Система вооруженного мира. Так называлась та комбинация международных отношений, которая установилась в Западной Европе после франко-прусской войны 1870—71 гг. Коротко „систему“ можно определить, как ряд дипломатических конфликтов, опиравшихся на перекрестные вооружения и, в свою очередь, дававших повод к новым вооружениям. Вооружения создавали атмосферу военной тревоги; Европа жила в постоянном ожидании войны, — ожидании, оправдавшемся в наши дни. В широком смысле, „систему“ можно, таким образом, рассматривать, как пролог к конфликту 1914 г., разрешить который дипломатическими средствами оказалось уже невозможно: „вооруженный мир“ перешел в открытую войну. Но, хотя напряженность конфликтов в общем шла в возрастающей прогрессии, движение, как и всякое историческое движение, носило волнообразный характер: за периодами острой тревоги шли периоды „отдыха“ (détente). Некоторые конфликты, казавшиеся чреватыми особенно тяжелыми последствиями, были изжиты мирно: таковы были конфликты англо-французский и русско-английский, сменившиеся политикой „Тройственного согласия“ (см.). Такой исход давал надежду на мирное разрешение всего кризиса в целом; появлялись книги, где доказывалось, что война в Европе вообще невозможна (Norman Angell, „Europe’s optical illusion“). К сожалению, основные конфликты оказались упорнее, чем о них думали. Они особенно обострились с тех пор, как производство передовых капиталистических стран Европы безнадежно переросло границы внутреннего рынка при данной системе хозяйства, и захват огромных заморских владений явился вопросом „быть или не быть“ для европейского капитализма. Конфликтом, около которого группировались остальные и без которого, вероятно, не возникло бы и самой „системы“, был франко-германский. Франкфуртский мир 1871 г. (см.) был самым тяжелым миром, какой когда-либо заключала Франция, не исключая даже и мира 1815 г. Впервые была нарушена территориальная целость „старой Франции“: на-ряду с промежуточным, в национальном смысле, Эльзасом была потеряна и большая часть Лотарингии, давным давно офранцуженной; Мец, уже в XVI в. бывший одним из оплотов Франции, стал немецким городом. Стратегически, владея Мецом и линией Вогезов, германская армия с самого начала будущей войны получала решающий перевес над французской. Но всего тяжелее были экономические последствия. Неудачная война не только отнимала у французской промышленности всякую надежду на приобретение каменноугольных залежей прирейнской Германии (своего угля Франции давно уже не хватало), но вместе с рудными месторождениями потерянной Лотарингии, лишала базиса французскую металлургию (получившие теперь такую известность бассейны Бриэ и Лонгви в 1871 г. считались непригодными для разработки). Промышленная отсталость Франции 1870х 80х г.г. была одним из прямых результатов войны: зарейнский конкуррент французских заводов имел теперь над последними такой же перевес, как германская армия над французской. В то же время, мир не был результатом полного истощения Франции, экономического или военного, как это было в 1815 г. В момент заключения перемирия Франция имела под ружьем, не считая национальной гвардии, более полумиллиона штыков, в том числе почти 300 тыс. хорошо обученных солдат; ее финансовое положение было настолько прочно, что колоссальную, по тогдашним понятиям, пятимиллиардную контрибуцию она выплатила Германии раньше срока. Сдаться заставила полная внутренняя дезорганизация, оставшаяся отчасти в наследство от Второй империи, и безнадежное стратегическое положение, получившееся благодаря взятию германцами Парижа. Все это могло дать опору мнению, что неудача 1870—71 г. была „случайностью“, что, сделав усилие, Франция сможет себе вернуть потерянное. Такова реальная почва идеи реванша, прочно владевшей французскими буржуазными кругами до середины 90-х гг. (хронологической меткой может служить дело Дрейфуса, см.) и возродившейся, в совершенно иной экономической комбинации, во время европейской войны 1914—1918 г. Подготовка „реванша“ началась почти на другой же день после заключения мира (введение всеобщей воинской повинности зак. 27 июля 1872 г. и закон об общей организации армии 24 июля 1873) и уже в 1875 г. дала повод к первой „тревоге“. Введение четвертых батальонов во франц. пехотн. полках (т.