Крымская кампания. Исходной точкой длинной цепи столкновений, приведших к восточн. войне 1853—56 гг., было торговое соперничество России и Англии на ближнем и среднем Востоке. Уже с 20-х гг. эти две державы начинают охладевать друг к другу, a в 30-х гг. охлаждение переходит в нескрываемую вражду. Причины были экономические. Русский хлеб, который, при высоких ценах первой четверти XIX в., стал приобретать большое значение для Англии, со второй четверти того же века (до конца 40-х гг.) это значение утрачивает, благодаря падению цен. В то же время русские мануфактуры, быстро начавшие расти после 1812 г., ищут себе внешнего рынка тем более интенсивно, что внутренний, благодаря крепостному праву, рос довольно туго. Отвечая на запросы промышленного капитала, русское правительство издает ряд „покровительственных“ тарифов (первый в 1822 г.), фактически почти исключавших возможность привоза английск. товаров в Россию, a потом начинает вводить в сферу русского политического, a с ним и экономического, влияния сначала Персию, затем Турцию (Адрианопольский трактат 1829 г.), наконец, даже Среднюю Азию (сношения с Афганистаном в 30-х гг. и поход Перовского на Хиву в 1839 г.). Тенденция, сказывавшаяся в этих попытках, не могла не возбудить опасений со стороны Англии. Когда, по Ункиар-Искелесскому договору 1833 г., турецкий султан стал почти клиентом русского императора, дело дошло уже до разговоров о русско-английской войне и, с русской стороны, до приготовлений к ней. Ей помешало отсутствие у Англии союзников на континенте: Австрия и Пруссия тогда еще твердо держались русского союза, a Франция была соперницей англичан в Египте и Сирии. Переворот в отношениях между державами был вызван, главным образом, развитием парового транспорта. С 40-х годов начинает расти французское пароходство на Средиземном море. Франция одинаково с Англией оказывается заинтересованной в свободе торговли на турецком Востоке и одинаково с Англией враждебной русским попыткам закрепить за Россией и турецкий рынок, подобно персидскому. С развитием австрийского пароходства по Дунаю обостряется дунайский вопрос. Устья Дуная принадлежали тогда России, и Австрия не имела свободного выхода на Черное море; наравне с Англией и Францией в свободе торговли оказывалась заинтересованною и она. Таким образом складывается, на чисто экономической почвой, тот союз, с которым Россия столкнулась в 1854 г. Для русского правительства нараставшая комбинация сил оставалась, повидимому, неясной. Имп. Николай I в области международных отношений твердо стоял на почве традиций Священного Союза (см.): для него европейские державы делились на консервативные, могущие быть оплотом против революции, и на зараженные уже революционным духом и потому безнадежно потерянные для дела порядка. К числу таких безнадежно потерянных он относил Англию после парламентской реформы; но собственно в области восточных дел он не терял надежды и с нею столковаться путем территориальных уступок: он предлагал ей Крит и Египет. Отношение к Франции двоилось. При Людовике-Филиппе, которого русский государь ненавидел лично, она также рассматривалась, как страна погибшая. Но, неожиданным образом, события 1848 г., в особенности подавление парижского рабочего восстания в июне этого года, внушили к ней нечто в роде симпатии петербургскому двору. Николай Павлович открыто говорил, что он предпочитает республику конституционной монархии, как форму правления более честную и прямую. Когда же Франция при Людовике-Наполеоне явно стала склоняться к монархии неограниченной, доверие к ней окончательно укрепилось. Правда, имп. Николаю оказалось несколько трудно признать за племянником Наполеона I императорский титул, притом с цифрою „III“, ясно говорившей о восстановлении династии Бонапартов, так торжественно низложенной в 1815 г. Священным Союзом. Но и это затруднение, несомненно, было бы превзойдено, если бы Наполеон III не был поставлен в необходимость выбирать между русской и английской дружбой. Он должен был выбрать последнюю, и ему заплатили взаимностью: английский кабинет, в лице Пальмерстона, первый из европейских кабинетов признал