Еще если бы я разсказывалъ все ннжеслѣдующее со словъ другихъ, то можно было бы усомниться въ правдивости разсказа; но такъ какъ все нижеслѣдующее происходило на моихъ глазахъ, — то какое же можетъ быть сомнѣніе?
Я вѣдь знаю, не хуже другихъ, что лгать — стыдно.
На спиритическомъ сеансѣ насъ было немного, но народъ все испытанный: генералъ Сычевой, владѣлецъ похороннаго бюро Синявкинъ, два брата Заусайловн, хозяйка квартиры, гдѣ происходилъ сеансъ, старая дѣва Чмокина, медіумъ и я.
Собирались мы въ этомъ составѣ уже не первый разъ, и начало сеанса не предвѣщало ничего особенно выдающегося: когда медіумъ заснулъ, начались стуки, подбрасываніе коробки со спичками и обычное довольно немузыкальное, треньканье на гитарѣ.
— Это все скучно! — зѣвая, сказалъ Синявкинъ. — Сегодня для ради сочельника, можно было бы ожидать чего-нибудь и получше. Неправда-ли, госпожа медіумъ? Такъ какъ это былъ перерывъ, и женщина-медіумъ уже пробудилась отъ своего медіумпческаго сна,— она застѣнчиво повалилась и сказала извиняющимся тономъ:
— Можно положить на полъ простыню! Духъ ее подыметъ.
— Ну, тоже важная штука! Эта и на прошломъ сеансѣ было и на позапрошломъ... Нѣтъ, вы намъ чего-нибудь побойчѣй покажите!
— Что-жъ я могу,—пожала пленами Фанни Яковлевна (такъ звали медіума).—Вы же сами знаете, что это не отъ меня зависитъ!
— Такъто оно такъ, —разочарованно протянулъ Синявкинъ. —Нусъ, приступимъ.
Притушили свѣтъ, и Фанни Яковлевна, глубоко и судорожно вздохнувъ, почти моментально заснула.
Минуты три мы сидѣлн въ глубокомъ молчаніи.
Наконецъ, генералъ Сычевой спросилъ соннымъ, сиплымъ голосомъ:
— Духъ, ты здѣсь?
Духъ стукомъ отвѣтилъ:
— Здѣсь.
— Кто ты такой?
Духъ потребовалъ азбуку. Дѣвица Чмокина монотонно начала:
— А, б, в, г...
Нѣсколько стуковъ—и мы узнали не только фамилію духа, но и его профессію:
— Экзекуторъ Бурачковъ.
— Новый духъ, — прошептала Чмокина. — Такого еще не было.
— Зачѣмъ ты здѣсь, духъ?—оевѣдомился Синявкпнъ.
— Что за вопросъ? Вызвали. Сами же вы вызывали.
— Да мы вызывали не тебя. Къ намъ, обыкновенно, является духъ Иды, танцовщицы...
Духъ обиженно промолчалъ.
— Духъ, ты здѣсь? Духъ слабо стукнулъ.
— Онъ еще слабенькій,—ласково сказалъ старшій брать Заусайловъ.—Вы его пока не мучайте. Видите, какъ медіумъ дергается.
И продолжалъ еще болѣе ласково, нѣжно:
— Ты слабенькій еще, Бурачковъ. Ну, ничего, ничего. Ты усиливайся, голубчикъ, набирайся силы. Потомъ ты намъ чтонибудь сдѣлаешь... Сдѣлаешь, Бурачковъ, а?
— Сдѣлаю,— стукнулъ духъ.
— Ну, вотъ и умница... Намъ спѣшить некуда, мы подождемъ. Ты усиливаешься, а?
— Усиливаюсь, —болѣе громко и увѣренно отвѣчалъ Духъ.
— Вотъ и замѣчательно. Вотъ и пріятно. Ты намъ покажешься?
— Постараюсь.
— Вотъ и хорошо, милый. Старайся, трудись. Богъ труды любитъ. Бурачковымъ тебя зовутъ?
— Бурчаковымъ.
— Нуну. Это хорошо. Мы тебя уже любимъ, Бурачковъ.