-е., увеличение франц. пехоты на 33%), весьма слабо мотивированное желанием не оставить за штатом офицеров, отличившихся в 1870—71 гг., было понято в Германии, как прямая подготовка к новой войне. Германский главный штаб, с Мольтке во главе, настаивал на необходимости „предупредить“ Францию, объявив ей войну раньше, чем она будет готова. Бисмарк был против этого и вообще старался умалить значение кризиса, и тогда, и позже (в своих „Записках“); но им воспользовались другие державы, уже сожалевшие, что они дали Германии в 1870 г. возможность так легко покончить с противником. Англия и Россия выступили с заявлениями, ясно показывавшими, что в случае новой войны они не останутся на позиции благожелательного для Германии нейтралитета. Королева Виктория обратилась с письмом непосредственно к императору Вильгельму, а импер. Александр II, как раз в это время посетивший Берлин, имел со своим дядей разговор, резюмированный Горчаковым в его известной депеше: „теперь мир обеспечен“. Исход „тревоги“ 1875 г. должен был очень ободрить сторонников реванша; но разразившийся тотчас же англо-русский конфликт 1876—78 гг. (см. Россия — внешняя политика) и последовавшее за ним дипломатическое поражение России на Берлинском конгрессе, с одной стороны, внутренняя конституционная борьба (см. Франция — история) — с другой, отодвинули на второй план идею реванша. Вскоре затем наступившее охлаждение в отношениях между Англией и Францией (из-за Египта, см. XIX, 595) на несколько лет направило самую идею по другому пути: Франция начала искать компенсации за утраченное в 1871 г. в колониальных приобретениях (захват Туниса и Тонкина, попытка захвата Мадагаскара и т. п.). Неудача тонкинской экспедиции оборвала этот первый период колониального расширения Франции (возобновившегося позже с гораздо большим успехом), а резкая перемена в отношениях держав центральной и восточной Европы быстро возродила идею реванша в ее первоначальном виде: франко-германский конфликт осложнился конфликтом русско-германским. Исходной точкой последнего были ближне-восточные отношения, но почва, его подготовившая, была дана опять-таки событиями 1866—71 гг. Из трех крупнейших стран континента Европы, Австрия и Франция только что были побеждены Пруссией, превратившейся в Германскую империю; Россия считалась союзницей последней, но ей не очень доверяли. Возрождение комбинации Семилетней войны (см.) — союза Австрии, Франции и России против Пруссии — было кошмаром Бисмарка. Чтобы предупредить подобную катастрофу, он решил сблизиться с Австрией: пред побежденными при Кениггреце открыты были обширные перспективы вознаграждения на Балканском полуострове. Этим достигались сразу две цели: Австрия становилась авангардом, пролагавшим путь германскому капитализму в Турцию, и на этом пути Австрия неизбежно сталкивалась с Россией, для которой восстановление на Ближнем Востоке позиций, утраченных по Парижскому миру (см. Крымская кампания), являлось осью всей внешней политики; возможность русско-австрийского союза радикально, таким образом, устранялась. Но, раз взяв под свое покровительство Австрию, и для Германии неизбежно было рано или поздно столкнуться с Россией. В скрытом виде конфликты существовали уже в первой половине 70-х гг. (берлинское свидание Александра II, Вильгельма и Франца-Иосифа в 1872 г., формально закрепившее союз трех держав — т. наз. „союз трех императоров“, на деле бывшее вынужденным соглашением России с Австрией под давлением Германии; соглашение закончилось рейхштадской сделкой 26 июня 1876 года и конвенцией 3 января 1877 года, которую русское правительство при первой возможности постаралось не исполнить. См. Россия — внешняя политика), но русская дипломатия, в надежде „использовать“ германскую дружбу, упорно закрывала на них глаза. События весны 1878 г., когда Англия и Германия заставили Россию исполнить принятые ею на себя перед Австрией обязательства, рассеяли последние иллюзии: между двумя „дружбами“ Германия явно выбирала австрийскую. Борьба, начавшаяся в 1878 г., продолжалась на почве созданной