ДОЛИНА АЖИТУГАЙ.
править
До восхожденія солнца я оставилъ гостепріимный кровъ моего хозяина и торопился въѣхать на высоту, гордо возвышающуюся надъ долиной, которую я сбирался покинуть. Желая укоротить путь свой, я не поѣхалъ по большой дорогѣ, а поворотилъ влѣво на тропинку, извившуюся змѣей по разноцвѣтной стѣнѣ утеса: усѣянная пестрыми камешками, эта тропинка была привлекательна и вмѣстѣ съ тѣмъ вела на страшный утесъ, какъ бы заманивая любопытнаго въ свои сѣти. Сердце звало меня выше и выше; мнѣ хотѣлось однимъ взглядомъ окинуть родную природу и безъ перерывовъ, безъ всякой послѣдовательности, разомъ, въ одно мгновеніе воскресить цѣлые годы минувшаго. Я взъѣхалъ на гору, и тутъ всѣ воспоминанія о прошедшемъ дружно столпились предо мною. Мысли летѣли къ давно минувшимъ годамъ моего безпечнаго дѣтства, и я долго не могъ обратиться къ чему нибудь новому, будучи увѣренъ, что глаза мои не встрѣтятъ ничего подобнаго, и ничто такъ радостно не могло завлечь меня, какъ прошедшіе годы молодости. Я долго, долго предавался подобнымъ размышленіямъ: мнѣ казалось, что природа, давно мною покинутая велѣніемъ судьбы, радостно улыбалась моему возврату — и слеза благодарности брызнула изъ глазъ, очарованныхъ видомъ родныхъ мѣстъ.
Все звало меня къ прежнимъ забавамъ юношества: тамъ стоитъ березка, подлѣ которой виднѣются слѣды разрушенія давно покинутаго мною крова, гдѣ послѣ усталости отъ рѣзвыхъ забавъ я охотно кидался въ объятія упоительнаго сна, не подумавъ ни о чемъ другомъ, какъ только встать, и снова пуститься на ловлю радости — которою такъ богаты первые годы нашей жизни.
Тамъ зеленые бугры пестрѣли цвѣтами, и посреди ихъ возвышался курганъ, покрытый сединами, какъ дѣдъ между внучатами: онъ напомнилъ мнѣ, какъ бывало я игралъ тутъ скатываясь и взбѣгая на него, какъ легкая серна.
Холодный Акужъ[1] волновалъ надо мной обширную долину, и зеленыя травы, испещренныя цвѣтами, какъ будто склонялись послѣ сна на утренній поцѣлуй другъ къ другу. И тамъ, повсюду воспоминанія толпились въ моей памяти; туда тоже надобно было бросить взоръ и пожертвовать нѣсколькими слезинками умиленія.
Долина Ажитугай начала усѣяваться стадами на ней разкинутыхъ ауловъ: путники пересѣкали ее вдоль и поперегъ, буйныя толпы молодежи — конные и пѣшіе — забавлялись стрѣльбою; дѣти на коняхъ скакали, перегоняя другъ друга; вездѣ и все на ней дышало радостію; вездѣ были слышны по прежнему восторги безпечности, а я одинъ только на ней не находилъ забавъ прежнихъ дней, забывъ, что онѣ умчались невозвратно.
Подъ моими ногами быстро катился Нижигъ съ высокими волнами, которыя подымаются и падаютъ, какъ нѣжная грудь красавицы, волнуемая страстію любви, или самолюбіемъ, обиженнымъ измѣною. Въ прежнія времена берега ея были усѣяны вѣтвистыми деревьями лѣсовъ, въ тѣни которыхъ купался я въ жаркій день лѣта, играя ея прозрачными волнами.
Я очнулся отъ забывчивости. Давно взошедшее солнце, казалось, снова восходило на горизонтѣ: оно было закрыто отъ моихъ взоровъ горою Ару-кизъ[2]; и лучи его, восходя постепенно надъ громадой, скоро засіяли надъ гордою красавицей береговъ Кубани.
