Сахалин (Дорошевич)/Шкандыба
| ← Отцеубийца | Сахалин (Каторга) — Шкандыба | Наёмные убийцы → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Вечному каторжнику Шкандыбе шестьдесят четыре года. Это рослый, крепкий, здоровый старик.
Шкандыба — сахалинская знаменитость. Его все знают.
Шкандыба отбыл двадцать четыре года «чистой каторги» и ни разу не притронулся ни к какой работе.
— Вот те и приговор к каторжным работам! — похохатывает он.
Его драли месяцами каждый день, чтобы заставить работать. Ни за что!
Сколько плетей, сколько розг получил этот человек!
Когда он, по моей просьбе, разделся, — нельзя было без содрогания смотреть на этот сплошной шрам. Всё тело его словно выжжено калёным железом.
— Я весь человек поротый! — говорит сам про себя Шкандыба. — Булавки, брат, в непоротое место не запустишь: везде порото. Вы извольте посмотреть, я суконочкой потру. Где потереть прикажете?
Потрёт суконкой там, где укажут, и на теле выступают крест-накрест полосы — следы розг.
— Человек клетчатый! Кожа с рисунком. Я кругом драный. С обеих сторон. Чисто вот пятачок фальшивый, что у нас для орлянки делают. С обеих сторон орёл. Как ни брось, всё орёл будет! И с одной стороны орёл и с другой — орёл. Так вот и я.
— Как же так с обеих сторон драный?
— А так-с. Господин смотритель на меня уж очень осерчал: зачем работать не хочу. «Так я ж тебя!» — говорит. Драл, драл, не по чем драть стало. «Перевернуть, — говорит, — его, подлеца, на лицевую сторону». Чудно! По животу секли, по грудям секли, по ногам. Такого даже и дранья-то никто не выдумывал. Уморушка! Шпанка, так та со смеху дохла, когда я этак-то на кобыле лежал. Необыкновенно!
— А работать всё-таки не пошёл?
— Нашли дурака!
Шкандыба по профессии мясник. В первый раз был приговорён на двенадцать лет за ограбление церкви и убийство. Затем бежал, попался, и, в конце-концов, «достукался до вечной каторги».
Сначала его отправили на Кару, на золотые прииски. Это были страшные времена. В «разрезе», где работали каторжане, всегда наготове стояла кобыла. При каждом разрезе был свой палач, дежуривший весь день.
Шкандыбу привели на работу. Он решительно отказался.
— Что это? Землю копать? Не стану!
— Как не станешь?
— А так. Земля меня не трогала, и я её трогать не буду.
Шкандыбе в первый день дали двадцать пять плетей.
Во второй — пятьдесят.
В третий — сто и чуть живого отнесли в лазарет.
Выздоровел, привели, — опять то же:
— Земля меня не трогала, и я её трогать не буду.
Опять принялись драть, — опять отправили в лазарет.
Наконец устали, — прямо-таки, устали, — биться со Шкандыбой и отправили его на Сахалин.
На Сахалине Шкандыба прямо заявил:
— Работать не буду. И не заставляйте лучше.
— Ну, так драть будем!
— С полным моим удовольствием. Ваше полное право. А работать вы меня заставить не можете.
Шкандыбу переводили из тюрьмы в тюрьму, от смотрителя к смотрителю, всякий раньше хвалился:
— Ну, у меня не то запоёт!
И всякий потом опускал руки.
Один из самых «ретивых» смотрителей К. рассказывал мне:
— Да вы понятия иметь не можете, что это за человек. Взялся я за него. Каждый день тридцать розг. Да ведь каких! Порция. Прихожу утром на раскомандировку. Кобыла стоит, палач, розги. Вместо «здравствуйте!» — первый вопрос: «Шкандыба, на работу идёшь?» — «Никак нет!» — «Драть!» Идёт и ложится. До чего ведь, подлец, дошёл. Только прихожу, ещё спросить не успею, а он уже к кобыле идёт и ложится. Плюнул!
Другой смотритель, тоже «ретивый», которому давали Шкандыбу на укрощение, говорил мне:
— Одно время думали, может, он какой особенный, к боли нечувствительный. Доктору давали исследовать. «Нет, — говорит, — ничего, чувствительный». Драть, значит, можно.
«Спектакли», которые ежедневно по утрам Шкандыба давал каторге, составляли развлечение для тюрьмы. Глядя на него, и другие «храбрились», «молодечествовали» и смелей ложились на кобылу.
Кроме того, каторга «дерзила»:
— Что вы, на самом деле, ко мне пристаёте с работой? Вы, вон, подите, Шкандыбу заставьте работать! Небось, не заставите!