Россией Болгарии (см. VI, 196/201). По существу здесь дело сводилось к столкновению русского и австро-германского капитализмов: центральным вопросом была постройка болгарской железнодорожной сети и ее „русская“ или „австрийская“ ориентация. Победила последняя, и со вступлением на болгарский престол Фердинанда Кобургского (см.) русское влияние на несколько лет совершенно исчезает из Болгарии. Внешним образом именно болгарский конфликт заострил русско-германские отношения почти до войны: Германия все время стояла за Австрией. Но это был лишь повод: экономический базис русско-германского столкновения лежал глубже и был общее. Союз Пруссии (позже Германии) с Россией в 60-х и первой половине 70-х гг. покоился на взаимной экономической необходимости этих стран друг для друга. В период высоких хлебных цен дешевая русская рожь была огромным подспорьем для развивавшегося германского промышленного капитализма: благодаря ей, германский рабочий был дешевле и английского и французского. В то же время, более дешевые немецкие фабрикаты успешно вытесняли на русском рынке английские. С развитием русского промышленного капитализма последний начинал, однако, чувствовать в германском соседе конкурента. Уже в 1877 г. введением золотой пошлины (т.-е. огульным повышением всех ставок тарифа на 33%) началась таможенная война, продолжавшаяся протекционными тарифами 80-х гг. и закончившаяся почти запретительным тарифом 1891 г. (см. Россия — финансовая политика). Объектом войны не была исключительно Германия: но так как немецкая промышленность только что завоевала себе командующее положение на русском рынке, то главные удары доставались ей. Еще непосредственнее было столкновение в области хлебной торговли. Со второй половины 70-х гг. начинается резкое падение хлебных цен на всемирном рынке: дворянские правительства восточной и средней Европы разными способами приходят на помощь производителю хлеба, т.-е., главным образом, помещику, и лишь во второй линии — крестьянину. В России эта помощь выразилась в основании Дворянского и Крестьянского банков, в Германии первой заботой было устранение с хлебного рынка иностранных конкурентов. Дешевизна русского хлеба перестала быть его достоинством. — Германия вводит в 1880 г. хлебные пошлины, в течение 80-х гг. все увеличивавшиеся. Хронологическое совпадение начала аграрного протекционизма с формальным австро-германским союзом против России (1879 г., — в 1882 г., с присоединением Италии, союз превратился в „Тройственный“, см.), то и другое ранее, чем болгарский кризис достиг максимума остроты, подчеркивает действительную связь фактов. Воинственное настроение среди русского дворянства росло; показателем его были статьи Каткова, выступления Скобелева и т. д. В такой обстановке реализуется идея франко-русского союза (см.), наметившаяся еще в дни правительства национ. обороны и сильно окрепшая в дни кризиса 1875 г. (благодарственное письмо Мак-Магона имп. Александру II). Большим ее сторонником был Гамбетта (см.), отношение которого к „реваншу“ выражается ходячим в то время афоризмом: „Gambetta c’est la guerre“ („Г. — это война“). Осуществить идею не удавалось, пока в центре русской внешней политики стояли ближне-восточные дела, а Франция в вост. вопросе шла вместе с Англией, постоянной антагонисткой России в то время на Востоке. Когда, после захвата Англией Египта (1882 г.), англо-французское единение в этом последнем пункте распалось, Россия же вступила в непосредственный конфликт с Германией, внешних препятствий для русско-французского союза более не было. Крах колониальной политики Франции (падение мин-ства Ферри весною 1885 г.) еще ускорил дело; последнее тормозилось только неуменьем французского правительства понять некоторые внутренне-политические требования русского (см. Франко-русский союз). Но та готовность, с которою правительство демократической республики шло и в этом случае навстречу пожеланиям самодержавной монархии, показывает, насколько русский союз был — или считался — политической необходимостью для Франции. Последняя решительно становится в это время (1886—7 гг.) на сторону России в болгарском вопросе. В то же время „реваншистское“ настроение