Сахалин (Дорошевич)/Бессрочный «испытуемый» Гловацкий/ДО
| ← Горе Матвѣя | Сахалинъ (Каторга) — Безсрочный «испытуемый» Гловацкій | Каторжные типы → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 289. |
47 лѣтъ онъ признанъ неспособнымъ уже ни на какую работу.
Избитый, искалѣченный, вогнанный въ чахотку, приговоренный всю свою жизнь не выходить изъ кандальной, — передъ вами, дѣйствительно, быть-можетъ, самый несчастный человѣкъ на свѣтѣ.
Ложась спать, онъ не знаетъ, встанетъ ли завтра, или арестанты ночью его задушатъ. Онъ ни на секунду не можетъ разстаться съ ножомъ. Долженъ каждую минуту дрожать за эту несчастную жизнь.
На голову этого человѣка свалилось такъ много незаслуженныхъ бѣдъ, несправедливостей, неправды, что, право, начинаешь вѣрить Гловацкому, что и на Сахалинъ онъ попалъ «безвинно».
Николай Гловацкій, мѣщанинъ Кіевской губерніи, гор. Звенигородки, присужденъ къ безсрочной каторгѣ за то, что повѣсилъ свою жену.
Окончившій курсъ уѣзднаго училища, по ремеслу шорникъ, Гловацкій въ 1876 году женился, а въ 1877 ушелъ въ военную службу. Вернувшись черезъ пять лѣтъ, онъ уже не узналъ своей жены. За это время она успѣла «избаловаться», мѣняла друзей сердца и не хотѣла тихой семейной жизни. А Гловацкій былъ влюбленъ въ свою жену. Онъ отыскалъ себѣ мѣсто въ имѣніи графини Дзелинской, въ Волынской губерніи, и увезъ туда жену, думая, что, вдали отъ соблазна, жена исправится и сдѣлается честной женщиной. Но она бѣжала изъ имѣнія. Гловацкій быстро хватился ея, догналъ и подъ вечеръ привезъ домой. Это была бурная и тяжелая ночь. По словамъ Гловацкаго, жена была въ какомъ-то изступленіи, она кричала:
— Ты противенъ мнѣ. Понимаешь ли, противенъ! Ничего, кромѣ отвращенія, я къ тебѣ не чувствую. Мнѣ что ты, что лягушка. Вотъ какъ ты мнѣ мерзокъ. Мнѣ въ петлю легче, пріятнѣе, чѣмъ быть твоей женой!
Она расхваливала ему интимныя достоинства своихъ друзей сердца. Говорила вещи, отъ которыхъ у Гловацкаго голова шла кругомъ. Онъ просилъ, умолялъ ее опомниться, образумиться, плакалъ, грозилъ. И, наконецъ, измученный въ конецъ, подъ утро задремалъ.
— Но вдругъ проснулся, — разсказываетъ Гловацкій, — словно меня толкнуло что. Смотрю, — жены нѣтъ. Зажегъ фонарь, выбѣжалъ изъ дома вслѣдъ, догнать. Выбѣгаю, а она около дома на деревѣ виситъ. Повѣсилась.
Гловацкій, по его словамъ, отъ ужаса не помнилъ, что дѣлалъ. Никто не видалъ, какъ онъ вечеромъ привезъ жену назадъ. Знали только, что она сбѣжала. И Гловацкій почему-то захотѣлъ скрыть ужасный случай.
— Почему, — и самъ не знаю, — говоритъ онъ.
Онъ снялъ трупъ съ дерева, положилъ въ мѣшокъ, пронесъ черезъ садъ и бросилъ въ рѣку. Черезъ нѣсколько дней трупъ въ мѣшкѣ прибило гдѣ-то, ниже по теченію, къ берегу. Гловацкій на всѣ вопросы твердилъ:
— Знать не знаю и вѣдать не вѣдаю.
По знакамъ отъ веревки нарисовали трагедію. И Гловацкій былъ осужденъ въ безсрочную каторгу за то, что, потихоньку привезя домой жену, онъ повѣсилъ ее и, чтобы скрыть слѣды преступленія, хотѣлъ утопить трупъ въ рѣкѣ.
Пусть онъ въ этомъ и будетъ виновенъ. Не будемъ вѣрить его разсказу. Вѣдь они всѣ говорятъ, что страдаютъ «безвинно». Тайну своей смерти унесла съ собой покойная Гловацкая. И разрѣшить, кто правъ, правосудіе или Гловацкій — невозможно. Но вотъ дальнѣйшіе факты, свидѣтели которыхъ живы.
