Ревизоръ еще не спалъ, когда къ нему возвратился его счастливый секретарь.
Одѣтый въ бѣлую коломенковую жакетку, сіятельный сопутникъ Термосесова лежалъ на приготовленной ему постели и, закрывъ ноги легкимъ плэдомъ, дремалъ или мечталъ съ опущенными вѣками.
Термосесовъ пожелалъ удостовѣриться, спитъ его начальникъ или только притворяется спящимъ, и для того онъ тихо подошелъ къ кровати, нагнулся къ его лицу и назвалъ его по имени.
— Вы спите? — спросилъ его Термосесовъ.
— Да, — отвѣчалъ Борноволоковъ.
— Ну, гдѣ жъ тамъ да? Значитъ не спите, если откликаетесь.
— Да.
— Ну, это и выходитъ нелѣпость.
Термосесовъ отошелъ къ другому дивану, сбросилъ съ себя свой сакъ и началъ тоже умащиваться на покой.
— А я этимъ временемъ, пока вы здѣсь дремали, много кое-что обработалъ, — началъ онъ, укладываясь.
Борноволоковъ въ отвѣтъ на это опять уронилъ только одно да, но «да» совершенно особое, такъ-сказать, любопытное да, съ оттѣнкомъ вопроса.
— Да вотъ-съ какъ да, что я, напримѣръ, могу сказать, что я кое-какія преполезнѣйшія для насъ сдѣлалъ открытія.
— Съ этою дамой?
— Съ дамой? Дама — это само по себѣ, — это дѣло междудѣльное! Нѣтъ-съ, а вы помните, что я вамъ сказалъ, когда поймалъ васъ въ Москвѣ на Садовой?
— Охъ, да!
— Я вамъ сказалъ: ваше сіятельство, премилостивѣйшій мой князь! Такъ со старыми товарищами нельзя обходиться, чтобъ ихъ бросать: такъ дѣлаютъ только одни подлецы. Сказалъ я вамъ это, или не сказалъ?
— Да, вы это сказали.
— Ага! вы помните! Ну, такъ вы тоже должны помнить, какъ я вамъ потомъ развилъ мою мысль и доказалъ вамъ, что вы, наши принцы égalité, обратясь теперь къ преимуществамъ своего рода и состоянія по службѣ, должны не задирать носовъ предъ нами, старыми монтаньярами и бывшими вашими друзьями. Я вамъ это все путемъ растолковалъ.
— Да, да.
— Прекрасно! Вы поняли, что со мной шутить плохо, и были очень покладисты, и я васъ за это хвалю. Вы поняли, что вамъ меня нельзя такъ подкидывать, потому что голодъ-то вѣдь не свой братъ, и голодая-то мало ли кто что̀ можетъ припомнить? А у Термосесова память первый сортъ и сметка тоже водится: онъ еще, когда вы самымъ краснымъ революціонеромъ были, зналъ, что вы непремѣнно свернете.
— Да.
— Вы рѣшились взять меня съ собою въ родѣ письмоводителя… То-есть, если по правдѣ говорить, чтобы не оскорблять васъ лестію, вы не рѣшились этого сдѣлать, а я васъ заставилъ взять меня. Я васъ припугнулъ, что могу выдать ваши переписочки кое-съ-кѣмъ изъ нашихъ привислянскихъ братій.
— Охъ!
— Ничего, князь; не вздыхайте. Я вамъ что̀ тогда сказалъ въ Москвѣ на Садовой, когда держалъ васъ за пуговицу и когда вы отъ меня удирали, то и сейчасъ скажу: не тужите и не охайте, что на васъ напалъ Термосесовъ. Измаилъ Термосесовъ вамъ большую службу сослужитъ. Вы вонъ тамъ съ вашею нынѣшнею партіей, гдѣ нѣтъ такихъ плутовъ, какъ Термосесовъ, а есть другіе почище его, газеты заводите и стремитесь къ тому, чтобы ни тѣмъ, такъ другимъ способомъ надъ народишкомъ инспекцію получить.
— Да-съ.
— Ну, такъ никогда вы этого не получите.
— Почему?
— Потому что очень неискусны: сейчасъ васъ патріоты по лапамъ узнаютъ и за вихоръ да на улицу.
— Гмъ!
— Да-съ; а вы бросьте эти газеты, да возьмитесь за Термосесова, такъ онъ вамъ дѣло уладитъ. Будьте-ка вы Иванъ Царевичъ, а я буду вашъ Сѣрый Волкъ.
— Да, вы Сѣрый Волкъ.
— Вотъ оно что̀ и есть: я Сѣрый Волкъ, и я вамъ, если захочу, помогу достать и златогривыхъ коней, и жаръ-птицъ, и царь-дѣвицъ, и я учиню васъ вновь на господарствѣ.
И съ этимъ Сѣрый Волкъ, быстро сорвавшись съ своего логова, перескочилъ на кровать своего Ивана Царевича и тихо сказалъ:
— Подвиньтесь-ка немножко къ стѣнкѣ, я вамъ кое-что пошепчу.
Борноволоковъ подвинулся, а Термосесовъ присѣлъ къ нему на край кровати и, обнявъ его рукой, началъ потихоньку рѣчь.
— Хлестните-ка по церкви: вотъ гдѣ язва! Ея набольшихъ-то хорошенько пугните!
— Ничего не понимаю.