Къ сѣверу за Кубанью разстилается роскошная долина, усѣянная жатвами и бакчами[3] казачьихъ станицъ Невинно-мыской и Барсутцкой. Эта равнина начинается отъ горы Ару-кизъ, названной Русскими Невинною и оканчивается у станицы Погорѣловской, въ разстояніи до пятидесяти верстъ другъ отъ друга, гладкой хоть шаромъ покати, какъ говорится, только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ съ непримѣчательными возвышеніями, посреди которыхъ поднимается высокій бугоръ дурткулъ, т. е. четырехугольной — въ видѣ дома. Равнина отъ юга къ сѣвѣру окружена не высокимъ хребтомъ горъ, и между ними возвышается гора Жегерликъ, покрытая съ сѣвера дремучимъ лѣсомъ, а съ юга и запада роскошною травою. На этой высотѣ чуть бѣлѣется тюрьма Темно-Лѣсной крѣпости — гроза хищныхъ Черкесъ; упираясь съ запада въ утѣсистые, высокіе берега Кубани, эта долина чрезвычайно обманчива: смотришь и не вѣришь глазамъ своимъ, потому что при малѣйшемъ вѣтрѣ она кажется зеленымъ волнующимся моремъ; и тутъ то въ 1813 году была кровопролитная битва между Горцами и Русскими. Поверхность утеса, съ котораго я смотрѣлъ на окружавшіе меня предметы, также равнина, только гораздо обширнѣе, выше описанныхъ. Эта равнина, называемая туземцами Казма, начиная съ востока отъ устья Нижига, или отъ Ажитугай, идетъ къ западу къ рѣкѣ Урупъ, по прямой линіи, и простирается къ сѣверу слишкомъ на сто верстъ, не будучи ничѣмъ пересѣкаема. Какъ всегдашнее пастбище для овецъ почти всѣхъ Закубанцевъ, она во всякое время дышетъ жизнью, покрытая богатыми стадами, табунами и охотниками; на ней столько же дикихъ козъ, сколько ручныхъ и другихъ звѣрей, особенно волковъ и лисицъ; въ этотъ разъ я ничего не нашелъ на ней замѣчательнаго:— только видны были печальныя слѣдствія губительной войны.
Солнце высоко сіяло надъ моей головой! Мнѣ нужно было пуститься въ путь, и я простился съ великолѣпной природой! Надежда утѣшала меня въ этой разлукѣ — и я, пожелавъ плѣнительнымъ равнинамъ Ажитугай и Казма быть лучше и лучше, поѣхалъ далѣе.
Проѣхавъ тридцать верстъ, я, признаюсь, замечтался, такъ, что и не замѣтилъ этого разстоянія. Все и все говорило мнѣ о дикой и воинственной жизни здѣшнихъ обитателей — и какъ странно попасть вдругъ въ подобныя мѣста прямо изъ Столицы; видѣть вмѣсто правильныхъ улицъ необъятныя степи и вмѣсто щегольскихъ экипажей какого нибудь удалаго Горца съ своимъ вѣрнымъ конемъ. Да! и моему не Европейскому уму представилась эта странная, мятежная жизнь, и мнѣ пришли въ голову теоріи образованія народовъ, о которыхъ такъ много толкуютъ и толковали. Странно! давно-ли я самъ вихремъ носился на конѣ въ этомъ разгульномъ краю, а теперь готовъ представить тысячу плановъ для его образованія. Но это дѣло не наше, и намъ остается только желать лучшаго — что будетъ, то будетъ, а моимъ спутникамъ совсѣмъ не до теорій: они запрыгали при видѣ ночлега, а я какъ будто упалъ съ неба: очнувшись, я бросилъ усталый взоръ мой въ даль и вдругъ увидѣлъ новое зрѣлище, которое совершенно поразило меня; думалъ ли я, десять лѣтъ тому назадъ, видѣть на этомъ мѣстѣ Русское укрѣпленіе и имѣть ночлегъ у людей, которымъ я грозилъ враждою, бывши еще дитятею. Всѣ воинскіе пріемы, къ которымъ я принаравливался во время скачекъ на этомъ полѣ, всегда были примѣромъ нападенія на Русскихъ, а теперь я самъ стою на немъ Русскимъ офицеромъ.
