— Духъ, что ты дѣлаешь?—спросилъ генералъ.
Духъ явственно простучалъ:
— Я уплотняюсь.
— Ну, ну. Уплотняйся голубчикъ. Это хорошо.
Это ты здорово придумалъ. Уплотнишься, какъ слѣдуетъ,—и тебѣ пріятно, и намъ на тебя посмотрѣть любопытно.
Духъ капризно простучалъ:
— Молчите.
— Молчимъ, молчимъ,— залебезила Чмокина.—Тссс. Тссс, господа. Духъ проситъ молчать.
По мѣрѣ того, какъ тише становились мы—духъ двигался все громче и громче; онъ шелестѣлъ нотами на пюпитрѣ, судорожно хватался за крышку рояля, будто вытаскивая свое тѣло изъ какогото узкаго, не видимаго мѣшка, и кончилъ тихимъ заглушеннымъ, но довольно схожимъ съ человѣчьимъ—кашлемъ.
Бѣлое туманное пятно все густѣло, темнѣло и, наконецъ, стало настолько непрозрачнымъ, что сквозь него перестали быть видимы предметы на заднемъ планѣ.
Это уже не было туманное, расплывчатое пятно.
Это было—тѣло.
Молчаніе среди нашего кружка сдѣлалось тяжелымъ, жуткимъ. Такую матеріализацію мы видѣли въ первый разъ.
... Стулъ, поставленный около рояля, заскрипѣлъ подъ тяжелымъ матеріальнымъ тѣломъ... и кашель послышался еще явственнѣе.
— Ну, что духъ, уплотнился?—медовымъ голосомъ проурчалъ Синявкинъ.
И въ отвѣтъ на это около рояля раздался уже не стукъ, а тонкій, какойто заржавленный и сонный голосокъ:
— Какой же я духъ?... Хорошаго духа нашли.
Всѣ вздрогнули и сдвинулись ближе.
