[455]
Въ старой сказкѣ говорится: „Тернистъ былъ путь славы для егеря Брюде; онъ хоть и достигъ славы и почестей, но лишь послѣ многихъ мытарствъ и бѣдствій“. Многіе изъ насъ, конечно, слышали эту сказку въ дѣтствѣ, можетъ быть, читали ее уже взрослыми и думали о своемъ, никѣмъ незамѣченномъ, тернистомъ пути и о „многихъ мытарствахъ“. Сказка и дѣйствительность очень схожи; но въ сказкѣ счастливая развязка наступаетъ здѣсь же, на землѣ, тогда какъ въ дѣйствительности человѣкъ можетъ разсчитывать на нее чаще всего—лишь тамъ, въ жизни вѣчной и безконечной.
Всемірная исторія—волшебный фонарь, показывающій намъ на темномъ фонѣ жизни свѣтлые образы благодѣтелей человѣчества, мучениковъ ума, пробиравшихся по тернистому пути славы. [456]
На этомъ фонѣ отражаются картины всѣхъ временъ, всѣхъ странъ, каждая—лишь на мгновеніе, но это мгновеніе охватываетъ всю земную жизнь человѣка съ ея борьбою и побѣдами. Взглянемъ же хоть на нѣкоторыхъ изъ длиннаго, безконечнаго ряда мучениковъ, которому и не будетъ конца, пока держится міръ.
Передъ нами переполненный зрителями амфитеатръ; „Облака“ Аристофана отравляютъ толпу ядомъ остроумнаго издѣвательства. Со сцены осмѣиваютъ—и съ нравственной, и съ физической стороны—замѣчательнѣйшаго мужа Аѳинъ, спасшаго народъ отъ тридцати тирановъ, спасшаго въ пылу битвы Алкивіада и Ксенофонта, осмѣиваютъ Сократа,[1] воспарившаго духомъ выше боговъ древности. Самъ онъ тоже въ числѣ зрителей. И вотъ, онъ встаетъ съ своего мѣста и выпрямляется во весь ростъ,—пусть видятъ хохочущіе Аѳиняне, похожа-ли на него каррикатура. Твердо, несокрушимо стоитъ онъ, возвышаясь надо всѣми.
Сочная, зеленая, ядовитая цикута! Тебѣ служить эмблемою Аѳинъ, а не оливковой вѣтви!
Семь городовъ спорили о чести считаться родиной Гомера[2]—послѣ его смерти. А при жизни? Онъ проходилъ эти города, распѣвая свои пѣсни ради куска хлѣба; волоса его сѣдѣли при мысли о завтрашнемъ днѣ! Онъ, могучій провидецъ, былъ слѣпъ и одинокъ! Острый тернъ рвалъ въ клочья плащъ царя поэтовъ.
А пѣсни его живутъ и понынѣ, и въ нихъ однѣхъ живутъ древніе боги и герои.
Картина за картиною выступаетъ на темномъ фонѣ; въ одной отражается востокъ, въ другой западъ, въ одной сѣдая древность, въ другой недавнее прошлое; но несмотря на все различіе ихъ по времени и мѣсту, всѣ онѣ изображаютъ одно—тернистый путь славы, на которомъ тернъ зацвѣтаетъ лишь къ тому времени, когда нужно украсить цвѣтами могилу.
Въ тѣни пальмъ движутся верблюды, нагруженные индиго и другими драгоцѣнными товарами; они посланы владѣтелемъ страны въ даръ тому, чьи пѣсни—радость народа, слава страны, тому, кого зависть и клевета изгнали изъ родной страны. Караванъ приближается къ маленькому городку, гдѣ пѣвецъ нашелъ убѣжище; изъ города выносятъ на встрѣчу каравану бѣдный гробъ. Хоронятъ какъ-разъ того, кого ищетъ караванъ—Фирдуси![3] Тернистый путь славы пройденъ имъ до конца! [457]
На мраморной лѣстницѣ дворца, въ столицѣ Португаліи, сидитъ негръ, съ грубыми чертами лица, съ толстыми губами и черными, жесткими волосами, и проситъ милостыню. Это—вѣрный рабъ Камоэнса;[4] безъ него и безъ тѣхъ грошей, что бросаютъ ему прохожіе, господинъ его, „пѣвецъ Лузіады“, умеръ бы съ голода.
Теперь надъ могилою Камоэнса—великолѣпный памятникъ.
Еще картина.
За желѣзною рѣшеткой виднѣется человѣкъ: лицо его блѣдно, длинная борода всклокочена. „Я сдѣлалъ величайшее открытіе!“ кричитъ онъ: „а меня больше двадцати лѣтъ держатъ въ заключеніи!“
Кто онъ?—„Безумецъ!“ говоритъ сторожъ. „Чего, вѣдь, не взбредетъ на умъ человѣку! Онъ воображаетъ, что можно двигаться впередъ силою пара!“ Это Саломонъ де-Ко,[5] открывшій силу пара, но не сумѣвшій растолковать неясно брезжившей въ его умѣ идеи могущественному Ришелье. Несчастный провелъ весь остатокъ жизни въ сумасшедшемъ домѣ.