Прекрасный Іюньскій вечеръ очаровалъ мои взоры, и чувства снова возвратились къ природѣ. Послѣдніе лучи дневнаго свѣтила спорили съ сіяніемъ Русскаго штыка, какъ будто желая помрачить его побѣдоносную славу. Трехгранный булатъ словно вспомнилъ слова великаго своего вождя: пуля дура, а штыкъ молодецъ, и какъ бы увѣренный въ справедливости его словъ и въ безсмертности своей славы, гордо сверкалъ предъ потухающими лучами. Наконецъ и на этотъ разъ, какъ и всегда, онъ побѣдилъ соперника. Солнце нисходя скрылось за горою; а штыкъ все еще свѣтился предъ моими глазами; но оно спряталось только отъ моихъ взоровъ, не сводя впрочемъ своихъ пламенныхъ лучей съ вершинъ снѣжныхъ громадъ величественной природы очаровательнаго Кавказа, которыхъ дѣвственные снѣга, какъ-бы пристыженные нескромными лучами, загорѣлись румянцемъ блистательнаго заката. Очарованный прелестными картинами моей дикой родины, съ которою давно не видался, я невольно и въ совершенной забывчивости смотрѣлъ на нее: такъ заманчиво и разнообразно она стояла предо мною; я едва вѣрилъ глазамъ, что я на Кавказѣ; мнѣ казалось, будто сижу въ креслахъ Петербургскаго театра, увлекаясь прелестными декораціями волшебной оперы; но кто видѣлъ великолѣпіе природы, тотъ не захочетъ смотрѣть на рабское подражаніе искусства.
Наконецъ мы добрались до крѣпости Ярсуканской и, встрѣтивъ тамъ стараго товарища, я расположился-было у него на отдыхъ, но не тутъ-то было! Кто бывалъ въ этихъ мѣстахъ, тотъ знаетъ, что лучше спать подъ открытымъ небомъ, нежели въ душныхъ землянкахъ, изобилующихъ всѣми родами насѣкомыхъ. И такъ мы рѣшились заснуть попоходному — въ чистомъ полѣ. Завернувшись въ бурки, мы вышли за порогъ землянки, и прохладной тихой вѣтеръ повѣялъ на насъ легкимъ крыломъ своимъ. Цѣлые два дня я восхищался великолѣпіемъ здѣшней природы, питая себя воспоминаніемъ о прошедшемъ; но день Кавказа ничего не значитъ предъ ночью — такъ упоительна она здѣсь своимъ легкимъ сумракомъ, прохладою и таинственною тишиною.
Ночь была тиха и тепла. Я попросилъ товарища отправиться со мною на рѣку купаться, и шумъ этой рѣки, казалось, звалъ меня на старинную бесѣду, и я бѣжалъ къ ней, какъ будто и въ волнахъ тоже живетъ воспоминанье. Мы вооружились какъ на бой, ибо здѣсь всегда удовольствіе выкупается опасностью; за то всякая бездѣлка радуетъ васъ, какъ нельзя болѣе. Съ нами было еще двое людей и два вооруженныхъ солдата въ конвоѣ, потому что опасность и ночь заставляетъ мелкихъ людей не краснѣя окружать себя великолѣпною свитою: и по чему же не такъ, кто не пользуется случаемъ? да при томъ я вѣдь первое лице въ этой крѣпости. Какъ угодно называйте, хоть скажите, что на безрыбьѣ и ракъ рыба, однако я все-таки первое лице въ этомъ закоулкѣ. Безопасный пріютъ, стѣна крѣпости, осталась за нами — а впереди, можетъ быть, насъ ждала опасность; но не смотря на это, мы пошли къ рѣкѣ.
Мѣсяцъ освѣщалъ всю равнину. Вдали чернѣлся лѣсъ и посреди ночной мглы казался онъ какъ будто черная туча въ ясный полдень, и тутъ между деревьями блестѣли волны Нижига, осеребренныя луною. Надъ ними гордо возвышался угрюмый Ярсуканъ, усѣянный гранитами скалъ и одѣтый въ зеленую, бархатную мантію душистыхъ травъ. Эта угрюмая гора, всегдашній пріютъ вѣтра и грозы, какъ ревнивый евнухъ Гарема, нахмурясь глядитъ на долины, усѣянныя цвѣтами, защищая ихъ отъ зноя своею угрюмою тѣнью.