переворот 2 декабря 1851 г. Дружба с Англией означала разрыв с Россией. Повод для разрыва был ничтожный, но весьма характерный для складывавшейся на Востоке комбинации. Франции издавна принадлежало право покровительствовать католикам, обитающим во владениях султана; право это в последний раз было подтверждено при Людовике XV, в 1740 г. Когда у Франции появились крупные коммерческие интересы на Востоке, о нем вспомнили; известное значение тут играло и желание Наполеона III сделать приятное римской курии: новорожденной Второй империи важна была поддержка духовенства; но это был момент весьма второстепенный, и сама курия всего менее интересовалась в это время судьбою католиков, проживающих в Турции. Когда французская дипломатия потребовала у Порты возвращения католическим монахам некоторых привилегий в Палестине, узурпированных монахами православными (между прочим, права иметь в своем распоряжении ключи от вифлеемского храма: отсюда „вопрос о ключах“), то это был инцидент не столько церковный, сколько политический. Речь шла о том, чье влияние в Константинополе сильнее, французское или русское (России, по Кучук-Кайнарджийскому миру 1774 г., принадлежали те же права в Турции относительно православных, что Франции по отношению к католикам). Уступить Николаю Павловичу было тем труднее, что он только что потерпел на том же поле чувствительное дипломатическое поражение. После Венгерской кампании он потребовал от султана выдачи русских подданных поляков, принявших участие в венгерском восстании и нашедших себе убежище в турецких пределах. Несмотря на собственноручное письмо русского императора, султан, под энергическим давлением английского посланника Стратфорда Каннинга (впоследствии лорда Стрэтфорда Редклифа), отказал. Английское влияние в Константинополе оказалось сильнее русского. Если бы теперь, в „вопросе о ключах“, пересилило французское влияние, от недавнего русского престижа на Востоке не оставалось бы и следа. Случайное обстоятельство дало русскому правительству толчок к энергическим шагам, окончательно обострившим положение. Как раз в то время, когда Порта медлила дать полное удовлетворение петербургскому кабинету по части привилегий палестинских монахов, такого удовлетворения добился кабинет венский по другому, но сходному, вопросу: Австрия выступила против турок на защиту Черногории — и с полным успехом. Дело объяснялось весьма просто тем, что в черногорском вопросе за спиною Турции никого не было, а в палестинском за нею стояла Франция. Но в Петербурге взглянули на дело иначе. Раз Австрия так легко добилась своего, — стоило ей повысить тон, — значит все дело в том, что Россия недостаточно энергична. Результатом этого умозаключения была посылка в Константинополь, в феврале 1853 г., в качестве чрезвычайного посла с совершенно исключительными полномочиями кн. Меншикова. Последний разговаривал с Портою не иначе, как ультиматумами. В первую минуту турецкое правительство испугалось, сменило, по требованию Меншикова, министра иностранных дел и обещало во всем удовлетворить православное духовенство в Палестине. Но когда Меншиков потребовал признания за русским правительством права опеки не только церковной, но и политической над всеми православными подданными султана, Турция воззвала к помощи европейской дипломатии и прежде всего, конечно, Англии. По предложению Стрэтфорда Редклифа, посланники Франции, Австрии и Пруссии подписали декларацию, удостоверявшую, что требование России наносит ущерб независимости Турции. Тем временем в Париже пошли еще дальше: Наполеон III двинул тулонскую эскадру в турецкие воды. Английский кабинет, во главе которого тогда стоял лорд Эбердин, лично сочувствовавший имп. Николаю, не пошел так далеко. Но общественное мнение Англии было сильно возбуждено против России, сторонников мира с нею на улицах освистывали и забрасывали грязью; опираясь на такое настроение англичан, Стрэтфорд Редклиф вел в Константинополе гораздо более энергичную политику, чем желали бы лорд Эбердин и его товарищи. По его настоянию Порта в конце концов отклонила последний ультиматум Меншикова. Меншиков объявил тогда дипломатические