Влюбленная Бизюкина уже давно слышала сквозь затворенную дверь кабинета то тихое утиное плесканье, то ярые взбрызги и горловыя фіоритуры; но все это уже кончилось, а Термосесовъ не является. Неужто онъ еще не наговорился съ этимъ своимъ безсловеснымъ, вихрястымъ княземъ, или онъ спитъ?.. Чего мудренаго: вѣдь онъ усталъ съ дороги. Или онъ, можетъ-быть, читаетъ?.. Что онъ читаетъ? И на что ему читать, когда онъ самъ умнѣе всѣхъ, кто пишетъ?.. Но во время этихъ впечатлѣній дверь отворилась и на порогѣ предсталъ мальчикъ Ермошка съ тазомъ, полнымъ мыльною водой, и не затворилъ за собою двери, а черезъ это Дарьѣ Николаевнѣ стало все видно. Вонъ далеко, въ глубинѣ комнаты, маленькая фигурка вихрястаго князька, который смотрѣлъ въ окно, а вонъ тутъ же, возлѣ него, но нѣсколько ближе, мясистый торсъ Термосесова. Ревизоръ и его письмоводитель, оба были въ дезабилье. Борноволоковъ былъ въ панталонахъ и бѣлой, какъ кипѣнь, голландской рубашкѣ, по которой черезъ плечи лежали крестъ-на-крестъ двѣ алыя ленты шелковыхъ подтяжекъ; его маленькая, бѣлокурая головка была приглажена и онъ еще тщательнѣе натиралъ ее металлическою щеткой. Термосесовъ же стоялъ весь выпуклый, преставляясь и всею своею физіономіей, и всею фигурой: воротъ его рубахи былъ разстегнутъ, и далеко за локоть засученные рукава открывали мускулистыя и обросшія волосами руки.
На этихъ рукахъ Термосесовъ держалъ длинное русское полотенце съ вышитыми на концахъ красными пѣтухами и крѣпко теръ и трепалъ въ немъ свои взъерошенные мокрые волосы.
По энергичности, съ которою пріятнѣйшій Измаилъ Петровичъ производилъ эту операцію, можно было безъ ошибки отгадать, что тѣ веселыя, могучія и искреннія фіоритуры, которыя минуту тому назадъ неслись изъ комнаты сквозь затворенныя двери, пускалъ непремѣнно Термосесовъ, а Борноволоковъ только свирестѣлъ и плескался по-утиному. Но вотъ Ермошка вернулся, дверь захлопнулась и сладостное видѣніе скрылось.
Однако Термосесовъ въ это короткое время уже успѣлъ окинуть поле своимъ орлинымъ окомъ и не упустилъ случая утѣшить Бизюкину своимъ появленіемъ безъ вихрястаго князя. Онъ появился въ накинутомъ на-опашь сакѣ своемъ и, держа за ухо Ермошку, выпихнулъ его въ переднюю, крикнувъ вслѣдъ ему:
— И глазъ не смѣй показывать, пока не позову!
Затѣмъ онъ заперъ вплотную дверь въ кабинетъ, гдѣ оставался князь, и въ томъ же нарядѣ прямо подсѣлъ къ акцизницѣ.
— Послушайте, Бизюкина, вѣдь этакъ, маточка, нельзя! — началъ онъ, взявъ ее безцеремонно за руку. — Посудите сами, какъ вы это вашего подлаго мальчишку избаловали: я его назвалъ поросенкомъ за то, что онъ князю всѣ рукава облилъ, а онъ отвѣчаетъ: «моя мать-съ не свинья, а Аксинья». Это вѣдь, конечно, все вы виноваты, вы его такъ наэмансипировали? Да?
И Термосесовъ вдругъ совершенно инымъ голосомъ и самою мягкою интонаціей произнесъ: «Ну, такъ да, что ли? да?» Это да было произнесено такимъ тономъ, что у Бизюкиной захолонуло въ сердцѣ. Она поняла, что отвѣтъ требуется совсѣмъ не къ тому вопросу, который высказанъ, а къ тому, подразумѣваемый смыслъ котораго даже ее испугалъ своимъ реализмомъ, и потому Бизюкина молчала. Но Термосесовъ наступалъ.
— Да? или нѣтъ? да, или нѣтъ? — напиралъ онъ съ оттѣнкомъ рѣзкаго нетерпѣнія.
Мѣста долгому раздумью не было, и Бизюкина, тревожно вскинувъ на Термосесова глаза, начала было робко:
— Да я не зн…
Но Термосесовъ рѣзко прервалъ ее на полусловѣ.