Вотъ Колумбъ![6] Надъ нимъ глумились когда-то даже уличные мальчишки,—онъ, вѣдь, хотѣлъ открыть Новый свѣтъ! Онъ и открылъ его! И звонъ колоколовъ встрѣчаетъ торжественный въѣздъ его, но колокола зависти скоро заглушаютъ этотъ звонъ, и вотъ, того, кто открылъ Новый свѣтъ, какъ бы поднялъ золотой американскій материкъ со дна моря и подарилъ его своему королю—награждаютъ желѣзными цѣпями! Онъ велитъ положить ихъ съ собою въ гробъ, какъ знаменательное выраженіе благодарности свѣта и современниковъ.
Картина смѣняетъ картину; никогда не пустѣетъ тернистый путь славы!
Вотъ въ глубокомъ мракѣ сидитъ тотъ, кто измѣрилъ лунныя горы, кто какъ бы пронизалъ міровое пространство своимъ острымъ духовнымъ взоромъ, уловилъ могучимъ умомъ „сокровенное“ природы, понялъ, что земля движется подъ нимъ—Галилей.[7] Слѣпой, глухой старецъ какъ бы пригвожденъ къ мѣсту колючками терна,—такъ терзаетъ его отреченіе. Теперь онъ не въ силахъ даже поднять ногу, которою когда-то, въ минуту душевной боли, при видѣ попираемой истины, топнулъ о землю и вскричалъ: „А все-таки она движется“!
Вотъ стоитъ женщина, дитя душою, исполненная божественнаго восторга и вѣры; знамя несетъ она передъ воинствующею [458]ратью и даруетъ своему отечеству побѣду и спасеніе. Раздаются клики ликованія и—зажигается костеръ; Іоанну Д’Аркъ,[8] колдунью, сжигаютъ. А слѣдующія поколѣнія забрасываютъ бѣлую лилію грязью: Вольтеръ, сатиръ остроумія, воспѣваетъ „La pucelle“.
Вотъ въ Виборгѣ датское дворянство сжигаетъ законы короля. Они горятъ яркимъ пламенемъ, освѣщая эпоху и самого законодателя, отбрасывая сіяніе во внутрь мрачной темницы, гдѣ онъ сидитъ сѣдой, согбенный, проводя пальцемъ борозду вокругъ каменнаго стола. Это онъ—нѣкогда повелитель трехъ сѣверныхъ государствъ, любимецъ народа, другъ крестьянъ и гражданъ—Христіанъ Второй.[9] Суровая была въ немъ душа, да и въ суровое время жилъ онъ. Враги писали его исторію. Но мы, вспоминая его кровавыя дѣянія, припомнимъ и двадцать семь лѣтъ его заключенія.
Отъ береговъ Даніи отплываетъ корабль; прислонясь къ высокой мачтѣ, стоитъ человѣкъ и бросаетъ прощальный взглядъ на островъ Вэнъ. Это Тихо-Браге.[10] Онъ вознесъ имя Даніи къ звѣздамъ и вознагражденъ за то обидами и огорченіями. Теперь онъ отплываетъ въ чужую землю, говоря: „Небо есть вездѣ, чего же мнѣ больше?“ Онъ отплываетъ изъ родной земли, нашъ знаменитѣйшій мужъ; въ чужой землѣ ждутъ его почести и свобода.
„Ахъ свобода… свобода—хотя бы отъ невыносимыхъ страданій тѣла!“—долетаетъ до насъ стонъ изъ глубины временъ. Это что за картина?—Гриффенфелъдъ,[11] датскій Прометей, прикованный къ скалистому острову Мункгольму!
Мы въ Америкѣ, у одной изъ большихъ рѣкъ; по берегамъ толпится народъ; сейчасъ долженъ поплыть корабль противъ теченія и вѣтра, преодолѣвая сопротивленіе стихій. Робертъ Фультонъ[12] вѣритъ въ возможность этого. Корабль трогается и вдругъ—стопъ! Толпа хохочетъ, свищетъ,—въ томъ числѣ и отецъ самого Фультона. „И по дѣломъ тебѣ, гордецъ, безумецъ! Подъ замокъ сумасброда!“ Но вотъ маленькій гвоздикъ, остановившій на минуту движеніе машины, ломается, колеса вертятся, лопасти преодолѣваютъ сопротивленіе волнъ, и корабль плыветъ! Паровой челнъ превращаетъ часы въ минуты, проплывая разстоянія между землями съ невѣдомою доселѣ быстротой. [459]
Родъ человѣческій! Понятно-ли тебѣ блаженство такой минуты—высокаго просвѣтлѣнія духа, сознанія имъ своей миссіи, минуты, когда всѣ истязанія, претерпѣнныя на тернистомъ пути славы, становятся цѣлебнымъ бальзамомъ, дающимъ здоровье, силу и ясность, когда дисгармонія становится гармоніей, и люди видятъ откровеніе Божье, данное одному, а черезъ него ставшее достояніемъ всѣхъ?
Тернистый путь славы опоясываетъ землю сіяющею лентой; блаженны избранные, идущіе по нему, безъ заслугъ поставленные на этотъ мостъ, созданный Великимъ Зодчимъ, чтобы соединить землю съ небомъ.
На мощныхъ крылахъ несется духъ исторіи черезъ тьму временъ и показываетъ намъ—чтобы ободрить, утѣшить насъ, пробудить въ насъ кротость—сіяющія на черномъ фонѣ тернистаго пути славы яркія картины. Путь этотъ не завершается, какъ въ сказкѣ, блескомъ и радостью здѣсь же, на землѣ, но ведетъ туда, въ жизнь вѣчную и безконечную.