Мы спускались внизъ къ рѣкѣ по утесу, который не такъ высокъ, но по которому однако трудно спускаться, ибо на тропинкѣ его лежатъ довольно большіе камни и по сторонамъ ростутъ густые терновые кусты, мимо которыхъ нужно пробираться осторожно, а не то, при первомъ лишнемъ шагѣ въ сторону отъ тропинки, какъ разъ зацѣпишься за крючковатые сучья и не скоро выпутаешься словно изъ когтей медвѣдя.
Мы спустились внизъ. Лѣсъ на этомъ мѣстѣ раздѣленъ надвое самою природою, въ разстояніи не болѣе, какъ сорока саженъ, и это раздѣленіе еще увеличиваетъ прелесть картины: отсюда рѣка въ полуверстѣ показывается вамъ радугою посреди черной тучи.
Мы пришли къ рѣкѣ, и здѣсь посреди лѣса образуется маленькая, круглая площадка, усыпанная пескомъ и мелкими каменьями, и съ нея только вы можете видѣть рѣку! Взоръ, обманывается при видѣ быстро текущей струи съ высокими волнами, какъ будто она не имѣетъ далѣе ни начала, ни конца, исчезающихъ отъ любопытнаго взора въ мракѣ ночи и въ темнотѣ лѣса. Рѣка изливается изъ чащи, и потомъ, наполняя свои берега прозрачными волнами, она исчезаетъ изъ вида, какъ будто поглощенная пастью чудовища.
Съ противнаго берега тѣни деревьевъ, какъ утомленные великаны въ бою, ложились на гибкія волны рѣки и, казалось, дышали жизнію, то подымаясь, то падая вмѣстѣ съ волнами. Тихій вѣтеръ нагонялъ на мѣсяцъ легкія облака, сквозь которыя онъ казался робкой красавицею, идущею подъ дымчатою фатой въ первый разъ на преступное свиданіе къ любовнику. Мы уже были у берега. Я одинъ раздѣлся и, устремивъ умильно глаза къ небу, благодарилъ за возвращеніе меня къ роднымъ берегамъ. Въ одно и то же время мѣсяцъ плавалъ въ облакахъ и въ струяхъ рѣчки; но я, оставивъ мѣсяцъ на небѣ, ловилъ его въ волнахъ какъ дитя. Я былъ счастливъ. Я вспомнилъ беззаботные годы дѣтства и радостно купался, забывъ и тревоги жизни и усталость и цѣлый міръ. Пусть другіе бесѣдуютъ съ бурными волнами морей, пусть взоръ ихъ блуждаетъ въ неизмѣримой поверхности океановъ; я бесѣдую со стройно текущими волнами знакомыхъ береговъ, гдѣ все для меня дышетъ воспоминаніемъ; гдѣ я, единственный отрокъ нѣжной матери моей, вкушалъ блаженство любви и сердечныя ласки на груди родной. Тутъ я росъ надеждой для вдовы безутѣшной и тутъ же простился съ нѣгой безпечной моей юности. Да! эта рѣка мнѣ родная, а тамъ въ долинѣ каждый курганъ, усѣянный благоухающими цвѣтами, зоветъ меня на бесѣду послѣ долгой разлуки. Здѣсь все понятно для моей души: шумъ рѣки, вой вѣтра, лепетъ листовъ, шорохъ кустовъ и угрюмый видъ безплодныхъ скалъ. Бесѣда моя съ окружающею природою была восхитительна. Но я уже сидѣлъ у берега подъ буркою, всасывая въ себя дымъ трубки и благовонный запахъ Американскаго табаку, который наполнялъ собою упоительный воздухъ. Есть минуты, въ которыя воображеніе человѣка летитъ на все пространство, ему доступное. Душа въ это время желаетъ чего-то непонятнаго, чего-то возвышеннаго, такъ, что слабая природа человѣка не въ состояніи удерживать стремленія души; и такъ, Богъ вѣсть, куда не доходили мои мысли, гдѣ и съ кѣмъ не бесѣдовало мое воображеніе? Утомленный я