На Сахалинъ Гловацкій пришелъ въ 1888 году. Какъ безсрочный каторжникъ, Гловацкій былъ заключенъ въ существовавшую еще тогда страшную Воеводскую тюрьму, о которой сами гг. смотрители говорятъ, что это былъ «ужасъ». Въ теченіе трехъ лѣтъ Гловацкій получилъ болѣе 500 розогъ, все за то, что не успѣвалъ окончить заданнаго «урока». Напрасно Гловацкій обращался за льготой къ тогдашнему врачу Давыдову. Этотъ типичный «осахалинившійся» докторъ отвѣчалъ ему то же, что онъ отвѣчалъ всегда и всѣмъ:
— Что жъ я тебя въ комнату, посажу, что ли?!
За обращеніе къ доктору Гловацкаго считали «лодыремъ» и отправляли на наиболѣе тяжкія работы, — на вытаску бревенъ изъ тайги.
— Три раза за одно бревно пороли: никакъ вытащить не могъ, обезсилѣлъ! — вспоминаетъ Гловацкій одно особенно памятное ему дерево.
Вообще, въ этихъ воспоминаніяхъ Гловацкаго, какъ и вообще въ воспоминаніяхъ всѣхъ каторжниковъ бывшей Воеводской тюрьмы, ничего не слышно, кромѣ свиста розогъ и плетей.
— Ведутъ, бывало, къ Фельдману, только молишь Бога, чтобъ дѣти его дома были. Дѣти, — дай имъ, Господи, всего хорошаго, всѣхъ благъ земныхъ и небесныхъ, — не допускали его до порки. Затрясутся, бывало, поблѣднѣютъ: «Папочка, не дѣлай этого, папочка, не пори!» Ему передъ ними станетъ совѣстно, ну, и махнетъ рукой. Вся каторга за нихъ Бога молила.
Но и это было небольшимъ облегченіемъ:
— Что Фельдманъ! Старшимъ надзирателемъ тогда Старцевъ былъ. Бывало, пока до Фельдмана еще доведетъ, до полусмерти изобьетъ. Еле на ногахъ стоишь!
Все тяжелѣе и тяжелѣе было жить этому измученному человѣку. Въ 92 году онъ и совсѣмъ, какъ говорятъ на Сахалинѣ, «попалъ подъ колесо судьбы».
— Иду какъ-то задумавшись, — вдругъ окрикъ: «Ты чего шапки не снимаешь?» Господинъ Дмитріевъ. Задумался и не замѣтилъ, что онъ на крылечкѣ сидитъ. «Дать ему сто!»
Но Гловацкому дали только 50. Послѣ пятидесятой розги онъ былъ снятъ съ «кобылы» безъ чувствъ и два дня пролежалъ въ «околоткѣ». Не успѣлъ поправиться, — новая порка. Играли въ тюрьмѣ въ карты, рядомъ съ мѣстомъ Гловацкаго. Какъ вдругъ нагрянулъ тогда замѣнявшій начальника округа Шилкинъ. «Стремщики» не успѣли предупредить, тюрьма была захвачена врасплохъ. Картъ не успѣли спрятать и бросили какъ попало, на нары.
— Чье мѣсто? — спросилъ начальникъ, указывая на карты[1].
— Гловацкаго!
— Сто!
— Да я не игралъ…
— Сто!
И Гловацкому, дѣйствительно, вовсе не играющему въ карты, «всыпали» сто. На этотъ разъ Гловацкій выдержалъ всю сотню, но послѣ наказанія даже тогдашній сахалинскій докторъ положилъ его на три дня въ лазаретъ и далъ послѣ этого недѣлю отдыха.
— Только вышелъ, иду еле ноги двигаю, — голосъ. Господинъ Шилкинъ передъ очами. Ну, ей Богу, мнѣ съ перепуга показалось, что онъ изъ-подъ земли передо мною выросъ. И не замѣтилъ, что онъ въ сторонкѣ сидѣлъ. «Такъ ты вотъ еще какъ? Ты сопротивничать? Не кланяться еще вздумалъ? Пятьдесятъ». Дали. Вижу, душа ужъ съ тѣломъ разстается. Смерть подходитъ неминучая.