сношения между Россией и Турцией прерванными и уехал из Константинополя со всем персоналом посольства. Вслед затем французская эскадра появилась у входа в Дарданеллы, при чем на этот раз к ней присоединились и англичане. Неудача Меншикова была тяжелым ударом для имп. Николая, уверенного, что для восстановления русского престижа в Турции достаточно будет одних угроз. В качестве угрозы была уже мобилизована часть русской армии, но пустить ее в ход медлили. Была сделана еще попытка вразумить Турцию дипломатическим путем (миссия Балабина), но также без всякого успеха. Только месяц спустя после отъезда Меншикова из Константинополя, 14 июня, русским войскам повелено было, в виде карательной по отношению к Турции меры, занять дунайские княжества (нынешнюю Румынию), по Адрианопольскому миру находившиеся к Турции в вассальных отношениях. Нельзя было придумать шага, более способного перевести и Австрию на сторону анти-русской коалиции: теперь уже не только устья Дуная, но весь нижний Дунай оказывался в русских руках. Австрия немедленно начала мобилизацию, Англия же и Франция на занятие русскими княжеств ответили посылкою своих эскадр в Босфор. Ободренная складывавшейся обстановкой, Турция в свою очередь предъявила России ультиматум об очищении княжеств, и, не дождавшись даже истечения поставленного ею России срока, начала военные действия (11 октября 1853 г.). При положении, занятом Австриею, было совершенно очевидно, что на Дунае русская армия не может предпринять ничего серьезного. Действительно, кампания там ограничилась несколькими мелкими боями, которые притом, к удивлению имп. Николая, отнюдь не были решительными победами русских, и к лету 1854 г. последним не удалось овладеть даже Силистрией, где когда-то после Адрианопольского мира русский гарнизон простоял целых шесть лет. Кавказский театр войны был так удален от жизненных центров оттоманской империи, что и там не могло быть ничего решительного. Единственным местом, где могли быть нанесены Турции серьезные удары, оказывалось Черное море, где русский флот и качественно и количественно был несравненно сильнее турецкого. 18 ноября 1853 г. эскадра Нахимова уничтожила турецкую эскадру Осман-паши в Синопском порте, на северном берегу М. Азии. Этот первый большой успех русского орудия вызвал бурное ликование в шовинистически-настроенных кругах Москвы и Петербурга и такой взрыв анти-русского настроения в Англии, что дружественное Николаю Павловичу министерство почувствовало себя на краю гибели. Помимо того, что уничтожение турецкого флота в нескольких часах пути от Босфора, где стоял флот английский, пришедший защищать турок, было принято английск. общественным мнением, как вызов, появление русских на сев. берегу М. Азии было такою же угрозой для коммерческих интересов Англии (и солидарной с нею в этом пункте Франции), как занятие княжеств по отношению к Австрии. Южный берег Черного моря был единственной границей, через которую английские товары могли проникать в Персию и Армению, не спрашиваясь России: русская блокада этого берега окончательно превращала Черное море в русское озеро. В ответ на Синопский бой англо-французская эскадра вошла в Черное море, и командовавшие ею адмиралы заявили, что они не допустят более никаких военных операций на этом театре войны; на вопрос с русской стороны, могут ли действующие русские армии пользоваться Черным морем хотя бы как путем сообщения, было отвечено отрицательно. Ясно было, таким образом, что со стороны Англии и Франции речь шла не о нейтралитете, хотя бы и враждебном по отношению к России, а об активной поддержке турок. Нужно было или отказаться от войны с последними, или воевать также и с их союзницами. Согласиться на первое — значило поставить крест над всем, что было сделано в Турции со времени войны 1828—29 гг. Война с „морскими державами“ сулила, несомненно, огромные убытки: весь русский хлебный экспорт, как раз усилившийся с конца 40-х гг., должен был остановиться. Но непосредственною опасностью война, казалось, не угрожала, по крайней мере до тех пор, пока Австрия не стала открыто в ряды коалиции. Поведение Австрии более всего