Шкандыба давал «заразительный пример».
Его просили уж работать хоть «для прилика»:
— Шкандыба, чёрт, хоть метлу возьми, двор подмети! Вот и вся тебе работа!
— Не желаю. Чего я буду мести? Не я насорил, — не я и мести буду. Я что насорю, — сам за собой приберу.
— Ну, не мети, чёрт с тобой! Хоть метлу-то в руки возьми!
— Зачем мне её в руки брать? Она не маленькая. И одна в углу постоит. Ей не скучно: там другие мётлы есть.
— Раз, впрочем, топор в руки взял! — смеётся Шкандыба.
— Работать хотел?
— Нет, надзирателю голову отрубить надо было. Надзиратель такой был, Чижиков. Выслужиться хотел. «Я, — говорит, — его заставлю работать. Не беспокойтесь. Что его драть, — процедура длинная! Я его и так, и кулаком по морде». Раз меня в рыло, два меня в рыло. Походя бьёт. «Дух, — говорит, — я из тебя вышибу!» — «Смотри, — говорю, — чтоб тебе кто в рыло не заехал!» — «Я, — говорит, — не опасаюсь!» — «Ну, а я, — говорю, — опасаюсь!» Пошёл, взял топор, хлясть его по шее. Напрочь хотел башку отрубить, — вчистую. Тогда уж никто в рыло его не смажет.
— И что же, насмерть?
— Жалко, жив остался. Наискось махнул. А ещё мясником был, туши рубил. Раз — и готово. А тут не сумел этакого пустого дела сделать. Топор сорвался, стало быть!
За это Шкандыбу приковали к стене и приговорили к вечной каторге.
— Сижу у стены прикованный: «Что, мол, взяли, работаю?»
Замечательно. Всё делали с Шкандыбой. Только одного не пришло никому в голову: освидетельствовать состояние его умственных способностей.
А странностей у Шкандыбы, и помимо упорного нежелания работать, много.
То он начинает вдруг петь во всё горло. То разговаривает, разговаривает, — вскочит и убежит как полоумный.
— Юродствует!
— Сумасшедшим прикидывается, чтобы не драли!
— Нагличает: «Вот, мол, все работают, а я песни орать буду».
Так решало тюремное сахалинское начальство, а когда на Сахалине появились действительно гуманные врачи, готовые взять под свою защиту больного, борьба со Шкандыбой была уже кончена: на него «плюнули» и зачислили богадельщиком, чтобы хоть как-нибудь оформить его «неработание».
А, впрочем, Бог его знает, можно ли признать Шкандыбу сумасшедшим. Ненормального, странного в нём много, но сумасшедший ли он?
В одну из бесед я спросил Шкандыбу:
— Скажи на милость, чего ж ты отказывался от работы?
— А потому, что несправедливо. Справедливости нет, — вот и отказывался.
— Ну, как же несправедливо. Ведь ты сам говоришь: церковь ограбил, человека убил?
— Верно!
— Присудили тебя к каторге.
— Справедливо. Не грабь, не убивай.
— Ну, и работай!
— А работать не буду. Несправедливо.
— Да как же несправедливо?
— А так! Вон Ландсберг двух человек зарезал, а его заставляли работать? Нет, небось! Над нами же командиром был. Барин! Он инженер, или там, сипер какой-то, что ли, дороги строить умеет. Он не работает, он командует. А я работай! За что же, выходит, должен работать? За то, что человека убил? Нет! За то, что я дорог строить не умею. Так разве я в этом виноват? Виноват, что меня не учили? Нет, брат, каторга, так каторга, — для всех равна! А это нешто справедливость? Приведут арестантов: грамотный — в канцелярии сиди, писарем, своего же брата грабь. А неграмотный — в гору, уголь копай. За что ж он страдает? За то, что неграмотный! Нешто его в этом вина? Справедливо?
— Потому ты и не работал?
— Так точно!
— Ну, а если бы «справедливость» была и всех бы одинаково заставляли работать, ты бы работал?
— А почему ж бы и нет? Знамо, работал бы. Как же не работать? Главное — справедливость. Я потому и Чижикову голову снести хотел. За несправедливость! Бей, где положено. Драть, по закону положено, — дери! Меня каждый день драли, — я слова не сказал: справедливо. Потому — закон. А по морде бить в законе не показано, — и не смей. Ты незаконничаешь, и я незаконничать буду. Ты меня в рыло, — я тебя топором по шее. А что справедливо, — я разве прекословлю? Сделай твоё одолжение. Что хошь, только, чтоб справедливо!
Так и отбыл Шкандыба свои двадцать четыре года «чистой каторги», не подчиняясь тому, чего не считал справедливым.