Какъ разъ въ это время одинъ кабардинецъ собиралъ въ Воеводской тюрьмѣ партію для побѣга. Кабардинцу предстояло получить 70 плетей. Онъ подбиралъ людей, для которыхъ смерть была бы, какъ и для него, — ничто. Къ этой-то партіи и примкнулъ Гловацкій. Бѣжали четверо кавказцевъ, Гловацкій и каторжникъ Бейлинъ, сыгравшій впослѣдствіи страшную роль въ жизни Гловацкаго.
Бейлинъ послѣ ухода изъ тюрьмы отдѣлился отъ партіи и пошелъ бродяжить одинъ. А пятеро бѣглецовъ сколотили плотъ и поплыли по Татарскому проливу.
— Плывемъ. Вдругъ, — дымокъ показался. Смотримъ — катеръ. Замѣтили насъ. Полицеймейстеръ Домбровскій вслѣдъ катитъ. Значитъ, не судьба. Ждемъ своей участи. Бьетъ это насъ волнами, бросаетъ нашъ плотъ. Вѣтромъ, — брезентовый пиджакъ тутъ лежалъ, — подхватило, въ воду снесло. Я его шестомъ хотѣлъ достать, — куда тебѣ, унесло. Подходитъ катеръ. «Сдавайтесь!» — Домбровскій кричитъ. Мы — по положенію: на колѣни становимся. Взяли насъ на катеръ. «А зачѣмъ человѣка въ воду бросили?» — полицеймейстеръ спрашиваетъ. «Какого человѣка?» — «Не отпирайтесь, — говоритъ, — самъ видѣлъ, какъ человѣкъ въ воду полетѣлъ. Вотъ этотъ, вотъ, русскій, его еще шестомъ отпихивалъ». — «Да это, молъ, пиджакъ, а не человѣкъ». — «Ладно, — говоритъ, — разберется. Самъ видѣлъ». Привозятъ въ тюрьму. Бѣжало шестеро, а привели пятерыхъ, Бейлина нѣтъ. «Гдѣ Бейлинъ?» — спрашиваютъ. Клянемся и божимся, что Бейлинъ отдѣлился, одинъ пошелъ. Вѣры нѣтъ, — «самъ полицеймейстеръ видѣлъ, какъ Гловацкій человѣка въ воду бросилъ и шестомъ топилъ».
Пошло дѣло объ убійствѣ Гловацкимъ во время побѣга арестанта Бейлина.
— Два года, какъ тяжкій подслѣдственный, въ кандалахъ сижу, пока идетъ судъ да дѣло. Жду, либо висѣлицы, либо плетей, — насмерть запорютъ. Начальству божусь, клянусь, — смѣются: «а вотъ явится съ того свѣта Бейлинъ, тогда тебя оправдаютъ. Другого способа нѣтъ».
Какъ вдругъ, въ 1894 году «Ярославль» привозитъ на Сахалинъ Бейлина. Бейлину удалось добраться до Россіи, тамъ онъ попался, сказался бродягой непомнящимъ и пришелъ теперь въ каторгу, какъ бродяга, на 1½ года.
Бросился Гловацкій къ Бейлину:
— Скажись. Вѣдь меня судятъ, будто я тебя убилъ.
Бейлинъ отказывается:
— Нѣтъ. Какой мнѣ расчетъ полтора года на долгій срокъ да на плети мѣнять.
Гловацкій обратился къ каторгѣ:
— Братцы! Да вступитесь же! Вѣдь вы знаете, что это Бейлинъ!
Но Бейлинъ, у котораго были маленькія деньжонки, подкупилъ «Ивановъ». «Иваны», эти законодатели, судьи и палачи, объявили:
— Убьемъ, кто донесетъ. Старый порядокъ: бродягу не уличать.
Тогда, видя, что все равно приходится гибнуть, Гловацкій явился самъ по начальству:
— Меня обвиняютъ въ убійствѣ Бейлина, а Бейлинъ живъ, здѣсь. Вотъ онъ!
Сличили съ карточками, допросили арестантовъ, Бейлинъ долженъ былъ сознаться. Дѣло объ его убійствѣ прекратили, и Гловацкаго за побѣгъ приговорили къ 11 годамъ «испытуемости» и 65 плетямъ.
— Только за 6 дней отлучки! — говоритъ онъ, и на глазахъ навертываются слезы при воспоминаніи объ этихъ 65 плетяхъ.
Бейлину за побѣгъ тоже вышла прибавка срока и плети, и онъ рѣшилъ отомстить.
— Десяти рублей не пожалѣю, а Гловацкому не жить!
