Сахалин (Дорошевич)/Настоящая каторга/ДО
| ← Отъѣздъ | Сахалинъ (Каторга) — Настоящая каторга | Столица Сахалина → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 143. |
Мы съ вами на пароходѣ «Ярославль» у пристани Александровскаго поста, «столицы» острова, гдѣ находится самая большая тюрьма, гдѣ сосредоточена «самая головка каторги».[1]
Сюда два раза въ годъ пристаетъ «Ярославль» «съ урожаемъ порока и преступленія». Здѣсь этотъ «урожай» «выгружается», здѣсь уже всѣ вновь прибывшіе арестанты распредѣляются и отсюда разсылаются по разнымъ округамъ.
Сирена пронзительно оретъ, словно пароходъ рѣжутъ, чтобъ поживѣе распоряжались на берегу.
Холодно дуетъ пронзительный вѣтеръ и разводитъ волненіе.
Крупная зыбь колышетъ стоящія у борта баржи. Пыхтитъ буксирующій ихъ маленькій катерокъ тюремнаго вѣдомства.
Тоскливо на душѣ. Передъ глазами унылый, глинистый берегъ. Снѣгъ кое-гдѣ бѣлѣетъ по горамъ, покрытымъ, словно щетиной, колючей тайгой.
— Это вчера навалило, снѣгъ-то, — поясняетъ кто-то изъ служащихъ, пріѣхавшій на пароходъ за арестантами. — Совсѣмъ было сходить сталъ, да вчера опять вьюга началась.
Сегодня какъ будто потеплѣе. Завтра опять вьются въ воздухѣ бѣлыя мухи. Туманы. Пронизывающіе вѣтры. И такъ — до начала іюня. Это здѣсь называется «весна».
Направо хлещутъ и пѣнятся буруны около Трехъ Братьевъ, — трехъ скалъ, рядомъ возвышающихся надъ водой. Въ море выдалась огромная темная масса мыса Жонкьеръ, съ маякомъ на вершинѣ. Въ темной громадѣ, словно отверстіе отъ пули, чернѣетъ входъ въ тоннель. Богъ его знаетъ, зачѣмъ и кому понадобился этотъ тоннель. Зачѣмъ понадобилось сверлить эту огромную гору.
— Для чего онъ сдѣланъ?
— А чтобъ соединить постъ Александровскій съ Дуэ.
— Что жъ, ѣздитъ кто этимъ тоннелемъ?
— Нѣтъ. Ѣздятъ другой дорогой, — вонъ тамъ, горами. А нужно везти что, — возятъ на баржахъ, буксируютъ катерами. Да по немъ и не проѣдешь, по тоннелю. Онъ въ извилинахъ.
Тоннель вели подъ руководствомъ какого-то господина, который, вѣроятно, никогда и въ глаза не видалъ никакого тоннеля. На Сахалинѣ все такъ: тамъ еще и теперь арестантами завѣдуютъ горные инженеры, горными работами — смотрителя тюрем, рыбными промыслами — люди, никогда этимъ дѣломъ не занимавшіеся, а устройство хозяйства поселенцевъ возложено на прогорѣвшихъ помѣщиковъ, которые только тѣмъ и замѣчательны, что разстроили даже свое собственное хозяйство. Сахалинъ, за немногими исключеніями, это — въ полномъ смыслѣ слова сборище всевозможныхъ неудачниковъ, людей, ни къ какому дѣлу не пригодныхъ, людей, выброшенныхъ жизнью за бортъ.[2] Господинъ, вообразившій себя строителемъ тоннеля,[2] по сахалинскому обычаю, ровно ничего не понималъ въ томъ дѣлѣ, за которое взялся. Какъ и всегда, тоннель повели сразу съ обоихъ концовъ, съ такимъ расчетомъ, чтобы партіи работающихъ встрѣтились. Но люди все дальше и дальше закапывались въ гору, а встрѣчаться не встрѣчались. Было ясно, что работающія партіи разошлись. Къ счастью, среди ссыльно-каторжныхъ нашелся человѣкъ, понимающій дѣло, бывшій саперъ, Ландсбергъ, фамилія котораго въ свое время прогремѣла на всю Россію и до сихъ поръ еще не забыта. Ему и отдали подъ команду рабочихъ. Цѣною неимовѣрныхъ трудовъ и усилій рабочихъ удалось поправить ошибку. Провели коридоръ въ бокъ, и соединили двѣ разошедшіяся въ разныя стороны половины тоннеля.