Непосвященному въ дебри спиритизма можетъ показаться страннымъ такое безпардонное подмазываніе къ духу, такое заискиванье, такая грубая, ни на чемъ не основанная лесть. Но дѣло въ томъ, что послѣ случая съ сенаторомъ К., котораго духъ ударилъ по головѣ гитарой, мы всѣ стали чрезвычайно осторожны въ своихъ бесѣдахъ съ духами и старались все время мазать ихъ елеемъ. Намъ это ничего не стоило, а духа умягчало.
— Ты бы, можетъ, показался намъ, Бурачковъ? — проворковала Чмокина. —Конечно, если тебѣ не трудно...
При слабомъ свѣтѣ было видно, какъ что-то туманное, бѣлое, завозилось въ углу около рояля, заколебалось и стало сгущаться. — Духъ, что ты дѣлаешь?—спросилъ генералъ.
Духъ явственно простучалъ:
— Я уплотняюсь.
— Ну, ну. Уплотняйся голубчикъ. Это хорошо.
Это ты здорово придумалъ. Уплотнишься, какъ слѣдуетъ,—и тебѣ пріятно, и намъ на тебя посмотрѣть любопытно.
Духъ капризно простучалъ:
— Молчите.
— Молчимъ, молчимъ,— залебезила Чмокина.—Тссс. Тссс, господа. Духъ проситъ молчать.
По мѣрѣ того, какъ тише становились мы—духъ двигался все громче и громче; онъ шелестѣлъ нотами на пюпитрѣ, судорожно хватался за крышку рояля, будто вытаскивая свое тѣло изъ какогото узкаго, не видимаго мѣшка, и кончилъ тихимъ заглушеннымъ, но довольно схожимъ съ человѣчьимъ—кашлемъ.
Бѣлое туманное пятно все густѣло, темнѣло и, наконецъ, стало настолько непрозрачнымъ, что сквозь него перестали быть видимы предметы на заднемъ планѣ.
Это уже не было туманное, расплывчатое пятно.
Это было—тѣло.
Молчаніе среди нашего кружка сдѣлалось тяжелымъ, жуткимъ. Такую матеріализацію мы видѣли въ первый разъ.
... Стулъ, поставленный около рояля, заскрипѣлъ подъ тяжелымъ матеріальнымъ тѣломъ... и кашель послышался еще явственнѣе.
— Ну, что духъ, уплотнился?—медовымъ голосомъ проурчалъ Синявкинъ.
И въ отвѣтъ на это около рояля раздался уже не стукъ, а тонкій, какойто заржавленный и сонный голосокъ:
— Какой же я духъ?... Хорошаго духа нашли.
Всѣ вздрогнули и сдвинулись ближе. — Тебя зовутъ экзекуторъ Бурачковъ? —дрожащимъ голосомъ спросилъ Сычевой.
— Ну, безъ хамства,—съ неудовольствіемъ отвѣчалъ Бурачковъ,—что это еще за «ты!»! Не люблю.
— Вотъ тебѣ и матеріализація,—прошепталъ трясущимися губами старшій братъ Заусайловъ. — Что-то мнѣ нехорошо дѣлается.
— Вы господинъ Бурачковъ себя хорошо чувствуете? —спросила деликатная Чмокина, стремясь загладить происшедшее.
— Неважно,—съ протяжнымъ вздохомъ простоналъ Бурачковъ.—Очень даже неважно. Холодно мнѣ.
— Гепералъ! Можно дать ему ваше пальто?
— Ну вотъ еще,—боязливо и недовольно пролепеталъ генералъ.—А какъ же я... Вѣдь пальто съ бобровымъ воротникомъ.
— Но вѣдь онъ отдастъ. Вѣдь при дематеріализаціи не возьметъ же онъ его съ собой.
— А не зажечьли свѣтъ?—предложить младшій Засуйловъ, трясясь всѣмъ тѣломъ...
— Господинъ Бурачковъ... Можно зажечь свѣтъ?
— Ну, а то чтожъ... Впотьмахъ сидѣть что-ли?
Щелкнулъ выключатель.
Фанни Яковлевна сильно втянула ноздрями воздухъ, вздрогнула и проснулась.
