LXVIII.
Такъ его щеки служатъ чертежемъ прошедшихъ дней, когда красота жила и умирала, какъ теперь цвѣты, когда ложные признаки прелести не были еще придуманы и не смѣли показываться на живомъ лицѣ; когда золотистыя косы покойницъ, будучи добычею смерти. не обрѣзались для того, чтобы жить новою жизнью на новомъ челѣ, и руно умершихъ красавицъ не красило другихъ. Въ моемъ другѣ оживаютъ эти священные древніе дни: безъ прикрасъ, самъ собою, естественный, онъ не составляетъ себѣ весны изъ чужого расцвѣта, не обкрадываетъ никого бывшаго, чтобы подновить свою красоту. Природа, храня его, показываетъ его ложнымъ прикрасамъ, какъ изображеніе того, чѣмъ была красота въ былые дни.
Сон. LXVIII. Такой языкъ, безъ всякаго сомнѣнія, долженъ былъ казаться чрезвычайно смѣлымъ во времена королевы Елизаветы, которая и сама украшала голову фальшивыми волосами и даже позволяла раскрывать могилы, чтобы отрѣзывать у труповъ волоса, изъ которыхъ дѣлались парики. Объ этомъ послѣднемъ фактѣ онъ упоминаетъ въ «Венеціанскомъ купцѣ» и въ «Тимонѣ Аѳинскомъ».