знакомы, — заговорила, вырываясь отъ него, разгнѣванная Дарья Николаевна.
— Ни капли я не наглецъ и ничего я не забываю, а Термосесовъ уменъ, простъ, естествененъ и практикъ отъ природы, вотъ и все. Термосесовъ просто разсуждаетъ: если ты умная женщина, то ты понимаешь, къ чему разговариваешь съ мужчиной на такой короткой ногѣ, какъ ты со мною говорила; а если ты сама не знаешь, зачѣмъ ты себя такъ держишь, такъ ты, выходитъ, глупа и тобою дорожить не сто̀итъ.
Бизюкина, конечно, непремѣнно желала быть умною.
— Вы очень хитры, — сказала она, слегка отклоняя свое лицо отъ лица Термосесова.
— Хитеръ! На что же мнѣ тутъ хитрость? Разумѣется, если ты меня любишь или я тебѣ нравлюсь…
— Кто же вамъ сказалъ, что я васъ люблю?
— Ну, полно врать!
— Нѣтъ, я вамъ правду говорю. Я вовсе васъ не люблю, и вы мнѣ нимало не нравитесь.
— Ну, полно врать вздоръ! какъ не любишь? Нѣтъ, а ты вотъ что: я тебя чувствую и понимаю, и открою тебѣ, кто я такой, но только это надо наединѣ.
Бизюкина молчала.
— Понимаешь, что я говорю? чтобъ узнать другъ друга вполнѣ — нужна рандевушка… съ политическою, разумѣется, цѣлью.
Бизюкина опять молчала.
Термосесовъ вздохнулъ и, тихо освободивъ руку своей дамы, проговорилъ:
— Эхъ вы, жены, всероссійскія жены! А туда же съ польками равняются! Нѣтъ, далеко еще вамъ, подруженьки, до полекъ! Дай-ка Измаила Термосесова полькѣ, она бы съ нимъ не разсталась и горы бы Араратскія съ нимъ перевернула.
— Польки — другое дѣло, — заговорила акцизница.
— Почему другое?
— Онѣ любятъ свое отечество, а мы свое ненавидимъ.
— Ну, такъ что̀ же? У полекъ, стало-быть, враги — всѣ враги самостоятельности Польши, а ваши враги — всѣ русскіе патріоты.
— Это правда.