Взоры всѣхъ обратились въ дальній уголь къ роялю…
Около него, сгорбившись сидѣлъ человѣкъ, съ нездоровымъ землистымъ цвѣтомъ лица, одѣтый въ синій поношенный фракъ и клѣтчатыя нанковыя панталоны со штрипками. Шею охватывалъ высокій воротникъ съ чернымъ галстухомъ.
Человѣкъ этотъ былъ не страшенъ.
Всѣ встали со своихъ мѣстъ и, боязливо сбившись въ кучку, стали подвигаться къ нему. — Ваша фамилія Бурачковъ?—робко спросилъ Заусайловъ.
Бурачковъ поднялъ на нашу компанію свои измученные больные глаза и прохрипѣлъ въ промежуткѣ между кашлемъ:
— Ну да же! А то кто? Онъ самый. Экзекуторъ.
— Вы знаете, откуда вы явились?
— Не знаю, А что? Какъ-то я очутился тутъ, а почему — прямо-таки вотъ не знаю, и не знаю. Холодно, тутъ и безпокойно.
Сгрудившнсь, всѣ смотрѣли на эту понурую фигуру и молчали.
— О чемъ же съ нимъ разговаривать?—недовольно спросилъ Синявкинъ.— Что можетъ быть за разговоръ; если онъ ничего не помнить.
— Всетаки, это замѣчательно, то что мы сдѣлали, — весь трепеща отъ радостнаго возбужденія, сказалъ Заусайловъ.
— Конечно, замѣчательно,—поддержалъ младшій. —Этакая матеріализація! Другіе кружки его у насъ съ руками бы оторвали.
Я осмѣлился и, бочкомъ приблизившись къ Бурачкову, спросилъ:
— Гдѣ вы были раньше, — помните?
— Не помню, — лѣниво промямлилъ Бурачковъ, — Что-то у меня нынче голова тяжелая.
— Замѣчательный случай, — радостно сказала Чмокина. — Совсѣмъ живой человѣкъ. Послушайте… а гдѣ вы живете?
— Тутъ, — устало сказалъ Бурачковъ.
— То-есть какъ это — тутъ?! Это моя квартира.
— Ваша?
— Ну, да, А гдѣ вы живете?
— Не знаю. Я думаю, здѣсь живу. Разъ я здѣсь, значитъ, здѣсь и живу. Спать мнѣ хочется. Всѣ мы снова разсѣлись по стульямъ, и стали, молча любоваться на вызванное къ жизни произведете рукъ нашихъ.
— Господа, — спросилъ Заусайловъ старшій. — А онъ можетъ дематеріализоваться?
— Я думаю,—неувѣренно сказала Чмокина.—Что жъ ему тутъ дѣлать?..
— Толку съ него мало,— скептически замѣтилъ Синявкинъ.—Вызватьвызвали, а онъ ничего не разсказывааетъ о томъ, что тамъ. Тоже—духъ называется!..
— Не помнитъ,—примирительно сказалъ я.—Мнѣ его, въ сущности, жалко. Смотрите,—сидитъ и ежится и дрожитъ отъ холода. Отправить бы его обратно.
— А не оставить ли его такъ, какъ есть—въ интересахъ науки?
— Ну, какіе тамъ интересы науки. Человѣкъ ничего не помнитъ, двухъ словъ сказать не можетъ. Чортъ съ нимъ! Дематеріализируемъ его и конецъ.
У всѣхъ было странное, совершенно непонятное тягостное ощущеніе и, тайное желаніе избавиться отъ этого черезчуръ уплотненнаго призрака.
— Притушите свѣтъ,—скомандовалъ Сычевой. — Пусть медіумъ заснетъ.
— И вѣрно,—подхватилъ Заусайловъ. — Я думаю, что это даже грѣшно то, что мы дѣлаемъ... Дѣйствительно: вызвали человѣка, а зачѣмъ и сами незнаемъ.
— Ну и успокойтесь: отправимъ обратно!—раздраженно сказалъ Сычевой.—Тушите свѣтъ. Медіумъ, засните!
Все погрузилось въ напряженное молчаніе. Только слышалось напряженное дыханіе медіума.
— Духъ, ты здѣсь?—несмѣло спросила Чмокина.
Отвѣтомъ было молчаніе.