— Да! — воскликнулъ онъ: — да! и довольно! И больше мнѣ отъ тебя никакихъ словъ не нужно. Давай свои ручонки: я съ перваго же взгляда на тебя узналъ, что мы свои, и другого отвѣта отъ тебя не ожидалъ. Теперь не трать время, но докажи любовь поцѣлуемъ.
— Не хотите ли вы чаю? — пролепетала, какъ будто бы не слыхавъ этихъ словъ, акцизница.
— Нѣтъ, этимъ меня не забавляй: я голова не чайная, а я голова отчаянная.
— Такъ, можетъ быть, вина? — шептала, вырываясь, Дарья Николаевна.
— Вина? — повторилъ Термосесовъ: — ты — «слаще мирра и вина», и онъ съ этимъ привлекъ къ себѣ мадамъ Бизюкину и, прошептавъ: давай «сольемся въ поцѣлуй», накрылъ ея алый ротикъ своими подошвенными губами.
— А скажи-ка мнѣ теперь, зачѣмъ же это ты такая завзятая монархистка? — началъ онъ непосредственно послѣ поцѣлуя, держа предъ своими глазами руку дамы.
— Я вовсе не монархистка! — торопливо отреклась Бизюкина.
— А по комъ же ты этотъ трауръ носишь: по мексиканскому Максимиліану? — И Термосесовъ, улыбаясь, указалъ ей на черныя полосы за ея ногтями и, отодвинувъ ее отъ себя, сказалъ: — Ступай, вымой руки!
Акцизница вспыхнула до ушей и готова была расплакаться. У нея всегда были безукоризненно чистые ногти, а она нарочно загрязнила ихъ, чтобы только заслужить похвалу, но какія тутъ оправданія?.. Она бросилась въ свою спальню, вымыла тамъ свои руки и, выходя съ улыбкой назадъ, объявила:
— Ну, вотъ я и опять республиканка, у меня бѣлыя руки.
Но гость погрозилъ ей пальцемъ и отвѣчалъ, что республиканство — это очень глупая штука.
— Что еще за республика! — сказалъ онъ: — за это только горячо достаться можетъ. А вотъ у меня есть съ собою всего правительства фотографическія карточки, не хочешь ли я ихъ тебѣ подарю, и мы ихъ развѣсимъ на стѣнку?
— Да у меня онѣ и у самой есть.
— А гдѣ же онѣ у тебя? Вѣрно спрятаны? А? Клянусь самимъ сатаной, что я угадалъ: петербургскихъ гостей ждала и, чтобы либерализмомъ пофорсить, взяла и спрятала? Глупо это, дочь моя, глупо! Ступай-ка тащи ихъ скорѣе сюда, я ихъ опять тебѣ развѣшу.
Пойманная и изобличенная акцизница снова спламенѣла до ушей, но вынула изъ стола оправленныя въ рамки карточки и принесла по требованію Термосесова молотокъ и гвозди, которыми тотъ и принялся работать.
— Я думаю, ихъ лучше всего здѣсь, на этой стѣнѣ, размѣстить? — разсуждалъ онъ, водя пальцемъ.
— Какъ вы хотите.
— Да чего ты все до сихъ поръ говоришь мнѣ вы, когда я тебѣ говорю ты? Говори мнѣ ты. А теперь подавай мнѣ сюда портреты.
— Это все мужъ накупилъ.
— И прекрасно, что онъ начальство уважаетъ, и прекрасно! Ну, мы господъ министровъ всѣхъ рядомъ подъ низокъ. Давай? Это кто такой? Горчаковъ. Канцлеръ, чудесно! Онъ намъ Россію отстоялъ! Ну, молодецъ, что отстоялъ, — давай мы его за то перваго и повѣсимъ. А это кто? ба! ба! ба!
Термосесовъ поднялъ вровень съ своимъ лицомъ карточку покойнаго графа Муравьева и пропѣлъ:
— Михайло Николаичъ, здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!
— Вы съ нимъ развѣ были знакомы?
— Я?.. то-есть, ты спрашиваешь, лично былъ ли я съ нимъ знакомъ? Нѣтъ; меня Богъ миловалъ, — а наши кое-кто наслаждались его бесѣдой. Ничего; хвалятъ и превозносятъ. Онъ одну нашу барыню даже въ Христову вѣру привелъ, и Некрасова музу вдохновилъ. Давай-ка, я его поскорѣе повѣшу!
— Ну, вотъ теперь и все какъ слѣдуетъ на мѣстѣ.
Термосесовъ соскочилъ на полъ, взялъ хозяйку за локти и сказалъ:
— Ну; а теперь какое же мнѣ отъ тебя поощреніе будетъ?