Вернемся, однако, къ «разгрузкѣ».
Арестантовъ перваго отдѣленія вывели на палубу. Присматриваются къ унылымъ берегамъ. Сахалинъ, видимо, производитъ тяжелое впечатлѣніе. Видъ оторопѣлый, растерянный.
Имъ сдѣлали перекличку по фамиліямъ.
— Ну, теперь садись, ребята, — скомандовалъ офицеръ. Т.-е. «садись на баржу».
Арестанты, словно по командѣ, поджали ноги и… сѣли на палубѣ.
Можно же до такой степени оробѣть и смѣшаться.
По трапу одинъ за другимъ, съ мѣшками за плечами, спускаются въ баржу каторжане. Баржу качаетъ, арестанты въ ней, ослабѣвшіе на ноги, благодаря долгому отсутствію моціона, не могутъ стоять и валятся другъ на друга. Одна баржа наполнена, подводятъ другую, — нагружаютъ. И катерокъ, пыхтя и сопя, тащитъ качающіяся и бултыхающіяся баржи къ пристани, далеко выдавшейся въ море. А къ пароходу ужъ ползетъ по волнамъ другой катерокъ съ двумя съ бока на бокъ переваливающимися посудинами. Разгрузка идетъ быстро, — и наступаетъ самый тяжелый моментъ. Изъ лазарета движется удручающаго вида процессія. На какихъ-то[2] самодѣльныхъ неудобныхъ креслахъ, на неуклюжихъ носилкахъ несутъ больныхъ. Доктора съ озабоченными лицами хлопочутъ около процессіи. На ихъ лицахъ такъ и читается укоръ.
И это — перевозочныя средства для больныхъ.
Боже,[2] какія измученныя, какія страдальческія лица у несчастныхъ. Одно изъ нихъ словно и сейчасъ смотритъ на меня. Обвязанная голова. Заострившіяся черты, словно у покойника, съ застывшимъ выраженіемъ страданія и муки. Восковое лицо. Провалившіеся глаза, въ которыхъ еле-еле свѣтится жизнь, словно погасающій огонекъ догорающаго огарка. Съ губъ его, бѣлыхъ и тонкихъ, срывается чуть слышный стонъ, скорѣе жалобный вздохъ.
Это, по большей части, — хирургическіе больные изъ лазарета Корсаковскаго поста, пересылаемые сюда за неимѣніемъ въ Корсаковскомъ операціонной комнаты. По нѣскольку мѣсяцевъ ждали они операціи, часто необходимой немедленно. А время уходило, надо было ждать открытія навигаціи. Какой добрый человѣкъ подниметъ вопросъ о необходимости, насущной необходимости, вопіющей необходимости, устройства при Корсаковскомъ лазаретѣ своего операціоннаго зала. Когда обратятъ вниманіе на то, что больные, нуждающіеся въ трудныхъ операціяхъ, цѣлыми мѣсяцами должны ждать парохода и мучаться. Отъ сколькихъ напрасныхъ мученій и страданій спасены будутъ тогда несчастные больные, сколько жизней сохранено.[2]
По крутому, почти отвѣсному трапу, бережно, подъ наблюденіемъ врачей, но, конечно, все же не безъ страданій для больныхъ, ихъ сносятъ въ кувыркающуюся на волнахъ баржу.
Разгрузка кончена. Жалкій тюремный катерокъ доставляетъ насъ на пристань.