— Ты здѣсь, духъ?
Молчаніе. — Ну, слава Богу, исчезъ'. Давайте свѣтъ, да и пора расходиться по домамъ. Я самъ не свой.
Щелкнулъ выключатель.
— Да,—недовольно сказалъ Сычевой,—исчезъ...Чорта-съ-два исчезъ! Торчитъ на томъ же мѣстѣ.
Синявкинъ всталъ первый, потянулся и сказалъ:
— Ну, кто какъ хочетъ, а я спать пойду. Усталъ, да и поздно.
— Позвольте! — ахнула дѣвица Чмокина, — а какъ же онъ? Вѣдь онъ сидитъ?!
— Да, дѣйствительно, — закусилъ Сычевой свой полусѣдой усъ, сидитъ, Гм!.. Ну, знаете что, Аглая Викентьевна?.. Пусть посидитъ до утра, а тамъ видно будетъ!
— Тоесть, какъ это такъ? — плаксиво сказала Чмокина. — Я такъ не хочуі Я — дѣвушка, не забывайте вы этого! И мнѣ, кромѣ того, страшно одной.
— Да вѣдь не одна же вы! — утѣшилъ Заусайловъ-старшій. — Онъ, вѣдь, тутъ тоже будетъ.
— Спасибо вамъ за такую компанію! Сами съ нимъ оставайтесь.
— Дѣйствительно, это неудобно! — задумчиво сказалъ Синявкинъ. — Надо, чтобы онъ ушелъ. Послушайте, вы... какъ васъ?.. Бурачковъ! Ступайте домой.
Бурачковъ поднялъ на него свои страдальческіе больные глаза и жалобно простоналъ:
— Куда же я пойду? Я не знаю, гдѣ мой домъ. Это, вѣроятно, и есть мой домъ. Мнѣ холодно.
— Намъ наплевать на то, что вамъ холодно. А шататься по чужимъ домамъ тоже не фасонъ! — вспылилъ Сычевой. — И что вамъ вообще угодно?
Бурачковъ испуганно взглянулъ на сердитаго генерала и понурился.
— Я не знаю, куда мнѣ итти! Мнѣ некуда итти.
— Вотъ тебѣ! Нажили на свою голову! — раздраженно сказалъ Синявкинъ. — А все Заусайловъ. „ГоГолубчикъ, ты уплотняешься? Ну, уплотняйся, уплотняйся!.." Вотъ онъ тутъ н уплотнился. Попробуйте, сковырните его теперь!
— Вы зачѣмъ здѣсь? — сердито сказалъ младшій Заусайловъ, обращаясь къ призраку. — Вамъ что нужно? Эта — ваша квартира? Это — чужая квартира! Вы хотите, чтобы мы полицію позвали? Она вамъ покажетъ, какъ уплотняться!
Бурачковъ молчалъ и только испуганно, исподлобья на всѣхъ поглядывалъ.
— Медіумъ! — вдругъ освирѣпѣлъ генералъ. — Чегожъ вы смотрите!! Это ваше дѣло избавить насъ отъ него. Вы вызвали, вы и раздѣлывайтесь, какъ знаете.
— Я же пробовала, — безпомощно пролепетала Фанни Яковлевна. —Ничего не выходитъ. Очевидно, онъ слишкомъ уплотнился... Вы же сами просили...
Въ глубинѣ комнаты тихо, какъ обиженный ребенокъ, плакала дѣвица Чмокина. Ей казалось, что Бурачковъ никуда не уйдетъ отсюда и, поэтому, вся ея налаженная жизнь должна пойти прахомъ.
Генералъ не могъ видѣть женскихъ слезъ.
Онъ почти вплотную приблизился къ Бурачкову и бѣшено гаркнулъ ему въ лицо:
— Пошелъ вонъ!!
Бурачковъ только скорбно улыбнулся и прошепталъ:
— Ну, куда я пойду, ей Богу?..
Положеніе создалось невыносимое, всѣ стояли, переминаясь съ ноги на ногу, и не знали: уйти ли, бросивъ хозяйку Чмокину на прсизволъ судьбы — или остаться вмѣстѣ съ ней до утра.
— А не позвать ли полицію? — спросилъ Синявкинъ.
