ОДНИМЪ выдающимся скульпторомъ не такъ давно, была сдѣлана мраморная статуя, изображавшая красиваго ребенка, на вытянутой рукѣ котораго сидѣла бабочка. Многіе критики указывали на такое положеніе, какъ на невѣроятное. Поэтому, можетъ-быть, будетъ не безынтересно, если я сообщу изъ моего личнаго опыта нѣкоторые факты, которые оправдываютъ упомянутаго художника.
Однажды лѣтомъ я внимательно слѣдила за постепеннымъ развитіемъ нѣсколькихъ куколокъ бабочки махаона[1]. Двѣ изъ нихъ остались неповрежденными и здоровыми и мало-по-малу созрѣли до степени совершеннаго насѣкомаго. Въ одинъ прекрасный день, одно изъ этихъ прелестныхъ созданій высвободилось изъ своей оболочки, и я посадила его въ небольшую клѣтку, сплетенную изъ бамбуковыхъ палочекъ. Коверъ изъ зеленаго мха и вазочка со свѣжими цвѣтами составили уютную обстановку жилища моей прелестной «Психеи».
Вскорѣ я замѣтила, что Психея съ большимъ наслажденіемъ кушаетъ медъ. Когда я капала его на листикъ, бабочка разворачивала свой спирально-закрученный хоботокъ и съ видимымъ удовольствіемъ сосала лакомую пищу. Мало-по-малу она стала настолько ручною, что безъ малейшей пугливости сидѣла на моемъ пальце. Я выносила ее въ садъ, гдѣ она совершала недалекіе полеты, въ ту или другую сторону, но всегда возвращалась назадъ и, попорхавъ надо мною, опускалась на мой палецъ. Она прилетала ко мнѣ по своему собственному, совершенно свободному побужденію и оставалась затѣмъ на моей рукѣ настолько долго, насколько хватало моего терпѣнія ее держать. Распластавъ крылышки, прелестная бабочка подставляла ихъ дѣйствію солнечныхъ лучей, теплота которыхъ была ей, повидимому, безконечно пріятна. Никогда я не дотрагивалась до ея крыльевъ, а потому и она держалась совершенно спокойно и не выказывала ни малѣйшаго желанія улетѣть.
Три недѣли жила моя прелестная Психея въ своемъ уютномъ домикѣ; затѣмъ существованіе ея прекратилось, — вѣроятно, вслѣдствіе достиженія положеннаго ей жизненнаго предѣла. Въ день ея смерти вышла и изъ второй куколки такая же прекрасная бабочка, которая прожила ровно столько же времени, какъ и Психея. И эта была такъ же ручна и такъ же ко мнѣ привязана, но только выказывала гораздо больше сообразительности, такъ какъ вскорѣ замѣтила, что, сложивши крылышки, можно свободно проходить сквозь промежутки между прутиками клѣтки. Продѣлавъ такой маневръ, бабочка обыкновенно летѣла къ окну, гдѣ съ видимымъ наслажденіемъ грѣлась на солнцѣ, то складывая, то снова раскрывая свои прелестныя крылышки. Она оставалась тамъ сидѣть до тѣхъ поръ, пока я не подставляла ей свой палецъ, на который она тотчасъ же взбиралась и позволяла нести себя въ свой домикъ.
Необыкновенную прирученность этихъ бабочекъ я приписываю главнымъ образомъ тому обстоятельству, что онѣ находились у меня съ первой минуты своего освобожденія изъ куколки и никогда не испытывали сладости свободы.
Вскорѣ у меня явилось сильное желаніе узнать, возможно ли приручать также и вольныхъ бабочекъ и устраивать имъ счастливую жизнь въ комнатѣ. Въ одинъ прекрасный лѣтній день я рѣшилась сдѣлать первую попытку въ этомъ направленіи.
