропустить наши главныя силы за Балканы и потомъ запереть ихъ движеніемъ къ Еленѣ, Тырнову и Ловчѣ съ двухъ сторонъ двумя арміями: Абдулъ-Керима — отъ Разграда и Османъ-Базара, а Османа-паши — отъ Виддина на Плевну и Ловчу, въ то время какъ Сулейманъ-паша въ одномъ изъ забалканскихъ городовъ устроилъ бы сильный укрѣпленный лагерь, который задержалъ бы насъ неменѣе Плевны. Но, — прибавляютъ плѣнные, — обстоятельства вынудили Османа слишкомъ преждевременно обнаружить предъ вами сущность этого плана, который такимъ образомъ, конечно, долженъ былъ рушиться».
Относительно самого Османа-паши плѣнные отзываются съ большимъ уваженіемъ. Можно сказать положительно, что если и не всѣ они сочувствовали ему, то всѣ безусловно уважали его, и это отношеніе явно сказалось для насъ въ моментъ сдачи раненаго полководца. Во все время плевненской блокады, онъ — говорятъ — былъ неутомимъ, и весь его генеральный штабъ въ сущности сосредоточивался въ его же собственной особѣ. Каждый день мѣнялъ онъ по шести лошадей, объѣзжая самолично буквально всѣ линіи своихъ укрѣпленій, редуты и батареи. Иногда ночь застигала его на какомъ нибудь редутѣ, и тогда онъ оставался тамъ до разсвѣта, довольствуясь для своего ночлега простою солдатскою землянкою и клочкомъ соломы. Не рѣдко выѣзжалъ онъ и впередъ, за свои линіи, и слѣдовалъ отъ одной позиціи къ другой просто съ какимъ нибудь аванпостнымъ разъѣздомъ.
Когда 1-го декабря утромъ Великій Князь навѣстилъ Османа въ его юртѣ, между Его Высочествомъ и плѣннымъ пашою возникъ, при посредствѣ Н. Д. Макѣева, довольно продолжительный разговоръ, въ которомъ Османъ высказывалъ свои личные взгляды по поводу разныхъ лицъ и обстоятельствъ своего отечества. Такъ, между прочимъ, когда бесѣда коснулась дѣйствій Мухтара-паши и сдачи Карса, Османъ выразился: «Я понимаю, что можно проиграть сраженіе въ открытомъ полѣ, но за стѣнами, и въ особенности за такими укрѣпленіями какъ въ Карсѣ, дозволить взять Карсъ, и притомъ въ столь короткое время — это.... это превыше моего пониманія». На счетъ одного изъ пашей[2], дѣйствующаго противъ насъ на здѣшнемъ театрѣ войны, Османъ не особенно высокаго мнѣнія, какъ о способномъ военачальникѣ. «Онъ лично очень хорошій человѣкъ, выразился онъ, — имѣетъ много европейской бойкости и привычекъ; но недостаточно еще пожуировать въ Парижѣ и пошататься по Европѣ, чтобы быть хорошимъ боевымъ генераломъ».
Объясняя неудачу своего прорыва, Османъ обвиняетъ въ ней самого себя. «Я оставилъ подъ городомъ — говорилъ онъ — 20,000 пѣхоты, приказавъ ей двинуться съ мѣста не ранѣе какъ черезъ два часа послѣ начала боя. Если бы въ моемъ приказѣ я сократилъ это время на одинъ часъ, то эти двадцать тысячъ успѣли бы подойдти ко мнѣ на помощь, и тогда, съ Божьимъ произволеніемъ, весьма вѣроятно, что я и прорвался бы. Генералъ Ганецкій, если не ошибаюсь, предполагалъ, что я буду напирать на софійское шоссе, а я кинулся бы на Виддинъ, и не обочтись я съ резервами на одинъ лишь часъ, дѣло, быть можетъ, не разыгралось бы для меня столь печально».