— Непріятности могутъ быть. Вѣдь паспорта у него нѣтъ. Пойдутъ догадки, всякія подозрѣнія...
— Да ужъ безъ паспорта — это не порядокъ. Еще, если ты призракъ, такъ сквозь пальцы могутъ посмотрѣть, а ужъ если уплотнился— тогда ни на что не посмотрятъ. Пожалуйте на цугундеръ!..
Я протиснулся поближе къ Бурачкову и началъ очень дипломатично:
— Скажите, господинъ Бурачковъ, а у васъ тутъ, въ городѣ, нѣтъ никого знакомыхъ? Постарайтесь вспомнить.
— Позвольте... — призадумался совершенно измученный Бурачковъ. — Ну, конечно же есть! Столоначальникъ третьяго стола Адріанъ Игнатьичъ Кокусовъ... Не изволите знать?
— Кокусовъ, — дипломатично сказалъ и, подмигивая своимъ компаніонамъ. — Кажется, знаю. Это какой Кокусовъ? Адріанъ Игнатьичъ?
— Ну, да, — оживился онъ. — Это мой большой пріятель. Онъ на Вознесенскомъ въ домѣ номеръ семь жилъ.
— Такъ поздравляю васъ, — фальшиво засмѣялся я. — Онъ тамъ и сейчасъ живетъ. Я это доподлинно знаю.
— Серьезно?
Онъ былъ довѣрчивъ, какъ ребенокъ.
— Ну, конечно. Вѣдь онъ женатъ?
— А какъ же. Въ 1832-мъ женился на Еленѣ Петровнѣ Гвоздиковой.
— Ну, такъ и есть! Я его знаю, — вскричалъ я. — Онъ мнѣ часто говорилъ: «Соскучился, говоритъ, я по Бурачковѣ. Хоть бы однимъ глазкомъ его повидать». Онъ вамъ будетъ очень радъ.
— Какъ же, какъ же, — оживился Бурачковъ. Пріятели вѣдь мы. Я у него еще Ванечку крестилъ.
— Ну, Ванечка уже большой выросъ. Совсѣмъ мужчина. Все про васъ спрашиваетъ. Вы бы навѣстили ихъ.
— И то пойду,— сказалъ онъ, добродушно кивнувъ мнѣ головой и поднимаясь съ мѣста. — И то пойду. Вотъ-то радость будетъ... Какъ же! Адріанъ Игнатьичъ... Вѣдь мы съ нимъ еще съ дѣтства...! Онъ проковылялъ въ переднюю, надѣлъ чью-то барашковую шапку, набросилъ на плечи, поданное мною старое пальто, висѣвшее въ передней безъ употребленія — и прихрамывая, покашливая, сталъ спускаться съ лѣстницы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы стояли у окна и съ торжествомъ глядѣли на этого допотопнаго наивнаго довѣрчиваго чудака, котораго удалось такъ легко сплавить...
На другой день дѣвица Чмокина позвонила мнѣ по телефону:
— Послушайте! Вы знаете? Вѣдь онъ нынче утромъ ко мнѣ приходилъ. Слава Богу, меня не было дома и квартира была заперта. Я сказала швейцару, если еще придетъ — не пускать.
— Конечно, — одобрительно сказалъ я. — Гоните безо всякихъ разсужденій.
— Я и сама такъ думаю. Вы ужъ помалкивайте о томъ, что случилось. Мы всѣ сговорились молчать. А то, Богъ его знаетъ, что можетъ выйти.
Замѣтка въ газетной хроникѣ происшествій:
„Вчера въ Лѣсномъ на опушкѣ рощи былъ замѣченъ висящій на деревѣ человѣкъ. Одѣтъ онъ былъ въ типичный нарядъ чиновника сороковыхъ годовъ. Вѣроятно, одинъ изъ неудачниковъ-актеровъ театра мииіатюръ, которые расплодились теперь, какъ грибы, а актеровъ содержатъ впроголодь. Бѣдняга, какъ предполагаютъ, послѣ спектакля побѣжалъ и повѣсился, не успѣвъ даже переодѣться... Документовъ при немъ не оказалось. Трупъ отправленъ въ Обуховскую больницу...".