сидѣлъ у берега, прислушиваясь къ печальному шуму рѣки: казалось, она понимала разстройство моего существа. Я утиралъ съ лица катящіяся струи — но онѣ не были изъ прохладныхъ водъ рѣки, онѣ были теплы и горьки. Товарищъ мой сидѣлъ подлѣ меня, потупивъ взоры въ землю. Онъ не былъ въ рѣкѣ со мною, однако глаза его были влажны. Можетъ быть, ему была завидна моя участь. Конечно! его мечты были на берегахъ Днѣпра! Можетъ, онъ полный надежды, мнилъ уже быть вмѣстѣ съ любимицею своей мысли. Казалось, будто рѣка шептала мнѣ: о какъ чуденъ ты, человѣкъ! Бесѣда съ знакомою природой сей часъ выжимаетъ изъ очей слезу; но ты измѣнилъ ей. Тамъ, недалеко, ждутъ тебя родныя объятія, а мечты твои бродятъ на чужихъ берегахъ, душа твоя живетъ въ чужой землѣ. Наконецъ вотъ и утро. Свѣжій вѣтеръ, казалось, придавливалъ насъ крыломъ своимъ къ нашей нероскошной постели, такъ, что каждому изъ насъ хотѣлось, чтобы удвоилась тяжесть нашихъ покрывалъ. Я изъ-подъ бурки моей украдкою смотрѣлъ на восхожденіе солнца, которое давно уже поднялось съ горизонта, но впутавшись въ густые туманы Ярсукана, скрывалось отъ моихъ взоровъ. Туманъ рѣдѣлъ, и вотъ свѣтило дня распустило свои радужныя вѣтви на природу, увлаженную росою, наконецъ, увеличиваясь больше и больше, солнце, казалось, прожигало бѣлыя облака тумана, и вотъ оно скоро блистательно покатилось по свѣтлой лазури. Скоро оно поднялось высоко надъ горою, а угрюмая вершина еще не хотѣла скинуть своего бѣлаго утренняго покрывала изъ тумановъ.
Наконецъ я поѣхалъ далѣе. Къ югу отъ меня разстилалась долина, и по ней пыльной полосой вилась дорога, по которой я ѣхалъ; съ правой стороны виднѣлись вдали лѣса на верховьяхъ рѣкъ Урпа, Гегела и Лабе; слѣва тянулся хребетъ небольшихъ горъ, возвышаясь уступами къ югу къ снѣговымъ горамъ выше и выше. Я оглянулся и увидѣлъ знакомый мнѣ гранитный столбъ выши ною двѣ съ половиною сажени. Сердце встрепенулось при видѣ безчувственнаго свидѣтеля прошлаго, и благородный конь мой, казалось, узналъ мои мысли. Быстро, быстро несся скакунъ мой, какъ будто узналъ мое желаніе бесѣдовать безъ свидѣтелей cъ безотвѣтнымъ гранитомъ, но также отторгнутымъ какъ и я отъ круга семьи и поставленнымъ на чужой долинѣ, съ которой онъ взиралъ издали на угрюмыя скалы.
Конь мой наскакалъ на холмикъ, гдѣ прикованъ былъ великанъ гранитный, и тутъ я слѣзъ, чтобы поближе посмотрѣть на стараго знакомца. Безобразный старикъ стоялъ угрюмо, нагнувшись къ западу, Богъ знаетъ, для какой причины. Его мрачное чело было осѣнено грубо-изсѣченнымъ крестомъ, этою хоругвію Европы и просвѣщенія, что прежде казалось мнѣ гербомъ какой нибудь древней фамиліи Кавказа, скрытой на холмѣ подъ этимъ гранитомъ. Можетъ быть, это знакъ торжества вѣры, или побѣды; можетъ быть, этотъ столбъ видѣлъ много и много; и не здѣсь ли проходили разрушители древняго міра, неся съ собою грозу на Римъ съ своими страшными вождями. Да, Кавказъ былъ порогомъ Европы, и, можетъ быть, этотъ гранитъ видѣлъ толпы Гунновъ, Маджаровъ, Аваровъ, Печенѣговъ, Турокъ и другихъ незваныхъ гостей древняго міра. Напрасно! Этотъ гранитъ безотвѣтенъ, и