Въ тотъ же день посѣтилъ Османа-пашу и М. Д. Скобелевъ. Разговоръ коснулся жестокостей, совершонныхъ съ нашими ранеными на Шипкѣ и въ Телишѣ. Османъ выразилъ крайнее свое прискорбіе по поводу этихъ фактовъ. «Что́ до меня, сказалъ онъ, то ни вы, генералъ, ни кто-либо другой не можете упрекнуть меня или моихъ солдатъ въ подобныхъ безобразіяхъ (?). Я знаю, что наши баши-бузуки весьма способны на такіе поступки, а потому во избѣжаніе всякой прискорбной случайности распорядился съ ними по-сво́ему: наиболѣе буйныхъ и недисциплинированныхъ просто выгналъ вонъ изъ Плевны, потому что они были бы самому мнѣ болѣе въ тягость, чѣмъ въ помощь, да и лишніе рты къ тому же; а остальныхъ я размѣстилъ по частямъ въ регулярные батальоны и заставилъ ихъ такимъ образомъ сражаться въ траншеяхъ. За мародерство въ Плевнѣ я самъ приказалъ пятерыхъ изъ нихъ повѣсить — и повѣсили. Съ тѣхъ поръ мародерства не было. Вы можете упрекнуть меня развѣ въ томъ, что я приказалъ стрѣлкамъ препятствовать уборкѣ вашихъ убитыхъ и тяжело раненыхъ. Но что̀ же дѣлать: они лежали такъ близко къ нашимъ укрѣпленіямъ, что допусти я уборку ихъ, для противника было бы большимъ соблазномъ высмотрѣть въ это время многія слабыя стороны моихъ укрѣпленій и съ успѣхомъ воспользоваться тѣмъ при слѣдующей атакѣ. Впрочемъ, отъ зараженнаго этими трупами воздуха терпѣли не столько вы, сколько мы сами, благодаря столь близкому сосѣдству, которое безусловно свидѣтельствуетъ въ пользу отчаянной храбрости вашихъ солдатъ. Но чтобы кончить разъ навсегда съ жестокостями моихъ собратовъ, я сдѣлаю вотъ что:
И потребовавъ бумаги, турецкую чернильницу и тростинку, Османъ - паша написалъ на имя Реуфъ-паши слѣдующее: «Ферикъ! Генералъ Скобелевъ сообщилъ мнѣ, что наши войска дѣлаютъ жестокости съ русскими ранеными. Я долженъ вамъ напомнить, что это противно и чувству человѣколюбія, и всѣмъ международнымъ законамъ, и наконецъ женевской конвенціи, къ которой мы просоединились въ числѣ прочихъ государствъ Европы. А потому предлагаю вамъ принять немедленныя мѣры къ окончательному прекращенію всякихъ жестокостей».
Кромѣ этихъ словъ настоящее письмо не заключало въ себѣ никакихъ обычно-условныхъ на Востокѣ вѣжливостей и комплиментовъ, а вмѣсто подписи Османъ приложилъ къ нему свою печать и, вручая бумагу генералу Скобелеву, сказалъ: «Найдите случай передать это письмо Реуфъ-пашѣ, и я убѣжденъ, всѣ жестокости прекратятся»[3].
Предъ отправленіемъ своимъ изъ Богота въ Россію, Османъ-паша написалъ слѣдующую телеграмму на имя своего зятя Риза-бея, который служитъ секретаремъ у верховнаго визиря[4]: «Вамъ не безъизвѣстно, что полтора мѣсяца мы находились въ осадномъ положеніи. Не получивъ съ тѣхъ поръ никакой помощи, я рѣшился пробиться со всею арміею сквозь ряды русскихъ войскъ. Не смотря на всѣ усилія, я не успѣлъ въ этомъ и теперь нахожусь военно-плѣннымъ, вмѣстѣ со всѣмъ плевненскимъ гарнизономъ. Оцѣняя храбрость моихъ солдатъ, Его Императорское Величество и Его Августѣйшій Братъ удостоили меня самымъ благосклоннымъ пріемомъ. Не смотря на легкую рану, мною полученную, здоровье мое очень удовлетворительно. Не знаю еще, куда именно отправятъ меня въ Россію, но по прибытіи въ мѣсто моего будущаго пребыванія, напишу вамъ оттуда подробное письмо».
