Хозяйка сидѣла и не трогалась. Она въ это время только вспомнила, какъ неумѣстенъ долженъ показаться гостямъ стоящій на окнѣ цвѣтокъ, и, при всемъ своемъ замѣшательствѣ, соображала, какъ бы ловчѣе сбросить его за открытое окошко? Мысль эта такъ ее занимала, что она даже не вслушалась въ первый вопросъ, съ которымъ отнесся къ ней одинъ изъ ея новопріѣзжихъ гостей, что̀ ей и придало видъ особы непритворно занятой чтеніемъ до самозабвенія.
Термосесовъ посмотрѣлъ на нее черезъ порогъ и долженъ былъ повторить свой вопросъ.
— Вы кто здѣсь, можетъ быть сама Бизюкина? — спросилъ онъ, спокойно всовываясь въ залу.
— Я — Бизюкина, — отвѣчала, не поднимаясь съ мѣста, хозяйка.
Термосесовъ вошелъ въ залъ и заговорилъ:
— Я Термосесовъ, Измаилъ Петровъ сынъ Термосесовъ, вашего мужа когда-то товарищъ по воспитанію, но послѣ изъ глупости размолвили; а это князь Аѳанасій Ѳедосѣичъ Борноволоковъ, чиновникъ изъ Петербурга и ревизоръ, пробирать здѣсь всѣхъ будемъ. Здравствуйте!
Термосесовъ протянулъ руку.
Бизюкина подала свою руку Термосесову, а другою, кладя на окно книгу, столкнула на улицу вазонъ.
— Что это; вы, кажется, цвѣтокъ за окно уронили?
— Нѣтъ, нѣтъ; пустое… Это совсѣмъ не цвѣтокъ, это трава отъ порѣза, но ужъ она не годится.
— Да, разумѣется, не годится: какой же шутъ теперь лѣчится отъ порѣза травой. А, впрочемъ, можетъ быть еще есть и такіе ослы. А гдѣ же это вашъ мужъ?
Бизюкина оглянулась на ревизора, который, ни слова не говоря, тихо сѣлъ на диванчикъ, и отвѣчала Термосесову, что мужа ея нѣтъ дома.
— Нѣтъ! Ну, это ничего: свои люди — сочтемся. Мы вѣдь съ нимъ большіе были пріятели, да послѣ изъ глупости немножко повздорили; но все-таки я вамъ откровенно скажу, вашъ мужъ не по васъ. Нѣтъ, не по васъ, — тутъ и толковать нечего, что не по васъ. Онъ фофанъ — и больше ничего, и это счастье его, что вы ему могли такое мѣсто доставить по акцизу; а вы молодчина и все уладили; и мѣсто мужу выхлопотали, и чудесно у васъ тутъ! — добавилъ онъ, заглянувъ насколько могъ по всѣмъ виднымъ изъ залы комнатамъ, и, замѣтивъ въ освобожденномъ отъ всякихъ убранствъ кабинетѣ кучу столпившихся у порога дѣтей, добавилъ:
— А-а! да у васъ тутъ есть и школка. Ну, эта комнатка за то и плохандросъ: ну, да для школы ничего. Чему вы ихъ, паршь-то эту, учите? — заключилъ онъ круто.
Ненаходчивая Бизюкина совсѣмъ не знала, что̀ ей отвѣчать. Но Термосесовъ самъ выручилъ. Не дожидаясь ея отвѣта, онъ подошелъ къ ребятишкамъ и, поднявъ одного изъ нихъ за подбородокъ, заговорилъ:
— А что? Умѣешь горохъ красть? Воруй, братецъ, и когда въ Сибирь погонятъ, то да будетъ надъ тобой мое благословеніе. Отпустите ихъ, Бизюкина! Идите, ребятишки, по дворамъ! Маршъ горохъ бузовать.
Дѣти одинъ за другимъ тихо выступили и, перетянувшись гуськомъ черезъ залу, шибко побѣжали по сѣнямъ, а потомъ по двору.
— Что всѣ эти школы? канитель!
— Я и сама это нахожу, — осмѣлилась вставить хозяйка.
— Да, разумѣется; субсидіи вѣдь не получаете?
— Нѣтъ: какая жъ субсидія!
— Отчего жъ? другіе изъ нашихъ берутъ. А это, вѣроятно, вашъ фруктикъ? — вопросилъ онъ, указавъ на вошедшаго наряднаго Ермошку и, не ожидая отвѣта, заговорилъ къ нему:
— Послушайте, милый фруктикъ: вели-ко, дружочекъ, прислугѣ подать намъ умыться!
— Это вовсе не сынъ мой, — отозвалась сконфуженная хозяйка.
Но Термосесовъ ея не слышалъ. Ухватясь за мысль, что видитъ предъ собой хозяйскаго сына, онъ развивалъ ей, къ чему его готовить и какъ его вести.
— Къ службѣ его приспособляйте. Чтобы къ литературѣ не пріохочивался. Я вотъ и права не имѣю поступить на службу, но кое-какъ, хоть какъ-нибудь, бочкомъ, ничкомъ, а все-таки примкнулъ. Да-съ; а я вѣдь прежде тоже самъ нигилистъ былъ и даже на вашего мужа сердился, что онъ себѣ службу досталъ. Глупо! отчего намъ не служить? на службѣ нашего брата любятъ, на службѣ деньги имѣешь; на службѣ вліяніе у тебя есть, — не то что тамъ, въ этой литературѣ. Тамъ еще дарованія спрашиваютъ, а тутъ дарованія даже вредятъ и ихъ не любятъ. Эхъ, да-съ, матушка, да-съ! служить сынка учите, служить.
— Да… Но, однако, мастерскія идутъ, — замѣтила Данка.