Чувствуется, что вы приближаетесь къ административному центру. Александровская пристань, это — вполнѣ благоустроенная пристань. Сигнальная мачта. Хорошенькій домикъ, съ канцеляріей и командой для ожидающихъ катера гг. чиновниковъ. Нѣсколько времени тому назадъ эту пристань разбило было вдребезги. Но горю помогъ все тотъ же истинный благодѣтель Сахалина по технической части, бывшій сс.-каторжный г. Ландсбергъ. Онъ перестроилъ пристань уже «какъ слѣдуетъ». На Сахалинѣ вѣчно такъ: сначала сдѣлаютъ кое-какъ, а потомъ передѣлаютъ «по-настоящему». Да и отчего бы и не дѣлать такихъ опытовъ: рабочихъ рукъ много, и притомъ даровыхъ.
По деревянному молу мы идемъ на берегъ.
На молѣ кипитъ работа. Каторжане изъ «вольной тюрьмы» таскаютъ кули, мѣшки и ящики. Раньше насъ пришелъ какой-то другой пароходъ и привезъ товары изъ Владивостока. Грузополучатели сидятъ тутъ же на своихъ ящикахъ и зорко поглядываютъ.
— Не стащили бы чего.
Нищая тюрьма тащитъ, что можетъ.
— Надзиратель, надзиратель, — раздается пронзительный крикъ, словно человѣку къ горлу ножъ ужъ приставили, — надзиратель, чего жъ ты не смотришь, куда онъ куль-то претъ, оглашенный. Какой же ты надзиратель, ежели воруютъ, а ты не смотришь. Я смотрителю буду жалиться.
— Ты куда это куль прешь, такой, разъэтакій?
— Чортъ же его, проклятаго, зналъ, что это его. Я думалъ, туды его ташшыть надобно. Возьми куль, оглашенный. Ишь, прорвы на тебя нѣтъ, оретъ, анаѳема.
— Жулье.
— Положь мѣшокъ, положь мѣшокъ, говорятъ тебѣ, — слышится въ другой сторонѣ.
Среди этой суетящейся толпы, не замѣчая никого, медленно движется странная фигура.
Свита изъ сѣраго арестантскаго сукна до пятъ, похожа на подрясникъ. Онъ простоволосъ. Вѣтеръ треплетъ его бѣлокурые волосы. Сѣро-голубые, свѣтлые глаза устремлены на небо. На лицѣ застыло выраженіе какого-то благоговѣйнаго восторга. Словно онъ Бога видитъ тамъ, въ далекихъ небесахъ. Въ одной рукѣ у него верба, другая сложена какъ для благословенія. Онъ весь унесся отсюда душой, не слышитъ ничего кругомъ, идетъ прямо, какъ будто кругомъ пусто и нѣтъ никого: его толкаютъ, онъ не замѣчаетъ.
— У-у, анаѳема. Пропаду на тебя нѣтъ.
Это — несчастный сумасшедшій Казанцевъ, у него mania religiosa[3]. И зиму и лѣто онъ ходитъ вотъ такъ, съ непокрытой головой, въ длинной свитѣ, похожей на подрясникъ, съ высоко поднятой благословляющей рукой. Его нищіе родные, пришедшіе за нимъ на Сахалинъ, сдѣлали себѣ источникъ дохода изъ «блаженненькаго», ходятъ за нимъ и выпрашиваютъ милостыню на «Божьяго человѣка». Въ его лицѣ, въ его фигурѣ, въ поднятой для благословенія рукѣ, въ его походкѣ, торжественной и мѣрной, словно онъ шествуетъ къ какой-то великой, важной цѣли, есть что-то трогательное, если хотите, даже величественное. Контрастъ между этимъ человѣкомъ, унесшимся больной душой далеко отъ этого міра, и кипящей кругомъ суетой нищихъ и несчастныхъ, — контрастъ очень сильный.
У конца мола противный лязгъ желѣза. Здѣсь работаютъ, подъ конвоемъ часовыхъ съ ружьями, кандальные.
— Развязывай штаны, — кричитъ солдатъ, стоя предъ высокимъ, мрачнаго вида, бородатымъ мужикомъ, — сейчасъ развязывай штаны, говорятъ тебѣ.
— А самъ и развязывай, ежели тебѣ есть охота, — спокойно и равнодушно отвѣчаетъ кандальный. — Да ты не дерися! — кричитъ онъ, когда солдатъ исподтишка даетъ ему прикладомъ. — Ты чего дерешься, чувырло братское? Можно и тебѣ бока-то помять, косопузый.