4-го декабря утромъ Османа увезли въ Россію въ очень удобномъ и покойномъ экипажѣ, принадлежащемъ обществу «Краснаго Креста». Съ нимъ отправился адъютантъ Его Высочества, капитанъ Бибиковъ.
Изъ числа другихъ пашей, кромѣ Тевфика и почтеннаго Адиля, о которыхъ уже упоминалось, должно сказать теперь о Гуссейнъ-Вассфи-пашѣ, который извѣстенъ въ Портѣ какъ «красный». Гуссейнъ-Вассфи — человѣкъ лѣтъ сорока, съ типическимъ полуармянскимъ, полутурецкимъ лицомъ, которое, благодаря большимъ красивымъ глазамъ, производитъ довольно пріятное впечатлѣніе. Онъ очень бойко владѣетъ французскимъ языкомъ и въ разговорѣ успѣваетъ проявлять свою многостороннюю начитанность. Гуссейнъ былъ журналистомъ. Разойдясь съ Портою и сераскеріатомъ во взглядахъ на систему управленія и вообще на турецкіе порядки, онъ долженъ былъ выйдти въ отставку и уѣхалъ въ Женеву, гдѣ провелъ около десяти лѣтъ, издавая на турецкомъ языкѣ газету «Инкилябъ» («Реформа»), въ турецкомъ смыслѣ крайне революціонную, потому что въ ней, главнѣе всего, обличались закулисныя и подпольныя продѣлки «серальской камарильи», какъ выразился Гуссейнъ-Вассфи. Онъ называетъ себя «свободнымъ мыслителемъ» (un libre penseur) и говоритъ, что ему все равно, какое будетъ въ Турціи правительство: деспотическое, конституціонное или республиканское, — лишь бы не было «серальской камарильи» и безобразныхъ нынѣшнихъ порядковъ. Проживая въ Женевѣ, онъ нерѣдко сталкивался и съ нашими эмигрантами; сказываетъ, что знавалъ Бакунина, Нечаева, Утина и прочихъ. Но — если только паша не политикуетъ — русскіе революціонеры не особенно понравились ему, революціонеру турецкому, главнѣйшимъ образомъ потому, что займутъ деньги и не только не отдаютъ, но даже и не узнаютъ въ лицо при встрѣчѣ на улицѣ. Послѣдняя война снова вызвала Гуссейнъ-Вассфи-пашу на военное поприще, которое нынѣ пока окончилось для него съ паденіемъ Плевны.
Но есть у насъ и еще одинъ революціонеръ, только этотъ уже дѣйствительно «красный», потому что онъ революціонеръ не турецкій, а парижскій, которому удалось бѣжать изъ Франціи послѣ майскихъ дней 1871 года. Это — Оливье́ Пенъ, какъ извѣстно, одинъ изъ самыхъ рьяныхъ и безшабашныхъ дѣятелей послѣдней парижской коммуны, личный секретарь Гошфора, бѣжавшій изъ тюрьмы и приговоренный за это къ смертной казни. «Во имя гуманности, цивилизаціи и свободы» записался онъ передъ войною въ ряды турецкой арміи, «для борьбы съ варварскимъ московскимъ деспотизмомъ», состоялъ тамъ въ офицерскомъ рангѣ и въ качествѣ корреспондента какой-то газеты (кажись, «République française»), находился въ качествѣ чуть ли не ординарца или адъютанта при извѣстномъ палачѣ Шефкетъ-пашѣ, попалъ отъ Шефкета въ Плевну и раздѣлилъ тамъ участь ея защитниковъ. Удивительно, право, вяжется у подобныхъ французиковъ борьба съ варварскимъ московскимъ деспотизмомъ и служба турецкому правительству, именно ради сей пресловутой борьбы, гуманность, цивилизація, свобода и Шефкетъ-паша, съ его «болгарскими ужасами», которые въ маѣ 1876 года привели въ ужасъ даже англичанъ, патентованныхъ друзей Турціи. Какъ корреспонденту и французскому подданному, въ Боготѣ ему предложили препроводить его въ Петербургъ и передать съ рукъ на руки французскому посольству, доставивъ ему тѣмъ самымъ свободу и возможность возвратиться на родину; коммунаръ поблѣднѣлъ и не на шутку перетрусилъ, а въ особенности когда узналъ, что здѣсь находится полковникъ Гальяръ, французскій военный агентъ. Онъ умолялъ не оказывать ему этой любезности, краснорѣчиво увѣряя, что предпочитаетъ горечь русскаго плѣна всѣмъ сладостямъ французской свободы и что онъ имѣетъ право — законнѣйшее право считаться военноплѣннымъ, такъ какъ дѣйствительно числился на службѣ въ турецкой арміи, а потому проситъ, какъ особенной милости, не дарить ему свободу, если съ нею сопряжено знакомство съ французскимъ посольствомъ въ Петербургѣ.