— Идутъ?.. Да, идутъ, — отвѣтилъ съ ироніей Термосесовъ. — А имъ бы лучше потверже стоять, чѣмъ все идти. Нѣтъ, я замѣчаю, вы рутинистка. Въ Россіи сила на службѣ, а не въ мастерскихъ — у Вѣры Павловны. Это баловство, а на службѣ я настоящему дѣлу служу; и сортирую людей: ты такой? — такъ тебя, а ты этакой? — тебя этакъ. Не нашъ ты? Я тебя приневолю, придушу, сокрушу, а казна мнѣ за это плати. Хоть немного, а все тысячки три, четыре давай. Это ужъ теперь такой прификсъ. Что вы на меня такъ глазенками-то уставились? или дико безъ привычки эту практику слышать?
Удивленная хозяйка молчала, а гость продолжалъ:
— Вы вонъ школы заводите, что же? по-настоящему, какъ принято у глупыхъ красныхъ пѣтуховъ, васъ за это, пожалуй, надо хвалить, а какъ Термосесовъ практикъ, то онъ не станетъ этого дѣлать. Термосесовъ говоритъ: бросьте школы, онѣ вредны; народъ, обучась грамотѣ, станетъ святыя книги читать. Вы думаете, грамотность къ разрушающимъ элементамъ относится? Нѣтъ-съ. Она идетъ къ созидающимъ, а намъ надо прежде все разрушить.
— Но вѣдь говорятъ же, что революція съ нашимъ народомъ теперь невозможна, — осмѣлилась возразить хозяйка.
— Да, и на кой чортъ она намъ теперь, революція, когда и такъ безъ революціи дѣло идетъ какъ нельзя лучше на нашу сторону… А вонъ вашъ сынишка, видите, стоитъ и слушаетъ. Зачѣмъ вы ему позволяете слушать, что большіе говорятъ.
— Это совсѣмъ не мой сынъ, — отвѣтила акцизница.
— Какъ не сынъ вашъ; а кто же онъ такой?
— Мальчишка, слуга.
— Мальчишка, слуга! А выфранченъ лихо. Пошелъ намъ умыться готовь, чертенокъ.
— Готово, — рѣзко отвѣтилъ намуштрованный Ермошка.
— А что же ты давно не сказалъ? Пошелъ вонъ!
Термосесовъ обернулся къ неподвижному во все время разговора Борноволокову и, взявъ очень ласковую ноту, проговорилъ:
— Позвольте ключъ, я достану вамъ изъ сака ваше полотенце.
Но молчаливый князь свернулся и не далъ ключа.
— Да полотенце вамъ, вѣрно, подано, — отозвалась хозяйка.
— Есть, — крикнулъ изъ кабинета Ермошка.
— «Есть!» Ишь какъ оретъ каналья.
Термосесовъ довольно комично передразнилъ Ермошку и, добавивъ: «вотъ самый чистокровный нигилистъ!» пошелъ вслѣдъ за Борноволоковымъ въ кабинетъ, гдѣ было приготовлено умыванье.
Первое представленіе кончилось и хозяйка осталась одна, — одна, но съ бездною новыхъ чувствъ и глубочайшихъ размышленій.
Бизюкина совсѣмъ не того ожидала отъ Термосесова и была поражена имъ. Ей было и сладко, и страшно слушать его неожиданныя и совершенно новыя для нея рѣчи. Она не могла еще пока отдать себѣ отчета въ томъ, лучше это того, что ею ожидалось, или хуже, но ей во всякомъ случаѣ было пріятно, что во всемъ, что она слышала, было очень много чрезвычайно удобнаго и укладливаго. Это ей нравилось.
— Вотъ что называется, въ самомъ дѣлѣ, быть умнымъ! — разсуждала она, не сводя изумленнаго взгляда съ двери, за которою скрылся Термосесовъ. — У всѣхъ строгости, заказы, а тутъ ничего: все позволяется, все можно, и между тѣмъ этотъ человѣкъ все-таки никого не боится. Вотъ съ какимъ человѣкомъ легко жить; вотъ кому даже сладко покоряться.
Коварный незнакомецъ смертельно покорилъ сердце Данки. Вся прыть, которою она сызмлада отличалась предъ своимъ отцомъ, мужемъ, Варнавкой и всѣмъ человѣческимъ обществомъ, вдругъ ее предательски оставила. Послѣ бесѣды съ Термосесовымъ, Бизюкина почувствовала неодолимое влеченіе къ рабству. Она его уже любила, — любила, разумѣется, раціонально, любила за его несомнѣнныя превосходства. Бизюкиной все начало нравиться въ ея гостѣ: что у него за голосъ? что въ немъ за сила? И вообще какой онъ мужчина!.. Какой онъ прелестный! Не селадонъ, какъ ея мужъ; не мямля, какъ Препотенскій; нѣтъ, онъ рѣшительный, неуступчивый… настоящій мужчина… Онъ ни въ чемъ не уступитъ… Онъ какъ… настоящій ураганъ… идетъ… палитъ, жжетъ…
Да, бѣдная Дарья Николаевна Бизюкина не только была влюблена, но она была неисцѣлимо уязвлена жесточайшею страстью: она на мгновеніе даже потеряла сознаніе и, закрывъ вѣки, почувствовала, что по всему ея тѣлу разливается доселѣ невѣдомый, крѣпящій холодъ; во рту у корня языка потерпло, уста похолодѣли, въ ушахъ отдаются учащенные удары пульса и слышно, какъ въ шеѣ тяжело колышется сонная артерія.
Да! дѣло кончено! Гдѣ-то ты, гдѣ ты теперь, бѣдный акцизникъ, и не чешется ли у тебя лобъ, какъ у молодого козленка, у котораго пробиваются рога?