оживает в правящих кругах Франции с необыкновенной силой. Воплощением его был военный министр, ген. Буланже (см.), которому русские славянофилы прислали почетную саблю, и который выступил с рядом проектов, более шумного, чем практически-опасного для мира характера: но их было достаточно, чтобы дать герм. главн. штабу (Мольтке был еще жив) повод выступить с требованиями новых вооружений и, в конце концов, готовиться к войне. Эта новая „тревога“, 1887 г., казалась еще более опасной, чем „тревога“ 1875 г.: был момент, когда, после ареста германск. полицией франц. коммиссара, заведывавшего шпионажем на границе, разрыв казался совершенно неизбежным. Характерно, что хотя франко-русского союза в это время формально еще не существовало, Бисмарка гораздо более заботило отношение к делу русского правительства, чем шум, доносившийся из Франции. Поведение России, давшей понять, что нападения на Францию она не допустит, но не поддержавшей, в то же время, и реваншистов, более всего способствовало мирной ликвидации „инцидента Шнебеле“. Позиции сторон в этом вопросе остались характерными на все дальнейшие годы царствования Александра III. Дипломатия последнего, уже когда союз с Францией был заключен формально, несколько лет откладывала подписание военной конвенции, чего страстно домогались в Париже: и конвенция была наконец подписана только в 1894 г.; в том же году был подписан и торговый договор с Германией, положивший конец таможенной войне, а еще ранее центр тяжести русской внешней политики переместился на Дальний Восток (торжественная закладка восточного конца сибирской магистрали в 1891 г.), где России с Германией делить было нечего. Экономической основой было торжество в России промышленного капитализма над аграрным („эра Витте“), отразившее в себе, между прочим, финансовые последствия франко-русского союза. В тот момент, когда партия „реванша“ достигала, наконец, своей цели, все плоды ее трудов оказывались потерянными, и именно благодаря тому, на что она возлагала все надежды. Но еще важнее было, что „реванш“ быстро начинал утрачивать в это время обаяние в самой Франции. Показателем было дело Дрейфуса (см.), где в форме пересмотра процесса невинно осужденного офицера судилось орудие „реванша“, французская армия с ее порядками, в неприкосновенности уцелевшими от дней Наполеона III. То, что значительная часть французского общества стала за Дрейфуса — решилась посягнуть на святая святых „реваншизма“, ясно свидетельствовало о происшедшем сдвиге.
Причины были опять экономические, в конечной основе даже технико-экономические. 90-е годы отмечены быстрым ростом французской металлургии: производство чугуна во Франции, до 80-х годов застывшее почти на одном уровне (1882 г. — 2039 тыс. тонн, 1892 г. — 2057 тыс. тонн), за 10 лет поднялось на 35% (1900 г. — 2714 тыс. тонн), увеличившись за следующее десятилетие почти вдвое (1910 г. — 4032 тыс. тонн). Руды французской Лотарингии, брошенные без внимания немцами, как негодные, потому, что они содержали в себе фосфор, с изобретением способа Томаса и Гилькриста, в 1878 г., стали не менее пригодны для обработки, чем всякие другие. С подъемом франц. металлургии поднялась и франц. индустрия вообще (производство автомобилей, судостроение и т. д.). Германия осталась соперницей, но с ней стала возможна мирная, экономическая борьба, — Франция вышла из того тупика, куда ее загнал франкфуртский мир. С конца 90-х годов „реванш“ становится лозунгом правых реакционных партий, надеющихся использовать войну как средство покончить с республикой; демократическая Франция идет за радикалами и социалистами, из которых вторые требуют разоружения, а первые делают попытки сближения с Германией (политика Кайо). Изменение в ориентации русской и французской политики, в связи с отсутствием агрессивных тенденций в политике Германии этого периода, сделали „вооруженный мир“, действительно, некоторого рода „системой“ довольно устойчивого равновесия. Военные средства обеих групп, франко-русского и „Тройственного“ союзов, были приблизительно равны; военное столкновение не обещало, поэтому, скорой и легкой победы ни той, ни другой стороне. Из равновесия „систему“ грозило