10 рублей на Сахалинѣ, гдѣ про «Ивана» Балданова, зарѣзавшаго поселенца изъ-за 60 копеекъ, мнѣ говорили, что онъ убилъ «за деньги».[2] За 10 рублей на Сахалинѣ можно нанять убійцъ и перерѣзать цѣлую семью.
За 10 рублей «Иваны» нанялись повѣсить Гловацкаго въ «укромномъ» мѣстѣ. Но Гловацкому кто-то за 20 копеекъ выдалъ заговоръ «Ивановъ».
— Что было дѣлать? Донести начальству — невозможно. И такъ и этакъ, — все равно убьютъ.
Гловацкій запасся ножомъ и рѣшилъ быть на чеку. Однажды, когда Гловацкій, передъ вечеромъ, шелъ къ «укромному» мѣсту, на него кинулась шайка «Ивановъ», и одинъ изъ нихъ, Степка Шибаевъ, накинулъ ему на шею петлю. Гловацкій успѣлъ, однако, схватить одной рукой веревку, а другою ударилъ Степку ножомъ въ животъ.
«Иваны» кинулись въ сторону.
— Что жъ вы, подлецы? — кричалъ имъ Гловацкій и, наклонившись къ корчившемуся въ предсмертныхъ мукахъ Шибаеву, спросилъ. — Ну, что, задавили Гловацкаго, мерзавецъ?
Въ тюрьмѣ убійство! Явилось начальство. Умирающаго Степку отнесли въ лазаретъ. Гловацкаго арестовали и посадили въ особое отдѣленіе.
Между тѣмъ, «Иваны» пришли въ себя. Они кинулись въ отдѣленіе, гдѣ сидѣлъ обезоруженный Гловацкій, выломали двери и били его до полусмерти. Переломили ему руку, разбили лобъ, «отбили всѣ внутренности». Къ счастью или къ несчастію, подоспѣла стража, и Гловацкаго еле вырвали, полуживого, безъ сознанія, изъ рукъ озвѣрѣвшихъ людей.
Гловацкій остался искалѣченный на всю жизнь. Ему даже говорить трудно. Онъ задыхается.
Слѣдствіе на Сахалинѣ вели, кто прійдется, люди, вовсе незнакомые съ этимъ дѣломъ[3]. Свидѣтелями допрашивались тѣ же «Иваны», которые, конечно, «засыпали» Гловацкаго:
— Убилъ по злобѣ!
И Гловацкій, только защищавшій свою жизнь, приговоренъ къ пожизненной «испытуемости», къ пожизненному содержанію въ кандальной тюрьмѣ и 30 плетямъ. Плетей не дали. Какія же плети полуумирающему? Докторъ призналъ его не способнымъ къ перенесенію тѣлеснаго наказанія. Но за жизнь, сидя въ кандальной, Гловацкій долженъ дрожать день и ночь, каждую минуту: «Иваны» приговорили его къ смерти и за Бейлина и за Степку.
— Вотъ у насъ, поистинѣ, страдалецъ! — говорилъ мнѣ смотритель тюрьмы г. Кнохтъ.
— Да что жъ вы-то?
— А я что могу? Слѣдствіе такъ повели!
Я обращался къ каторжанамъ:
— Вы чего же молчали?
— Что это? Соваться, — сказывать, что «Иваны» нанялись его убить. Убьютъ!
Бейлинъ содержится въ той же тюрьмѣ. Я говорилъ съ нимъ.
— Вѣдь изъ-за тебя невиннаго человѣка повѣсить могли. Чего жъ ты самъ не сказалъ.
— Мнѣ это не полезно. Мнѣ о другихъ думать нечего. Всякій за себя.
Гловацкій никуда не выходитъ изъ своего «номера». Для бесѣдъ со мной его водили по тюремному двору подъ конвоемъ: а то убьютъ.
— Я и такъ ножъ всегда при себѣ ношу. «Иваны» мнѣ Степки не простятъ. Сказали: убьютъ, — и убьютъ. Такъ вотъ живу и жду.
И этотъ несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, облеченный на смерть въ кандальной, когда я его спросилъ, не могу ли быть чѣмъ-нибудь полезенъ, просилъ меня не за себя, а за другого:
— Ему очень тяжко.
Примѣчанія править
- ↑ Выделенный текстъ отсутствуетъ въ изданіи 1903 года, но присутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.
- ↑ Только года четыре тому назадъ на Сахалинъ назначены были, наконецъ, впервые двое слѣдователей, они же — мировые судьи.