Галичъ (Говоровъ, Никифоровъ), Александръ Ивановичъ, русскій философъ, профессоръ Петербургскаго университета по каѳедрѣ исторіи философіи, родился въ 1783 г. въ гор. Трубчевскѣ, Орловской губ. Первоначальная его фамилія была Говоровъ, но по обычаю, господствовавшему тогда въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ, онъ, будучи въ семинаріи, перемѣнилъ ее на Никифорова въ память имени дѣда, а затѣмъ, поступивъ въ педагогическій институтъ, переименовалъ себя въ Галича. Его дѣдъ и отецъ были духовнаго званія (отецъ — дьячкомъ), люди необразованные. Дѣдъ однако понялъ, что его внукъ обладаетъ большими способностями и что изъ него долженъ получиться хорошій человѣкъ. Онъ самъ занялся его воспитаніемъ и на одиннадцатомъ году опредѣлилъ его въ Сѣвскую семинарію (1793). Дойдя до философскаго класса, Г. почувствовалъ непреодолимое влеченіе къ умозрительнымъ наукамъ и весь отдался философіи. Въ 1803 г., окончивъ семинарію, онъ, въ числѣ нѣкоторыхъ способнѣйшихъ студентовъ поступилъ въ С.‑Пб. учительскую гимназію, которая вскорѣ была переименована въ педагогическій институгь. Какъ и въ семинаріи, главнымъ его предметомъ изученія была философія, но также много занимался древними языками и литературой. Галичъ усердно поглощалъ все, что попадалось ему въ руки по любимому предмету. Считаясь лучшимъ ученикомъ, онъ, вмѣстѣ съ другими избранными, былъ въ 1808 г. отправленъ за границу для усовершенствованія своихъ познаній. Г. направился въ Гельмштедтъ къ тамошнему, извѣстному въ то время, профессору Шульце и занимался подъ его руководствомъ въ теченіе двухъ лѣтъ, въ то же время изучая нѣмецкій, французскій, англійскій, италіанскій и испанскій языки (впослѣдствіи онъ еще настолько изучилъ польскій языкъ, что занималъ мѣсто переводчика при министерствѣ государственныхъ имуществъ). Въ 1810 г. Г. переѣхалъ въ Геттингенъ, слушалъ лекціи Бутервега и увлекся ученіемъ Шеллинга. Ему казалось, что послѣ разгрома Кантомъ метафизической догматики и послѣ идеализацій Фихте, одинъ только Шеллингъ въ состояніи былъ повести философію къ рѣшенію задачъ новымъ путемъ и примирить субъективныя и объективныя начала истины. Когда истекъ срокъ его пребыванія за границей, онъ испросилъ себѣ позволеніе еще остаться на годъ и отправился въ путешествіе по Европѣ. Въ продолженіе этого времени онъ осмотрѣлъ всѣ замѣчательныя мѣста южной Германіи, посѣтилъ Англію, Францію и на нѣкоторое время остановился въ Вѣнѣ. Въ 1813 г. онъ пріѣхалъ въ Петербургъ и подвергся строгому экзамену по философіи въ конференцш педагогическаго института. Кромѣ этого онъ долженъ былъ представить диссертацію, которая могла бы служить отчасти программою будущихъ его лекцій. Диссертація была одобрена назначенными для разсмотрѣнія ея профессорами, хотя Велланскій — первый и популярнѣйшій въ Россіи философъ-шеллингіанецъ — указалъ и на недостатки ея. По его словамъ, диссертація Г. соединяла въ себѣ «высокое съ низкимъ, важное съ малозначащимъ, тайное съ открытымъ, труднопонимаемое съ удобопонятнымъ и пр.» Тѣмъ не менѣе свой отзывъ Велланскій закончилъ слѣдующими словами: «изъ сочиненія Галича явствуетъ, что онъ имѣетъ столько же любви, сколько и способности къ философіи. Историческія познанія его въ оной обширны, а существенное содержаніе какъ прежней, такъ и нынѣшней философіи ему весьма извѣстно». Такимъ обраэомъ конференція института признала Г. вполнѣ достойнымъ занять каѳедру философіи, хотя и рѣшила, что диссертацію его «по множеству содержащихся въ ней новыхъ и либо никѣмъ, либо самымъ малымъ числомъ философовъ принятыхъ умозрѣній» печатать не слѣдуетъ. Кромѣ этого ему