— Пришить васъ всѣхъ тутъ мало, всѣхъ, сколько есть, дьяволовъ! Хлѣбъ только казенный жрете, пропасти на васъ нѣтъ, проклятыхъ, — ругается солдатъ, весь покраснѣвшій со злости, и принимается развязывать каторжанину исподнее платье.
— Такъ-то лучше. Давно бы такъ, — попрежнему спокойно говоритъ каторжанинъ.
Этотъ тонъ, спокойный и равнодушный, повидимому, особенно злитъ, раздражаетъ, волнуетъ, мучитъ и бѣситъ солдата.
— Молчи лучше. Молчи, пока не пришибъ.
— Много васъ здѣсь, пришибалъ-то, найдется.
— Молчи, — кричитъ солдатъ, уже весь багровый и отъ злости и отъ усилій развязать панталоны одной рукой: изъ другой нельзя выпустить ружье, — молчи.
— Да ты не дерись, — кричитъ опять каторжанинъ, которому снова влетѣло въ бокъ ружьемъ.
На молъ съ визгомъ въѣзжаетъ съ пригорка шибко разогнанная вагонетка. На ней сидятъ кандальники. За нею еле поспѣваетъ, одной рукой поддерживая ружье на плечѣ, другой — подобравъ фалды шинели, конвойный.
— Тише, дьяволы.
— Ничего, пробѣгайся.[2]
У входа на молъ стоятъ дрожки, тарантасы съ каторжными кучерами на козлахъ. На весь Александровскій постъ имѣется только одинъ извозчикъ изъ поселенцевъ, да и тотъ не занимается этимъ дѣломъ постоянно, — не стоитъ: за дѣломъ ли, за бездѣльемъ всѣ всегда ѣздятъ на казенныхъ. Зато и достается же лошадямъ на Сахалинѣ. Вотъ для кого здѣсь поистинѣ каторжная работа. Цѣлый день въ Александровскѣ по главной улицѣ только и слышишь, что звонъ колокольцевъ, только и видишь, что бѣшено мчащіяся тройки «подъ гг. служащихъ».
«Вотъ, — думаешь себѣ, — какая, должно-быть, дѣятельность кипитъ на этомъ островѣ».
Если бы спросить у лошадей, онѣ бы отвѣтили, что гг. служащіе — народъ очень дѣятельный.
Что это, однако, за странная группа, словно группа переселенцевъ, расположилась у стѣны казеннаго сарая. Старики, молодые, женщины, дѣти сидятъ на сундукахъ, на укладкахъ, съ подушками въ рукахъ, съ образами, съ жидкимъ, скуднымъ и жалкимъ скарбомъ. Это — «бѣглецы съ Сахалина». Новые «крестьяне изъ ссыльныхъ», люди, окончившіе срокъ каторги и поселенчества, получившіе «крестьянство», а вмѣстѣ съ нимъ и право выѣзда «на материкъ». Завѣтная мечта каждаго невольнаго (да и вольнаго) жителя Сахалина. Распродавъ, а то и прямо бросивъ свои домишки, они стянулись сюда изъ ближайшихъ и дальнихъ поселеній. Желанный, давно жданый, грезившійся во снѣ и наяву день насталъ. Свищетъ вѣтеръ, летаютъ и кручатся въ воздухѣ бѣлыя мухи, а они сидятъ здѣсь, дрожащіе, посинѣлые отъ холода, не зная, когда ихъ будутъ сажать на пароходъ. А сажать будутъ дня черезъ три, не раньше. Никто не позаботился ихъ предупредить объ этомъ, никто не позаботился сказать, когда именно нужно явиться. И они будутъ мерзнуть на вѣтру, на холодѣ, плохо одѣтые, съ маленькими дѣтьми, боясь пропустить «посадку» и остаться здѣсь, на проклятомъ островѣ.
— Милай, — ноетъ баба, — пусти хошь куды. Мнѣ бы ребенка покормить только. Махонькій ребенокъ-то, грудной. Замретъ не ѣмши.