занимало внимание русских военных и дипломатических кругов, и не только потому, что Николай Павлович чувствовал себя глубоко оскорбленным австрийской „неблагодарностью“. Франция и Англия на сухом пути не казались страшными. В русских войсках числилось налицо 840.000 чел.; к этому числу нужно прибавить 230.000 запасных. На море, конечно, соотношение сил было менее благоприятно для России; но и тут последняя, казалось, была достаточно подготовлена хотя бы для успешной обороны: в балтийском флоте числилось 28 линейных кораблей, 12 фрегатов и 7 пароходо-фрегатов, не считая мелких судов; в черноморском 16 кораблей и 8 фрегатов. Качественно все эти силы были много ниже того, чем их считали и в России и за границей. Что касается морской обороны, то здесь только артиллерия была на высоте тогдашних требований; корабли отражали состояние техники 30-х годов, когда русский флот находили образцовым даже англичане, но с тех пор прошло 20 лет, очень богатых в истории морской техники, но совершенно не отразившихся на состоянии русского судостроения. В частности, у нас совершенно не было паровых линейных кораблей, тогда как у Франции и Англии значительная часть боевых судов были снабжены паровыми двигателями; это давало им в сражении перевес, исключавший всякую возможность борьбы с ними для русских парусников. Что касается сухопутной армии, то уже в начале 40-х гг. началось перевооружение пехоты нарезным оружием, но оно производилось в микроскопических размерах: за исключением стрелковых батальонов, имелось только по 24 штуцера на 1.000 человек. При этом Россия была лишена хороших путей сообщения: построена была всего одна железная дорога, из Москвы в Петербург; юг России был совершенно лишен сколько-нибудь сносных дорог. В первое время, за исключением флота, и у союзников дело обстояло неблестяще. Французская армия совершенно не была готова к войне; мобилизация дала картину полного хаоса; ⅔ пехоты вооружены были еще старым, гладкостенным оружием; санитарная служба просто отсутствовала, чем и объясняются колоссальные потери союзников от болезней. Англичане успели уже перевооружиться нарезными ружьями, но их тактика оставалась верной принципам наполеоновских войн (умерший в 1852 г. Веллингтон сознательно не допускал никаких изменений) и, стало быть, совершенно неприспособленной к новому вооружению. Санитарная и интендантская часть вначале были в таком же хаотическом состоянии, как и у французов. О средствах и силах России у союзников были преувеличенные представления, почему они действовали очень медленно. Разрыв дипломатических сношений с „морскими державами“ последовал 22 декабря 1853 г.; манифест об этом имп. Николая появился 9 февраля 1854 г. (Франция объявила России войну 28/16 марта того же года, в один день с Англией). Военные действия начались в апреле бомбардировкой Одессы. Но это был эпизод, не имевший никакого стратегического значения. Лето 1854 г. фактически было потеряно союзниками, предпринявшими совершенно бесплодную экспедицию в Балтийское море. Главнокомандующий союзным флотом, англ. адмирал Непир, дал положительное обещание взять Кронштадт. На самом деле союзникам удалось завладеть только Бомарзундом — второстепенной крепостью на Аландских островах, — Кронштадт же и Свеаборг до конца войны сохранили репутацию своей неприступности. К наиболее серьезному делу всей войны, экспедиции в Крым (откуда и название войны „Крымская кампания“), союзники пришли весьма постепенно и, можно сказать, ощупью. Первоначально, переоценивая русские силы, они старались лишь прикрыть Константинополь и проливы, для чего англичане высадились на берегах Босфора, а французы заняли и укрепили полуостров Галлиполи. Когда выяснилось, что сюда война, по всей вероятности, никогда не подойдет, место сосредоточения союзного десантного корпуса было перенесено севернее, в Варну, опять-таки с целью поддержать турок против русских на Дунае в случае надобности. Лишь убедившись, что турки ни в какой помощи не нуждаются, а русская дунайская армия не собирается итти вперед, объектом военных операций решились сделать Севастополь. Теоретическая разработка вопроса об