вывести, во-первых, колониальное расширение Франции, шедшее с необыкновенным успехом параллельно расцвету французской промышленности в 90-х гг.: за это время выросла африканская колониальная империя Франции, с населением более 25 милл. (из которых более 9 милл. стали франц. подданными в 1893—96 гг.); затем, Россия, потерпев неудачу на Дальнем Востоке, снова начинает сосредоточивать внимание на старом театре своих активных выступлений, Балканском полуострове. То и другое давало повод к трениям (франко-германский конфликт из-за Марокко в 1905 г., выступление России по поводу аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией в 1908 г.), но для окончательного нарушения равновесия нужно было, чтобы на сторону той или другой группы стал какой-нибудь новый могущественный фактор, который, казалось, обеспечил бы данной группе решительный перевес. К такому именно результату и привел последний, хронологически, из конфликтов, предшествовавших войне 1914 г. — англо-германский. До первых лет XX в. центром внимания английской дипломатии были внеевропейские страны — в европейские дела Англия вмешивалась лишь спорадически. Комбинации ближайшего будущего так мало предчувствовались, что в 1890 г. Англия уступила Германии такую перворазрядную стратегическую позицию, как Гельголанд (см.), и даже еще в 1898 г. едва не начала войны с Францией из-за Фашоды (см.). В это время конфликт с Германией уже намечался (книга Уильямса „Made in Germany“, 1897), но англо-бурская война (см. VII, 222 сл.) опять отвлекла все внимание к колониальным вопросам. К тому же, то, что первоначально вызвало анти-германские настроения в Англии, промышленное соперничество Германии, быстро отошло на второй план. Факт, вызвавший первую тревогу — остановка в развитии англ. экспорта на-ряду с быстрым ростом германского — оказался случайным и преходящим: уже с 1904 г. англ. экспорт снова начал расти (если мы возьмем цифру 1904 г. за 100, увеличение англ. вывоза к 1913 г. составит 75%; германский вывоз увеличился за это время на 86%, американский на 62%). Гораздо серьезнее было морское соперничество. До сих пор английский флот не имел соперников в области мировой торговли. Германия в 1871 г. почти не имела флота дальн. плавания (147 пароход., общ. вместимостью 82 тыс. тонн — против 3178 пароход. и 1113 тыс. тонн англ. флота). В 1909 г. ее флот составлял по числу пароходов почти ⅕ английского (11626 и 1953 парохода), по вместимости более ⅕ (10139 и 2303 тыс. тонн). Сравнение будет еще менее выгодно для Англии, если мы возьмем гигантские суда новейших типов, наиболее характерные для крупно-капиталистического мореплавания: в 1910 г. во всем мире считалось 80 пароход. более 12.000 тонн вместимости; из них 42 принадлежали Англии, 22 — Германии, а 16 — всем остальным странам вместе (с тех пор, с постройкою таких судов, как „Vaterland“, „Imperator“ и т. п. соотношение еще более изменилось в пользу Германии). Но мировой флот мог иметь задачей только мировую же торговлю — а эта последняя предполагала такую же развитую колониальную сеть, какая была у Англии. Отсюда новый конфликт — колониальный. Так как некультурные земли были уже почти все разобраны к тому времени, когда Германия выступила в качестве мировой державы (ей достались только не самые лучшие куски Африки), то предметом ее колониальных вожделений стали полукультурные страны. В 1897 г. она завладела гаванью Киау-Чау в Китае; три года спустя она приняла энергичное участие в подавлении боксерского восстания, при чем командиром всего европейского экспедиционного корпуса, по желанию Вильгельма II, был назначен германский генерал. Но здесь герм. влияние наткнулось на англо-японское, и последнее оказалось сильнее; Германия (до последней войны) не была вытеснена с Д. Востока, но и не заняла там влиятельного положения (боролась за него она до последней минуты — напр., поддерживая Юаншикая против китайских республиканцев). Тем с большей энергией стремилась она занять такое положение на Востоке Ближнем. Уже в 1898 г. Вильгельм совершил чрезвычайно демонстративное, обставленное всевозможными эффектами, путешествие в Турцию. Существеннее было то, что турецк. армия попала