Третья не безъинтересная личность — нѣкто маіоръ Сулейманъ-Ага-Дурзіевъ. Исторія его какая-то странная и запутанная. Родомъ онъ изъ Водины, близь Салоникъ, и служилъ съ-молоду въ военной службѣ. Однажды довелось ему оказать покровительство христіанамъ въ ущербъ турку, и это навлекло на него гоненія сильныхъ турецкаго міра, такъ что онъ наконецъ долженъ былъ бѣжать изъ Турціи. Нашъ тогдашній консулъ въ Битоліи М. А. Хитрово доставилъ ему возможность добраться въ Россію, гдѣ Сулейманъ-Ага поступилъ въ военную службу на Кавказѣ и, состоя по армейской кавалеріи, числился при штабѣ кавказской арміи. Въ теченіи четырехлѣтней службы, Дурзіевъ весьма порядочно выучился русскому языку, такъ что свободно можетъ не только говорить, но и писать по русски. По прошествіи четырехъ лѣтъ, отпросился онъ въ отпускъ, въ Турцію, для устройства своихъ семейныхъ дѣлъ, и тутъ уже — не то задержанъ, не то самъ добровольно остался, только дѣло въ томъ, что въ началѣ войны ему было поручено сформировать сотню волонтеровъ, въ которой между прочимъ находились и четверо христіанъ-болгаръ. Съ этою сотнею Дурзіевъ явился въ Плевну, а изъ Плевны — въ Боготъ, въ качествѣ военноплѣннаго. Онъ довольно уже пожилой (лѣтъ за пятьдесятъ), но еще бодрый и видный собою мужчина и, кажется, очень доволенъ, что опять отправляется въ Россію. Но пройдоха онъ, должно быть, не малый.
Замѣчательно, что съ паденіемъ Плевны, у насъ вдругъ появилось очень много индійскихъ серебряныхъ монетъ, рупій, чекана 1876 года, съ изображеніемъ королевы Викторіи. Рупій въ особенности много у маркитантовъ и на базарахъ, такъ какъ плѣнные турки расплачиваются за свои покупки преимущественно этою монетою.
Примѣчанія
править- ↑ Сибирскаго гренадерскаго полка маіоръ Лихачевъ и Малороссійскаго гренадерскаго полка маіоръ Манасеинъ.
- ↑ Реуфа-паши.
- ↑ Были ли совершаемы жестокости надъ нашими плѣнными въ Плевнѣ, я лично не знаю; но вотъ свидѣтельство корреспондента вѣнской газеты «Presse», который телеграфируетъ изъ Систова отъ 8-го (20-го) декабря слѣдующее: («Открытые въ Плевнѣ трупы русскихъ солдатъ свидѣтельствуютъ, что раненые и плѣнные предавались истязаніямъ и затѣмъ умерщвлялись. Объ этомъ составленъ протоколъ въ присутствіи иностранныхъ военныхъ уполпомоченныхъ. Въ погребахъ Плевны найдены незарытые трупы турецкихъ солдатъ».
- ↑ Телеграмма эта переведена Н. Д. Макѣевымъ съ турецкаго на французскій лзыкъ, въ каковомъ видѣ и пущена кружнымъ путемъ по назначенію.