экспедиции в Крым началась еще в 30-х гг.; уничтожения Севастополя и черноморского флота громко требовала английская печать, в особенности „Times“; в высших военных сферах Парижа и Лондона об этом шли разговоры с начала войны, но непосредственное военное начальство считало дело до невыполнимости трудным. В Крыму предполагали 150.000 русских войск (в действительности там под начальством кн. Меншикова было не более 40—45 тыс.). За высадку были преимущественно моряки, твердо стоявшие на том, что с моря Севастополь так же невозможно взять, как и Кронштадт. Сухопутные генералы, в особенности английские, напротив, подчеркивали крайнюю рискованность экспедиции. На сторону моряков стал французский главнокомандующий, маршал Сент-Арно, и это решило спор. Приготовления к десанту были задержаны вспыхнувшею в союзных войсках, в июле 1854 г., холерой, занесенной из южной Франции; благодаря полному отсутствию всяких мер предосторожности, опустошения, причиненные холерой, были громадны (в первой дивизии франц. корпуса, у Канробера, из 12 тыс. чел. осталось 4 тысячи). Только к концу августа, когда эпидемия несколько ослабела, явилась возможность двинуться с места. Сильно уменьшившийся (но зато подкрепленный турками) экспедиционный корпус считал все-таки около 60 тыс. чел. Русские военные авторитеты находили абсолютно невозможной высадку сразу более 30 тыс., почему силы кн. Меншикова признавались вполне достаточными для отражения союзников. Последним очень помогала полная пассивность русского флота; благодаря ей, удалось посадить на суда и высадить всю союзную армию, 2 сент. 1854 г., без выстрела, в окрестностях г. Евпатории. Кн. Меншиков держался еще более пассивно, чем черноморский флот. Он очень боялся быть отрезанным от России и запертым в Севастополе, почему занял на р. Алме позицию, позволявшую ему прикрыть дорогу и на Севастополь и на Симферополь, смотря по надобности. Дорога на Севастополь оказалась прикрытой очень плохо; французы без труда обошли позицию Меншикова со стороны моря, после чего русская армия должна была поспешно отступить. Алминское сражение (8 сентября), по-видимому, отдавало Севастополь в руки неприятелю; город с суши был почти не укреплен, Меншиков свою армию отвел к Бахчисараю — все в том же опасении быть запертым в городе. На счастье севастопольцев (главную массу которых составляли экипажи черноморского флота, снятые с судов, отчасти затопленных, чтобы преградить доступ неприятелю в гавань), союзники в это время находились в самом бедственном положении. От лишений, связанных с высадкою, холера вновь вспыхнула; заваленная массой больных, лишенная поддержки флота (к северу от Севастополя до Евпатории не было ни одной гавани), союзная армия медленно двигалась к югу в таком беспорядке, что достаточно было бы набега русской кавалерии, чтобы покончить с победителями при Алме. К их счастью, никто их не трогал, и они могли беспрепятственно обойти Севастополь с юга, заняв Балаклаву (англичане) и Камышевую бухту (французы) и снова связавшись, таким образом, с флотом. Это потребовало времени, а когда, две недели спустя, союзники вновь перешли к „военным действиям“ в точном смысле этого слова, оказалось, что севастопольцы не потеряли времени даром. К концу сентября город был прикрыт рядом импровизированных укреплений, вооруженных тяжелой морской артиллерией, снятой с потопленных судов. Союзники (потерявшие в лице Сент-Арно, умершего от холеры, самого энергичного из своих вождей) не утратили еще надежды взять город сразу, но нашли все-таки необходимым подготовить штурм. Предпринятая с этою целью бомбардировка (5—6 октября) показала решительное превосходство русской артиллерии над тем, чем в данную минуту располагали союзники. Англичанам, правда, удалось заставить замолчать 3-й бастион, но французские батареи везде должны были смолкнуть перед русскими. От штурма пришлось отказаться и начать правильную осаду Севастополя с суши. Неожиданная удача вывела кн. Меншикова из столбняка, и он решил перейти в наступление. 