— Да вѣдь христіанство равняетъ людей, или нѣтъ? Вѣдь извѣстные, такъ-сказать, государственные люди усматривали же вредъ въ переводѣ Библіи на народные языки. Нѣтъ-съ, христіанство… оно легко можетъ быть толкуемо, знаете, этакъ, въ опасномъ смыслѣ. А такимъ толкователемъ можетъ быть каждый попъ.
— Попы у насъ плохи, ихъ не боятся.
— Да, это хорошо, пока они плохи, но вы забываете-съ, что и у нихъ есть хлопотуны; что, можетъ-быть, и ихъ послобонятъ и тогда и попы станутъ иные. Не вольготить имъ нужно, а нужно ихъ подтянуть.
— Да, пожалуй.
— Такъ-съ; стойте на томъ, что все надо подобрать и подтянуть и благословите судьбу, что она послала вамъ Термосесова, да держитесь за него, какъ Иванъ Царевичъ за Сѣраго Волка. Я вамъ удеру такой отчетъ, такое донесеніе вамъ сочиню, что враги ваши и тѣ должны будутъ отдать вамъ честь и признаютъ въ васъ административный геній.
Термосесовъ еще понизилъ голосъ и заговорилъ:
— Помните, когда вы здѣсь уже, въ здѣшнемъ губернскомъ городѣ, въ послѣдній разъ съ правителемъ губернаторской канцеляріи, изъ клуба идучи, разговаривали, онъ сказалъ, что его превосходительство жалѣетъ о своихъ прежнихъ безтактностяхъ и особенно о томъ, что допустилъ себя до фамильярности съ разными патріотами.
— Да.
— Помните, какъ онъ упоминалъ, что его превосходительству одинъ вольномысленный попъ даже рѣзкостей наговорилъ.
— Да.
— А вѣдь вотъ вы, небось, не спохватились, что этотъ попъ называется Туберозовъ и что онъ здѣсь, въ этомъ самомъ городѣ, въ которомъ вы растягиваетесь и рѣшительно не будете въ состояніи ничего о немъ написать.
Борноволоковъ вдругъ вскочилъ и, сѣвъ на кровати, спросилъ:
— Но какъ вы можете знать, что мнѣ говорилъ правитель канцеляріи?
— А очень просто. Я тогда потихоньку сзади васъ шелъ. За вами вѣдь не худо присматривать. Но теперь не въ этомъ дѣло, а вы понимаете, мы съ этого попа Туберозова начнемъ свою тактику, которая въ развитіи своемъ докажетъ его вредность, и вредность вообще подобныхъ независимыхъ людей въ духовенствѣ; а въ окончательномъ выводѣ явится логическое заключеніе о томъ, что религія можетъ быть допускаема только какъ одна изъ формъ администраціи. А коль скоро вѣра становится серьезною вѣрой, то она вредна и ее надо подобрать и подтянуть. Это будетъ вами первыми высказанная мысль, и она будетъ повторяться вмѣстѣ съ вашимъ именемъ, какъ повторяются мысли Макіавелли и Меттерниха. Довольны ли вы мною, мой повелитель?
— Да.
— И уполномочиваете меня дѣйствовать?
— Да.
— То-есть какъ разумѣть это «да»? Значитъ ли оно, что вы этого хотите?
— Да, хочу.
— То-то! А то вѣдь у васъ «да» значитъ и да и нѣтъ.
Термосесовъ отошелъ отъ кровати своего начальника и добавилъ:
— А то вѣдь… нашему брату, холопу, долго бездѣйствовать нельзя: намъ бабушки не ворожатъ, какъ вамъ, чтобы прямо изъ нигилистовъ въ сатрапы попадать. Я и о васъ, да и о себѣ хлопочу; мнѣ голодать уже надоѣло, а куда не сунешься, все формуляръ одинъ: «красный» да «красный», и никто брать не хочетъ.
— Побѣлитесь.
— Бѣлилъ не на что купить-съ.
— Зачѣмъ вы въ Петербургѣ въ шпіоны себя не предложили?
— Ходилъ-съ и предлагалъ, — отвѣчалъ беззастѣнчиво Термосесовъ: — но съ нашимъ нынѣшнимъ реализмомъ-то уже всѣ эти выгодныя вакансіи стали заняты. Надо, говорятъ, прежде чѣмъ-нибудь зарекомендоваться.
— Такъ и зарекомендуйтесь.
— Дайте случай способности свои показать; а то, ей-Богу, съ васъ начну.
— Скотъ, — прошипѣлъ Борноволоковъ.
— Мм-м-м-м-у-у-у! — замычалъ громко Термосесовъ.
Борноволоковъ вскочилъ и, схватясь въ ужасѣ за голову, спросилъ:
— Это еще что?
— Это? это черный скотъ мычитъ, жратвы проситъ и приглашаетъ бѣлыхъ быть съ нимъ вѣжливѣе, — проговорилъ спокойно Термосесовъ.
Борноволоковъ скрипнулъ въ досадѣ зубами и завернулся молча къ стѣнѣ.
— Ага! вотъ этакъ-то лучше! Смирись, благородный князь, и не кичись своею бѣлизной, а то такъ тебя разрисую, что выйдешь ты сѣро-буро-соловой, въ полтѣни голубой съ крапинами! Не забывай, что я тебѣ, братъ, посланъ въ наказанье; я тернъ въ листахъ твоего вѣнца. Носи меня съ почтеньемъ!
Умаянный Борноволоковъ задушилъ вздохъ и притворился спящимъ; а торжествующій Термосесовъ безъ притворства заснулъ на самомъ дѣлѣ.