— Здѣсь и корми. Куда жъ тебя еще.
— Холодно, милай; на этакомъ-то холоду нешто можно грудью кормить.
Таковъ «желанный день». Подойдемъ къ этой полузамерзшей группѣ.
— Давно сидите?
— Съ авчирашняго дня. Авчирашняго еще числа парохода ждали. Дрогнемъ, и отъ вещей отлучиться нельзя: народъ шпанка, сейчасъ свистнетъ.
— А куда жъ теперь, на материкъ?
— Такъ точно, на материкъ, ваше высокоблагородіе.
— Ну, а что жъ дѣлать будете тамъ на материкѣ?
— Да ужъ тамъ, что Богъ дастъ. Что Владистокъ (Владивостокъ) окажетъ.
— Да вѣдь на материкѣ-то теперь, во Владивостокѣ, и своему-то народу дѣлать нечего.
— Все-таки, думается, тамъ лучше. Все не Сокалинъ… Какъ Богъ.
— Ну, а деньги у тебя на дорогу есть?
— Вотъ три рубля есть.
— Да вѣдь билетъ стоитъ не три рубля, а дороже.
— Можетъ, капитанъ смилуется, трешницу возьметъ.
— Да не можетъ капитанъ, у капитана — тарифъ.
— Что жъ, сдыхать здѣсь, что ли? Сдыхать на этомъ острову проклятомъ? Сдыхать?
— Подайте, Христа ради, на билетъ, — слышится то тамъ, то здѣсь.
Нищіе у нищихъ просятъ милостыни.
Въ сторонкѣ, отдѣльно отъ другихъ, сидитъ старикъ на маленькой укладочкѣ и плачетъ. Всхлипываетъ какъ ребенокъ, и слезы ручьемъ текутъ по его посинѣвшему, восточнаго типа лицу.
— Что съ тобой, старикъ?
— Дэнга, бачка, домой на родына ѣхать нэтъ.
23 года ждалъ онъ этого дня. 23 долгихъ года. 23 года сахалинской каторги.
Его фамилія Акопъ-Гудовичъ. 25 лѣтъ тому назадъ, этотъ маленькій, несчастный, плачущій какъ ребенокъ старикъ, тогда, вѣроятно, лихой горецъ, участвовалъ въ похищеніи какой-то дѣвицы, отстрѣливался, вѣроятно, мѣтко и попалъ на каторгу. 23 года мечталъ онъ объ этомъ днѣ и копилъ денегъ на отъѣздъ. Накопилъ тридцать рублей, явился, и ему говорятъ:
— Куда ты. Нужно 165 рублей.
— Братья у меня въ Эриванской губерніи, жена осталась, дѣти теперь ужъ большія. Умирать хотымъ на родной сторона, — горько рыдаетъ старикъ.
И сколько такихъ, какъ онъ, отбывшихъ каторгу, поселенье, мечтавшихъ о возвратѣ на родину, дождавшихся желаннаго дня, пришедшихъ сюда и получившихъ отвѣтъ:
— Сначала припаси денегъ на билетъ, а потомъ и возвращайся на родину.
И сидятъ они десятками лѣтъ на Сахалинѣ, тоскуя о близкихъ и милыхъ, — они, искупившіе уже свою вину и несущіе все-таки тяжкую душевную каторгу.
Мимо насъ проходитъ толпа каторжанъ. Это — наши, съ «Ярославля». Они поворачиваютъ налѣво по берегу, къ большому одноэтажному зданію «карантина». На дворѣ карантина уже кишитъ сѣрая толпа арестантовъ. А къ пристани подходитъ еще послѣдняя баржа, нагруженная арестантами, которые издали кажутся какой-то сѣрой массой.
Примѣчанія
править- ↑ Въ изданіи 1903 года: Мы съ вами на пароходѣ «Ярославль» у пристани Александровскаго поста, главнаго административнаго центра острова, гдѣ находится самая большая тюрьма, гдѣ сосредоточена «самая головка каторги», т.-е. всѣ наиболѣе долгосрочные и тяжкіе преступники.
- ↑ а б в г д е Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ лат. mania religiosa — манія къ религіи