13 октября русские произвели усиленную рекогносцировку в сторону Балаклавы; с тактической стороны она кончилась вполне успешно: были взяты орудия и уничтожена бригада английской кавалерии. По результатам она была выгоднее союзникам, чем нам, так как указала первым на их слабую сторону и повела к более рациональному распределению союзных сил (разделение на осадный и обсервационный корпуса). 24 октября, получив подкрепления из России, Меншиков атаковал правое крыло осадного корпуса (англичан), с целью освободить от осады Корабельную сторону, где был ключ севастопольской обороны, Малахов курган. В этом т. наз. „Инкерманском“ сражении англичане совершенно не сумели использовать преимуществ своего вооружения, и дело свелось к ряду штыковых боев английской и русской пехоты. Последнею, однако, руководили так плохо, что, несмотря на ее огромное численное превосходство, англичане смогли продержаться до прихода французов, которые и решили сражение в пользу союзников. Меншиков после этого впал в прежнюю апатию, хотя стратегически дело дало известн. результаты: проявленная русской армией активность совершенно убила мысль о штурме в более или менее близком будущем. Союзники окончательно примирились с мыслью о зимовке под Севастополем и тем дали русским несколько месяцев отсрочки. Отсрочкою воспользовались непосредственные руководители севастопольской обороны (инженер Тотлебен и адмиралы Нахимов и Истомин; командовавший черном. флотом адм. Корнилов был убит во время первой бомбардировки). Линия укреплений была значительно усилена, особенно на Корабельной (северо-восточной) стороне, где был укреплен ряд передовых позиций, защищавших подступы к Малахову кургану. Союзники, которым зимовка, благодаря холодам и бурям, досталась очень тяжело, только весною смогли перейти к энергическим действиям. В конце мая были взяты французами (в сущности, ведшими почти всю осаду: участие англичан и турок было более символическим) передовые укрепления перед Корабельной, а 6 июня новый франц. главнокомандующий Пелисье решился на общий штурм. Он был отбит, но положение крепости оставалось критическим. Усиленная за зиму союзная артиллерия (особенно мортиры крупного калибра) теперь подавляла русскую. В конце июня траншеи союзников подошли на 110 сажен к Малахову кургану, а в начале августа они были от него всего в 50 саженях. Гарнизон ежедневно терял по нескольку сот человек от бомбардировки; Нахимов был убит, а Тотлебен ранен. На месте давно ясна была необходимость покинуть крепость, но в Петербурге не хотели с этим примириться и требовали новой решительной попытки освободить Севастополь от осады. Подчиняясь этим требованиям, сменивший еще в феврале Меншикова кн. Горчаков 4 августа атаковал обсервационный корпус союзников и был отбит с громадными потерями (т. наз. дело на р. Черной). Союзники, со своей стороны, чувствовали необходимость кончить дело, не дожидаясь следующей зимы, и 27 августа 1855 г. повторили общий штурм, который на этот раз удался в самом главном пункте: Малахов курган остался в руках французов. Русские очистили Севастополь и отступили к северу, оставшись, однако, почти в виду города. Союзники, которым осада стоила громадных потерь, удовлетворились истреблением черноморского флота (остатки его русские затопили, оставляя город) и моральным эффектом победы. В Крыму больше военных действий почти не было. Из других театров войны серьезные операции происходили только в М. Азии, где русские 16 ноября взяли Карс. Вторая экспедиция в Балтийское море (бомбардировка Свеаборга в июле 1855 г.) кончилась так же бесплодно, как и первая. Операции на прочих театрах (столкновения были и в Белом море и в Тихом океане, где англо-французская эскадра атаковала Петропавловск на Камчатке) не имели уже вовсе никакого влияния на ход кампании. Наполеон III давно уже находил, что война при том обороте, какой она приняла, стоит дороже приносимых ею результатов. Он понимал, что решительные удары можно нанести России только на суше и не в Крыму, а, например, в Польше. Но уже осада Севастополя заставила дойти почти до пределов напряжения французских военных сил: в Крым было переправлено в разное время более 250.000 челов. Для дальнейшей войны необходимы были континентальные союзники; их не