в руки немецких инструкторов, стремившихся сделать из нее нечто в роде колониальной германской армии. В связи с этим исключительное значение получила постройка Багдадской жел. дороги, от Константинополя к Персидскому заливу, на международные капиталы, но всецело под германским руководством: литературные представители германского империализма не скрывали, что дорога может сыграть выдающуюся стратегическую роль, при движении турецк. армии к Египту и Суэцкому каналу (Rohrbach, „Die Bagdadbahn“). Если искать одной, определенной, конкретной причины англо-германской войны 1914 г., то придется указать именно на Багдадскую дорогу. „Deutsche Bank“ получил багдадскую концессию в 1903 г., а уже в 1904 г. Англия заключила с Францией договор, ликвидировавший все их прежние колониальные споры и положивший начало англо-французскому „доброму согласию“ (entente). В 1907 г. был ликвидирован полувековой русско-английский конфликт, при чем Россия получила в свое распоряжение половину Персии, с давних пор бывшей одною из главных арен русско-англ. соперничества. „Доброе Согласие“ обратилось в „Тройственное“ (Triple Entente). Германия, спешно стремившаяся догнать, хотя бы приблизительно, английский военный флот, но не успевавшая в этом, старалась оттянуть открытое столкновение и шла на компромиссы (одним из последних было подписанное 21 марта 1911 г. соглашение на счета Багдад. дороги, отдававшее южный конец колеи, выход к Персидскому заливу, в английские руки). Англии, наоборот, весь расчет был спешить. На предложение Германии, в 1912 г., гарантировать взаимный нейтралитет в случае вовлечения в войну одной из стран, Англия ответила отказом, мотивируя последний тем, что подобный договор был бы выгоднее для Германии, чем для Англии: это значило почти прямо заявить, что Англия считает более выгодным для себя открытый разрыв. Осенью этого года Георг V прямо заявил русскому мин-ру ин. дел Сазонову, что Англия ставит своей целью истребление герм. торгового флота („мы будем топить каждый герм. торговый корабль, какой встретим на своем пути“). Появление на сцене такой экономической силы, как английский капитал, и такой военной силы, как британский флот, должно было сильнейшим образом окрылить надежды французских „реваншистов“. Когда в новом столкновении Франции с Германией из-за Марокко („агадирский инцидент“, см. Марокко) Англия решительно и энергично стала на сторону Франции, франц. реакционная печать поспешила сделать из инцидента исходный пункт яркой шовинистической агитации, увенчавшейся полным успехом. Избрание Пуанкарэ президентом республики (17 янв. 1913 г.) отметило собою победу правых во франц. парламенте, а закон о трехлетней военной службе (7 авг. того же года), подвергшийся своего рода референдуму на общих выборах в мае 1914 г., — победу „реваншистских“ настроений в народной массе. О положении России перед войной, см. Россия — внешняя политика. К началу лета 1914 г. „систему вооруженного мира“ можно было считать окончательно ликвидированной, и всеобщая европейская война являлась вопросом ближайшего будущего.
Литература. G. Hanotaux, „Histoire de la France contemporaine“, 4 vol-s. Paris, 1903—1908; Egelhaaf, „Geschichte d. neuesten Zeit“, 1908; K. Lamprecht, „Deutsche Geschichte d. jüngsten Vergangenheit“. Berlin, 1912—13, 2 B-de; Mc Carthy, „History of our own Times“, 7 vol-s, Lond., 1905; Debidour, „Histoire diplomatique de l’Europe“, vol. III и IV; Meynier, „France and Germany from the peace of Francfort to the peace of Algeciras“, Lond. 1908; Bismarck, „Gedanken u. Erinnerungen“, Stuttgart, 1898, 2 B-de; De Freycinet, „Souvenirs“, Paris, 1913; Bülow, „La politique allemande“, P., 1914; G. Hanotaux, „Etudes diplomatiques“, Paris, 1912—13, 2 vol-s; Goulette, „L’affaire Schnaebelé“, P., 1887; Rohrbach, „Deutschland unter d. Weltvölkern“, Berl., 1908; его же, „Die Bagdadbahn“, Berl., 1911; Iäkh, „Deutschland im Orient nach d. Balkankriege“, München, 1913; Ilitch, „Le chemin de fer de Bagdad“, Bruxelles, 1913; G. Bourdon, „L’Enigme allemande“, P. 1913; Helfferich, „D. Weltkrieg. 1 Teil. D. Vorgeschichte d. Weltkrieges“, Berl. 1920. Сочинения о русской политике см. при ст. Россия.