[341]
Самый большой листъ у насъ, конечно, листъ лопуха: надѣнешь его на животикъ—точно передникъ, а положишь въ дождикъ на головку—зонтикъ! Такой большущій этотъ лопухъ! И онъ никогда не растетъ въ одиночку, а всегда ужъ гдѣ одинъ, тамъ и много,—такая роскошь! И вся эта роскошь—кушанье для улитокъ! А самихъ улитокъ, бѣлыхъ, большихъ, кушали въ старину важные господа; изъ улитокъ приготовлялось фрикассе,[1] и господа, кушая его, приговаривали: „Ахъ, какъ вкусно!“ Они и вправду воображали себѣ, что это ужасно вкусно. Такъ вотъ, эти большія, бѣлыя улитки ѣли лопухъ, потому и стали сѣять лопухъ.
Была одна старая барская усадьба, гдѣ ужъ давно не ѣли улитокъ, и онѣ всѣ повымерли. А лопухъ не вымеръ; онъ себѣ
[342]все росъ да росъ,—его ничѣмъ нельзя было заглушить; всѣ аллеи, всѣ грядки заросли лопухомъ, такъ что и садъ сталъ не садъ, а лопушиный лѣсъ; никто бы и не догадался, что тутъ былъ прежде садъ, если бы кое-гдѣ не торчали еще то яблонька, то сливовое деревцо. Вотъ въ этомъ-то лопушиномъ лѣсу и жила послѣдняя пара старыхъ-престарыхъ улитокъ.
Онѣ и сами не знали, сколько имъ лѣтъ, но отлично помнили, что прежде ихъ было много, что онѣ очень старинной иностранной породы, и что весь этотъ лѣсъ былъ насаженъ собственно для нихъ и ихъ родичей. Старыя улитки ни разу не выходили изъ своего лѣса, но знали, что гдѣ-то есть что-то, называющееся „барскою усадьбой“; тамъ улитокъ варятъ до тѣхъ поръ, пока онѣ не почернѣютъ, а потомъ кладутъ на серебряное блюдо. Что было дальше, онѣ не знали. Не знали онѣ тоже и даже представить себѣ не могли, что такое значитъ свариться и лежать на серебряномъ блюдѣ; знали только, что это было чудесно и главное аристократично! И ни майскій жукъ, ни жаба, ни дождевой червякъ—никто изъ тѣхъ, кого онѣ спрашивали, ничего не могъ сказать объ этомъ: никому еще не приходилось быть свареннымъ и лежать на серебряномъ блюдѣ!
Что же касается самихъ себя, то улитки отлично знали, что онѣ первыя въ свѣтѣ, что весь лѣсъ растетъ только для нихъ, а усадьба существуетъ лишь для того, чтобы онѣ могли свариться и лежать на серебряномъ блюдѣ.
Жили улитки тихо, мирно и очень счастливо. Дѣтей у нихъ не было, и они взяли на воспитаніе улитку изъ простыхъ. Пріемышъ ихъ ни за что не хотѣлъ рости,—онъ былъ, вѣдь, обыкновенной, простой породы—но старикамъ, особенно улиткѣ-мамашѣ, все казалось, что онъ замѣтно увеличивается, и она просила улитку-папашу, если онъ не видитъ этого такъ, ощупать раковину малютки! Папаша щупалъ и соглашался съ мамашей.
Разъ шелъ сильный дождь.
— Ишь, какъ барабанитъ по лопуху!—сказалъ улитка-папаша.
— Такъ и льетъ!—сказала улитка-мамаша.—Вонъ какъ потекло внизъ по стебелькамъ! Увидишь, какъ здѣсь будетъ сыро! Какъ я рада, что у насъ и у сынка нашего такіе прочные домики! Нѣтъ, что ни говори, а, вѣдь, намъ дано больше, чѣмъ кому другому въ свѣтѣ! Сейчасъ видно, что мы первыя въ мірѣ! У насъ съ самаго рожденія есть уже свои дома, для [343]насъ насаженъ цѣлый лопушиный лѣсъ! А хотѣлось бы знать, какъ далеко онъ тянется и что тамъ за нимъ?
— Ничего!—сказалъ улитка-папаша.—Ужъ лучше, чѣмъ у насъ тутъ, и быть нигдѣ не можетъ; я, по крайней мѣрѣ, лучшаго не ищу.