удавалось найти. Австрия, с декабря 1854 г. формально присоединившаяся к „морским державам“, удовлетворилась оккупацией очищенных русскими дунайских княжеств и дальше этого не пошла. Огражденная в своих непосредственных интересах, она не видела никакой надобности объявлять России войну, как это сделали Англия и Франция. Захват Аландских о-вов союзниками сильно возбудил в их пользу общественное мнение Швеции; но как военная сила эта держава на проверку оказалась несуществующей, и договор с нею еще более бесплодным, чем с Австрией. В конце концов коалиции удалось фактически усилить себя только пьемонтскими войсками, которые и дрались уже на р. Черной; но они едва могли заменить две французские дивизии. В Англии общественное мнение было решительно за продолжение войны. Но с точки зрения английских интересов достаточным успехом было уничтожение черноморского флота; надо только было помещать его возрождению. Этой последней цели отвечал 3-й из 4 пунктов возможного мирного договора, выставленных союзниками еще в марте 1855 г. на конференции в Вене: не соглашаясь вмешаться в войну, Австрия охотно брала на себя роль посредника. Этим пунктом устанавливалась нейтрализация Черного моря, т. е. для России запрещение иметь на этом море военный флот. Пока держался Севастополь, русское правительство (уже Александр II: Николай I умер 18 февраля этого года) не хотело об этом и слышать. Падение крепости и фактическое, вместе с тем, исчезновение черноморского флота упростили дело. С осени 1855 г. начинаются деятельные переговоры, сначала частного характера, непосредственно между Россией и Францией. Для экономической подкладки войны очень характерна роль, которую играли в этих переговорах представители франко-австрийского капитализма. Австрийские железные дороги были в руках французской компании; ее агенты были посредниками между русским послом в Вене, кн. Горчаковым, и гр. Морни, из всех приближенных Наполеона III наиболее близким к парижской бирже. Австрийское правительство, сначала не посвященное в переговоры, узнав о них, поняло, что его роль, как посредника, может быть сорвана, и рискнуло, наконец, на смелый шаг: в декабре 1855 г. оно предъявило России ультиматум на основе „4 пунктов“. Горчаков предлагал продолжать переговоры с Францией, не обращая внимания на австрийский ультиматум. Но в Петербурге были утомлены войною еще более, чем в Париже. Не было ни людей, ни денег. Крымскую армию приходилось пополнять ополчением, т. е. совершенно необученными крестьянами. Дефицит достигал уже почти 300 милл. руб. На совещании министров под председательством Александра II, 3 января 1856 г., почти единогласно решено было ультиматум Австрии принять. Фактически, по сведениям иностранных дипломатов, дело было решено еще накануне, на частном семейном совете у государя, где роль последнего удара сыграло письмо прусского короля, дававшего понять, что в случае отклонения ультиматума Пруссия вынуждена будет поддержать Австрию. 24 января были подписаны в Вене прелиминарные условия мира, а 18/30 марта 1856 г. на конгрессе в Париже подписан окончательный мирный договор, на основе „4 пунктов“, с некоторыми отклонениями не в пользу России (см. Парижский мир). Косвенными последствиями войны, явившейся крахом, между прочим, и протекционной политики Николая I, были значительное смягчение таможенного протекционизма в России (тариф 1857 г.) и широкое участие французских капиталистов в постройке русской железнодорожной сети (тот же банкирский дом Перейра, который строил дороги в Австрии). Война стоила России 1.420 милл. p., Франции 930 милл., Англии 690 милл. р. О потерях людьми см. война.
Литература: М. Богданович, „Восточная война 1853—56 гг.“, 4 тома (Спб. 1876); Дубровин, „История К. в. и обороны Севастополя“ (Спб. 1900, 3 тома); Зайончковский, „Восточная война 1853—56 гг. в связи с современной ей политической обстановкой“ (Спб. 1908 и сл.; вышли пока 2 тома); Edm. Bapst, „Les origines de la guerre de Crimée“ (Paris, 1912); G. Bapst, „Le maréchal Canrobert“ (Paris, 1904 et suiv., vol. II—III); Fr. Charles-Roux, „Alexandre II, Gortchakoff et Napoléon III“ (Paris, 1913).