Наканунѣ, въ моемъ саду летала бабочка чертополоховая пеструшка[2], и когда я стала ее теперь искать, то вскорѣ увидѣла ее переносившуюся быстрымъ полетомъ съ одной цвѣточной клумбы на другую. Я стала за ней слѣдить, и, когда она, спустя нѣкоторое время, сѣла отдохнуть на усыпанную пескомъ садовую дорожку, медленно опуская и поднимая при этомъ свои пестренькія крылышки, я тихонько и осторожно начала приближаться къ ней съ каплей меда на протянутомъ пальцѣ. Однако бабочка оказалась неподатливою: она ни за что не хотѣла принять мое угощеніе. Подпустивъ меня къ себѣ на разстояніе меньше длины мизинца, она вдругъ вспорхнула и въ нѣсколько мгновеній скрылась изъ моихъ глазъ. Хотя я и опасалась, что она болѣе не вернется, однако все-таки продолжала терпѣливо ее ожидать. Къ большой моей радости, черезъ нѣсколько минутъ, бабочка снова появилась, и совсѣмъ близко отъ меня. Снова начала я осторожно къ ней подкрадываться, и — снова упорхнула отъ меня легко-крылая летунья. Но, при третьей попыткѣ съ моей стороны, она настолько уже получила довѣрія ко мнѣ, что развернула свой хоботокъ и отвѣдала моего меда, а вслѣдъ за тѣмъ и добровольно вскарабкалась на подставленный ей мною палецъ. Тогда, съ величайшею осторожностью, я накрыла ее маленькою бамбукового клѣточкой и принесла такимъ образомъ въ комнату. Пока я несла мою милую плѣнницу, она продолжала сидѣть на моемъ пальцѣ, упиваясь сладостью душистаго меда. Насытившись, она побѣжала своими нѣжными ножками къ свѣжимъ цвѣтамъ, находившимся посреди клѣтки, и затѣмъ, попорхавъ немного взадъ и впередъ, предалась, повидимому, своей судьбѣ: сложила крылышки и спокойно усѣлась на моховомъ коврикѣ, на днѣ клѣтки.
Въ то время, какъ я была занята ловлей этой бабочки, я замѣтила прекрасный экземпляръ бабочки адмирала[3], летавшей надъ группой цвѣтущихъ георгинъ. Такъ какъ я полагала, что моей «Цинтіи», въ ея одиночествѣ, пріятно будетъ сообщество другой бабочки, то и рѣшилась попытаться завладѣть, тѣмъ же способомъ, и красавцемъ «адмираломъ». Однако въ этомъ случаѣ я имѣла менѣе надежды на успѣхъ, потому что, хотя господинъ «адмиралъ» и вѣсьма отваженъ и смѣлъ, но у него нѣтъ также недостатка и въ хитрости, а сильныя крылья уносятъ его съ быстротой стрѣлы, если его обезпокоятъ или потревожатъ. Сколько разъ обошла я кругомъ, подкрадываясь, георгиновую грядку, въ то время, какъ «адмиралъ» постоянно предпочиталъ находиться на противоположной сторонѣ, словно меня поддразнивая! Но, наконецъ-таки, послѣ продолжительныхъ домогательствъ съ моей стороны, онъ позволилъ мнѣ приблизиться къ нему и предложить мое предательское лакомство. Когда же онъ отвѣдалъ восхитительнаго нектара, — вся пугливость его сразу исчезла. Онъ даже позволилъ посадить себя на мой палецъ и оставался совершенно погруженнымъ въ свое сладкое занятіе, пока я вводила его въ надежное помѣщение — бамбуковую клѣточку. Однако, здѣсь онъ повелъ себя потомъ совсѣмъ иначе, чѣмъ прекрасная «Цинтія». Окончивъ вкусный обѣдъ, мой «адмиралъ» началъ отчаянно метаться по клѣткѣ. Минуту спустя, онъ нашелъ лазейку между прутиками и, въ надеждѣ вырваться на волю, стремительно бросился къ окну. Тогда клѣтка была накрыта сѣточкой, бѣглецъ пойманъ, водворенъ на прежнее мѣстожительство и — вскорѣ совершенно успокоился.
Два раза въ день мои маленькіе любимцы помѣщались на моей рукѣ и получали съ нея свою сладкую пищу.
Казалось, что во время своей кратковременной жизни они чувствовали себя, у меня, совсѣмъ хорошо.