— А мнѣ,—сказала улитка-мамаша:—хотѣлось бы попасть въ усадьбу, свариться и лежать на серебряномъ блюдѣ. Этого удостаивались всѣ наши предки, и ужъ повѣрь, въ этомъ есть что-нибудь особенное!
— Усадьба, пожалуй, давно разрушилась,—сказалъ улитка-папаша:—или вся заросла лопухомъ, такъ что людямъ и не выбраться оттуда. Да и къ чему такъ спѣшить? А ты вотъ вѣчно спѣшишь, и сынокъ нашъ туда же за тобой. Вѣдь, онъ ужъ третій день все ползетъ вверхъ по стебельку; просто голова кружится, какъ поглядишь!
— Ну, не ворчи на него!—сказала улитка-мамаша.—Онъ ползетъ осторожно. Онъ навѣрно утѣшитъ насъ на старости лѣтъ, а, вѣдь, намъ, старикамъ, больше и жить не для чего. Только подумалъ-ли ты, откуда намъ взять ему жену? Что, по твоему, тамъ, дальше, въ лопухѣ, не найдется кого-нибудь изъ нашего рода?
— Черныя улитки безъ домовъ есть, конечно,—сказалъ улитка-папаша:—но, вѣдь, это же простонародіе! Да и много онѣ о себѣ думаютъ! Можно, впрочемъ, поручить это дѣло муравьямъ; они вѣчно шныряютъ взадъ да впередъ, точно за дѣломъ, и ужъ вѣрно знаютъ, гдѣ надо искать жену для нашего сынка.
— Знаемъ, знаемъ одну красавицу изъ красавицъ!—сказали муравьи.—Только наврядъ-ли она подойдетъ вамъ,—она, вѣдь, королева!
— Это не бѣда!—сказали старики.—А есть-ли у нея домъ?
— Даже дворецъ!—сказали муравьи.—Чудеснѣйшій муравейникъ съ семьюстами ходовъ!
— Благодаримъ покорно!—сказала улитка-мамаша.—Сыну нашему не съ чего лѣзть въ муравейникъ! Если у васъ нѣтъ на примѣтѣ никого получше, то мы поручимъ дѣло комарамъ; они летаютъ и въ дождь и въ солнышко и знаютъ лопушиный лѣсъ вдоль и поперекъ.
— У насъ есть невѣста для вашего сына!—сказали комары.—Шагахъ во ста отсюда, на кустикѣ крыжовника сидитъ, [344]въ своемъ домикѣ, одна маленькая улитка. Она живетъ одна-одинешенька и какъ-разъ въ такомъ возрастѣ, что можетъ выйти замужъ. Всего во ста шагахъ отсюда!
— Такъ пусть она явится къ нему!—сказали старики.—У него цѣлый лопушиный лѣсъ, а у нея всего на всего одинъ кустикъ!
За улиткой-невѣстой послали. Она отправилась въ путь и благополучно добралась до лопуховъ на восьмой день путешествія. Вотъ что значитъ чистота породы!
Отпраздновали свадьбу. Шесть червяковъ-свѣтляковъ свѣтили изо всѣхъ силъ; вообще же свадьба была очень тихая: старики не любили шума. Зато улитка-мамаша сказала чудеснѣйшую рѣчь. Папаша не могъ, онъ былъ такъ растроганъ! И вотъ, старики отдали молодымъ во владѣніе весь лопушиный лѣсъ, сказавъ при этомъ, какъ они и всю жизнь свою говорили, что лучше этого лѣса нѣтъ ничего на свѣтѣ и что, если молодые будутъ честно и благородно жить и плодиться, то когда-нибудь имъ, или ихъ дѣтямъ, доведется попасть въ усадьбу: тамъ ихъ сварятъ до-черна и положатъ на серебряное блюдо!
Затѣмъ, старики вползли въ свои домики и больше ужъ не показывались,—они заснули.
А молодыя улитки стали царствовать въ лѣсу и оставили послѣ себя большое потомство. Попасть же въ усадьбу и лежать на серебряномъ блюдѣ имъ такъ и не удалось! Поэтому онѣ рѣшили, что усадьба совсѣмъ разрушилась, а всѣ люди на свѣтѣ повымерли. Никто имъ не противорѣчилъ,—значитъ, такъ оно и было. И вотъ, дождь барабанилъ по лопуху, чтобы позабавить улитокъ, а солнце сіяло, чтобы зеленѣлъ ихъ лопухъ, и онѣ были счастливы, счастливы! И вся ихъ семья была счастлива,—такъ-то!
