ОДНИМ выдающимся скульптором не так давно, была сделана мраморная статуя, изображавшая красивого ребёнка, на вытянутой руке которого сидела бабочка. Многие критики указывали на такое положение, как на невероятное. Поэтому, может быть, будет не безынтересно, если я сообщу из моего личного опыта некоторые факты, которые оправдывают упомянутого художника.
Однажды летом я внимательно следила за постепенным развитием нескольких куколок бабочки махаона[1]. Две из них остались неповреждёнными и здоровыми и мало-помалу созрели до степени совершенного насекомого. В один прекрасный день, одно из этих прелестных созданий высвободилось из своей оболочки, и я посадила его в небольшую клетку, сплетённую из бамбуковых палочек. Ковёр из зелёного мха и вазочка со свежими цветами составили уютную обстановку жилища моей прелестной «Психеи».
Вскоре я заметила, что Психея с большим наслаждением кушает мёд. Когда я капала его на листик, бабочка разворачивала свой спирально-закрученный хоботок и с видимым удовольствием сосала лакомую пищу. Мало-помалу она стала настолько ручною, что без малейшей пугливости сидела на моём пальце. Я выносила её в сад, где она совершала недалёкие полеты в ту или другую сторону, но всегда возвращалась назад и, попорхав надо мною, опускалась на мой палец. Она прилетала ко мне по своему собственному, совершенно свободному побуждению и оставалась затем на моей руке настолько долго, насколько хватало моего терпения её держать. Распластав крылышки, прелестная бабочка подставляла их действию солнечных лучей, теплота которых была ей, по-видимому, бесконечно приятна. Никогда я не дотрагивалась до её крыльев, а потому и она держалась совершенно спокойно и не выказывала ни малейшего желания улететь.
Три недели жила моя прелестная Психея в своём уютном домике; затем существование её прекратилось, — вероятно, вследствие достижения положенного ей жизненного предела. В день её смерти вышла и из второй куколки такая же прекрасная бабочка, которая прожила ровно столько же времени, как и Психея. И эта была так же ручна и так же ко мне привязана, но только выказывала гораздо больше сообразительности, так как вскоре заметила, что, сложивши крылышки, можно свободно проходить сквозь промежутки между прутиками клетки. Проделав такой манёвр, бабочка обыкновенно летела к окну, где с видимым наслаждением грелась на солнце, то складывая, то снова раскрывая свои прелестные крылышки. Она оставалась там сидеть до тех пор, пока я не подставляла ей свой палец, на который она тотчас же взбиралась и позволяла нести себя в свой домик.
Необыкновенную прирученность этих бабочек я приписываю главным образом тому обстоятельству, что они находились у меня с первой минуты своего освобождения из куколки и никогда не испытывали сладости свободы.
Вскоре у меня явилось сильное желание узнать, возможно ли приручать также и вольных бабочек и устраивать им счастливую жизнь в комнате. В один прекрасный летний день я решилась сделать первую попытку в этом направлении.
Накануне, в моём саду летала бабочка чертополоховая пеструшка[2], и когда я стала её теперь искать, то вскоре увидела её переносившуюся быстрым полётом с одной цветочной клумбы на другую. Я стала за ней следить, и, когда она, спустя некоторое время, села отдохнуть на усыпанную песком садовую дорожку, медленно опуская и поднимая при этом свои пёстренькие крылышки, я тихонько и осторожно начала приближаться к ней с каплей мёда на протянутом пальце. Однако бабочка оказалась неподатливою: она ни за что не хотела принять моё угощение. Подпустив меня к себе на расстояние меньше длины мизинца, она вдруг вспорхнула и в несколько мгновений скрылась из моих глаз. Хотя я и опасалась, что она более не вернётся, однако всё-таки продолжала терпеливо её ожидать. К большой моей радости, через несколько минут, бабочка снова появилась, и совсем близко от меня. Снова начала я осторожно к ней подкрадываться, и — снова упорхнула от меня легко-крылая летунья. Но, при третьей попытке с моей стороны, она настолько уже получила доверия ко мне, что развернула свой хоботок и отведала моего мёда, а вслед за тем и добровольно вскарабкалась на подставленный ей мною палец. Тогда, с величайшею осторожностью, я накрыла её маленькою бамбукового клеточкой и принесла таким образом в комнату. Пока я несла мою милую пленницу, она продолжала сидеть на моём пальце, упиваясь сладостью душистого мёда. Насытившись, она побежала своими нежными ножками к свежим цветам, находившимся посреди клетки, и затем, попорхав немного взад и вперёд, предалась, по-видимому, своей судьбе: сложила крылышки и спокойно уселась на моховом коврике, на дне клетки.
В то время, как я была занята ловлей этой бабочки, я заметила прекрасный экземпляр бабочки адмирала[3], летавшей над группой цветущих георгин. Так как я полагала, что моей «Цинтии», в её одиночестве, приятно будет сообщество другой бабочки, то и решилась попытаться завладеть, тем же способом, и красавцем «адмиралом». Однако в этом случае я имела менее надежды на успех, потому что, хотя господин «адмирал» и весьма отважен и смел, но у него нет также недостатка и в хитрости, а сильные крылья уносят его с быстротой стрелы, если его обеспокоят или потревожат. Сколько раз обошла я кругом, подкрадываясь, георгиновую грядку, в то время, как «адмирал» постоянно предпочитал находиться на противоположной стороне, словно меня поддразнивая! Но, наконец-таки, после продолжительных домогательств с моей стороны, он позволил мне приблизиться к нему и предложить моё предательское лакомство. Когда же он отведал восхитительного нектара, — вся пугливость его сразу исчезла. Он даже позволил посадить себя на мой палец и оставался совершенно погружённым в своё сладкое занятие, пока я вводила его в надёжное помещение — бамбуковую клеточку. Однако, здесь он повёл себя потом совсем иначе, чем прекрасная «Цинтия». Окончив вкусный обед, мой «адмирал» начал отчаянно метаться по клетке. Минуту спустя, он нашёл лазейку между прутиками и, в надежде вырваться на волю, стремительно бросился к окну. Тогда клетка была накрыта сеточкой, беглец пойман, водворён на прежнее местожительство и — вскоре совершенно успокоился.
Два раза в день мои маленькие любимцы помещались на моей руке и получали с неё свою сладкую пищу.
Казалось, что во время своей кратковременной жизни они чувствовали себя, у меня, совсем хорошо.