Бизюкиной это показалось такъ смѣшно, что она тихонько разсмѣялась и спросила:
— За что поощреніе?
— А за все: за труды, за заботы, за расположеніе. Ты, вѣрно, неблагодарная? — И Термосесовъ, взявъ правую руку Бизюкиной, положилъ ее себѣ на грудь.
— Правда, что у меня горячее сердце? — спросилъ онъ, пользуясь ея смущеніемъ.
Но Дарья Николаевна была обижена и, дернувъ руку, сердито замѣтила:
— Вы, однако, уже слишкомъ дерзки!
— Те-те-те-те! «ви слиськомъ дельски», а совсѣмъ «не слиськомъ», а только какъ разъ впору, — передразнилъ ее Термосесовъ и обвелъ другую свою свободную руку вокругъ ея стана.
— Вы, просто, наглецъ! Вы забываете, что мы едва знакомы, — заговорила, вырываясь отъ него, разгнѣванная Дарья Николаевна.
— Ни капли я не наглецъ и ничего я не забываю, а Термосесовъ уменъ, простъ, естествененъ и практикъ отъ природы, вотъ и все. Термосесовъ просто разсуждаетъ: если ты умная женщина, то ты понимаешь, къ чему разговариваешь съ мужчиной на такой короткой ногѣ, какъ ты со мною говорила; а если ты сама не знаешь, зачѣмъ ты себя такъ держишь, такъ ты, выходитъ, глупа и тобою дорожить не сто̀итъ.
Бизюкина, конечно, непремѣнно желала быть умною.
— Вы очень хитры, — сказала она, слегка отклоняя свое лицо отъ лица Термосесова.
— Хитеръ! На что же мнѣ тутъ хитрость? Разумѣется, если ты меня любишь или я тебѣ нравлюсь…
— Кто же вамъ сказалъ, что я васъ люблю?
— Ну, полно врать!
— Нѣтъ, я вамъ правду говорю. Я вовсе васъ не люблю, и вы мнѣ нимало не нравитесь.
— Ну, полно врать вздоръ! какъ не любишь? Нѣтъ, а ты вотъ что: я тебя чувствую и понимаю, и открою тебѣ, кто я такой, но только это надо наединѣ.
Бизюкина молчала.
— Понимаешь, что я говорю? чтобъ узнать другъ друга вполнѣ — нужна рандевушка… съ политическою, разумѣется, цѣлью.
Бизюкина опять молчала.
Термосесовъ вздохнулъ и, тихо освободивъ руку своей дамы, проговорилъ:
— Эхъ вы, жены, всероссійскія жены! А туда же съ польками равняются! Нѣтъ, далеко еще вамъ, подруженьки, до полекъ! Дай-ка Измаила Термосесова полькѣ, она бы съ нимъ не разсталась и горы бы Араратскія съ нимъ перевернула.
— Польки — другое дѣло, — заговорила акцизница.
— Почему другое?
— Онѣ любятъ свое отечество, а мы свое ненавидимъ.
— Ну, такъ что̀ же? У полекъ, стало-быть, враги — всѣ враги самостоятельности Польши, а ваши враги — всѣ русскіе патріоты.
— Это правда.
— Ну, такъ кто же здѣсь твой злѣйшій врагъ? Говори, и ты увидишь, какъ онъ испытаетъ на себѣ всю тяжесть руки Термосесова!
— У меня много враговъ.
— Злѣйшихъ называй! Называй самыхъ злѣйшихъ!
— Злѣйшихъ двое.
— Имена сихъ несчастныхъ, имена подавай!
— Одинъ… Это здѣшній дьяконъ Ахилла.
— Смерть дьякону Ахиллѣ!
— А другой протопопъ Туберозовъ.
— Гибель протопопу Туберозову!
— За нимъ у насъ весь городъ, весь народъ.
— Ну, такъ что̀ же такое, что весь городъ и весь народъ? Термосесовъ знаетъ начальство и потому никакихъ городовъ и никакихъ народовъ не боится.
— Ну, а начальство не совсѣмъ его жалуетъ.
— А не совсѣмъ его жалуетъ, такъ тѣмъ ему вѣрнѣе и капутъ; теперь только закрѣпи все это какъ слѣдуетъ: «полюби и стань моей, Иродіада!»
Бизюкина безтрепетно его поцѣловала.
— Вотъ это честно! — воскликнулъ Термосесовъ и, разспросивъ у своей дамы, чѣмъ и какъ досаждали ей ея враги Туберозовъ и Ахилла, пожалъ съ улыбкой ея руку и удалился въ комнату, гдѣ оставался во все это время его компаньонъ.