рука человѣка не вырѣзала на немъ никакой надписи, поставивъ его въ этой пустынѣ таинственнымъ и молчаливымъ знакомъ чего-то. Да, Кишикъ-Силъ[4], ты стоишь чѣмъ-то непонятнымъ въ этой пустынѣ, и время и бури напрасно гложутъ тебя, стараго великана, но подожди! придетъ и твоя пора: ты въ свою очередь падешь, и свирѣпый вѣтеръ бешъ-тау[5] разнесетъ твой песокъ по пустынѣ! Пусть другіе минуютъ тебя здѣсь, не почтивъ ни словомъ, ни взглядомъ, но я люблю тебя какъ роднаго. И не здѣсь ли, не подъ тѣнью-ли этаго гранита, я любилъ, будучи еще ребенкомъ, помечтать на просторѣ? Да, я помню день, когда черныя тучи, нагоняемыя вѣтромъ, летѣли къ Ярсукану, когда этотъ вѣтеръ страшно вылъ въ ущельяхъ, волны Нижига затопляли берега, и ослѣпительная молнія, разрѣзая тучи, падала стрѣлами внизъ, и потомъ громъ страшно гремѣлъ въ пустынѣ, я сидѣлъ тогда у твоего подножія, я смотрѣлъ на ужасы природы, и мнѣ казалось, что и въ буряхъ есть какое-то наслажденіе. Да, съ тѣхъ поръ я люблю бурю, люблю разгнѣванную природу, люблю ее, угрюмую, безъ прикрасъ человѣка, и вѣрю поэту, что
Есть наслажденіе и въ дикости лѣсовъ;
Есть радость на песчаномъ брегѣ;
И есть гармонія въ семъ говорѣ валовъ,
Дробящихся въ пустынномъ бѣгѣ.
Да, Кавказъ! твои дни и ночи, твои бури, твоя пышная зелень равнинъ и заоблачный снѣгъ твоихъ горъ дышутъ чѣмъ-то потрясающимъ. Все и все здѣсь поражаетъ сердце, и поэту не надобно идти далеко; самый этотъ гранитъ рано, или поздно найдетъ себѣ пѣвца въ будущихъ обитателяхъ Кавказа. Можно сказать даже навѣрное, что самое настроеніе народнаго духа ручается за поэтическое развитіе племенъ Кавказа, и древнія пѣсни его, и бродящіе егегоаки[6], все это не безъ достоинства, относительно мысли и силы. Однакожъ, что будетъ, то будетъ, а таинственный этотъ гранитъ увлекъ меня слишкомъ далеко. Наконецъ пришла пора и съ этимъ старикомъ проститься. Вскочивъ въ сѣдло, я поворотилъ круто коня, и скоро пыль занесла слѣдъ мой.
- ↑ Утренній вѣтеръ, который дуетъ по теченію рѣкъ въ ущельяхъ.
- ↑ Прелестная дѣва; почему эта безобразная гора получила такое названіе, неизвѣстно.
- ↑ Бакча по Татарски огородъ, а въ Южной Россіи называютъ такъ огороды дальніе, въ которыхъ посѣяны арбузы и дыни.
- ↑ Кишикъ по Татарски значитъ кривой, а силъ статуя,
- ↑ Бешъ-тау, пять горъ, гдѣ городъ Пятигорскъ. Восточный вѣтеръ, который дуетъ со стороны этѣхъ горъ, называется Закубанцами бешъ-тау-жъ, то есть, вѣтромъ пяти горъ.
- ↑ Черкескіе барды.
- ↑ Вотъ явленіе, неожиданное въ нашей литературѣ! Сынъ полудикаго Кавказа становится въ ряды нашихъ писателей; Черкесъ изъясняется на Русскомъ языкѣ свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотѣли перемѣнить въ предлагаемомъ отрывкѣ; любопытно видѣть, какъ Султанъ Газы-Гирей (потомокъ Крымскихъ Гиреевъ), видѣвшій вблизи роскошную образованность, остался вѣренъ привычкамъ и преданіямъ наслѣдственнымъ, какъ Русской офицеръ помнитъ чувства ненависти къ Россіи, волновавшія его отроческое сердце; какъ наконецъ Магометанинъ съ глубокой думою смотритъ на крестъ, эту хоругвь Европы и просвѣщенія.Издатель.