было внушѳно, чтобы «при преподаваніи въ россійскихъ училищахъ философскихъ наукъ отнюдь не вводилъ своей системы, а держался бы книгъ, начальствомъ введенныхъ». Курсъ философіи, читанный Г. въ институтѣ, заключалъ всѣ ея признанныя въ то время части, то‑есть логику, психологію, метафизику и этику. Съ мая 1814 г. до іюня 1815 г. Г. состоялъ преподавателемъ русской и латинской словесности въ Царскосельскомъ лицеѣ. Но ученый философъ оказался плохимъ педагогомъ. Ему нужна была аудиторія, а не классъ, который нуждался въ постоянномъ наблюденіи и въ направленіи еще неустановившейся мысли у ученика. Но воспитанники относились къ нему съ любовью; въ особенности будущій поэтъ Пушкинъ полюбилъ Г. за его умъ, веселость и непринужденность. Но начальство вскорѣ подмѣтило, что у педагога, который не донималъ склоненіями и спряженіями, воспитанники не скоро выучатся по‑латыни, и Г. было предложено взамѣнъ латинскаго языка заниматься философіей въ благородномъ пансіовѣ при институтѣ, а затѣмъ русскимъ языкомъ въ Петропавловскомъ нѣмецкомъ училищѣ. Но и здѣсь онъ не смогъ осилить дѣла педагогики. Г., весьма здраво разсуждающій о педагогикѣ, оказалъ мало успѣха на практикѣ, благодаря чему и здѣсь онъ принужденъ былъ оставить преподаваніе. Въ 1817 г. онъ былъ произведенъ въ экстраординарные профессора и въ этомъ званіи занялъ каѳедру философіи во вновь открытомъ въ 1819 г. С.‑Пб. университетѣ. Онъ весь отдался своему дѣлу, — отдался съ любовью, съ рѣдкимъ жаромъ и энергіей; кажется, у него не было мыслей, не входящихъ въ сферу его ученой дѣятельности. Въ это же время и ученая его репутація возрастала, особенно съ изданіемъ его труда «Исторія философскихъ системъ», С.‑Пб. 1818—1819 г., 2 ч. Этотъ трудъ, составленный по нѣмецкимъ историкамъ философіи Захеру, Асту, Теннеману и др., былъ большой рѣдкостью въ тогдашней русской ученой литературѣ. Онъ не являлся простымъ переводомъ иностраннаго автора или компиляціей. Это былъ трудъ глубоко свѣдущаго въ философіи ученаго, который польвовался многими источниками, но со
строгой критической разборчивостью, и излагалъ свои мысли съ безпристрастіемъ добросовѣстнаго историка и съ проницательной обоснованностью недюжиннаго мыслителя. Во второмъ томѣ своего замѣчательнаго труда онъ изложилъ ученіе Шеллинга, или точнѣе одну изъ системъ его ученія, просто и общедоступно, такъ что русская публика впервые ознакомилась съ ней въ полномъ объемѣ. Въ общемъ уже этотъ первый трудъ Галича произвелъ нѣкоторую сенсацію въ образованныхъ кругахъ русскаго общества.
Но въ самый разгаръ дѣятельности Г. произошелъ извѣстный разгромъ Петербургскаго университета. Тогдашній исправляющій должность попечителя, извѣстный Руничъ, желая чѣмъ-либо отличиться предъ начальствомъ, завелъ новую систему надзора за университетомъ: то онъ сносился оъ «двусмысленными университетскими личностями», то отбиралъ тетрадки съ лекціями у студентовъ и проч. Результатомъ такой дѣятельности Рунича было обвиненіе, предъявленное нѣкоторымъ профессорамъ, въ томъ числѣ и Галичу, въ безбожіи и въ пропагандѣ революціонныхъ идей. Для разслѣдованія и наказанія виновныхъ былъ назначенъ тотъ же Руничъ. Небезынтересно въ данномъ случаѣ его «Представленіе Министру Народнаго Просвѣщенія кн. Голицыну о С.‑Пб. университетѣ за 1821—1822 г.», напечатанное въ «Др. и Нов. Росс.» за 1880 г. и могущее служить яркимъ образчикомъ взглядовъ докладчика. О6винительные пункты были составлены, главнымъ образомъ, на основаніи выписокъ изъ студенческихъ тетрадей. Кромѣ того поводомъ къ обвиненію Г. послужила и его «Исторія философскихъ системъ», за которую, между прочимъ, авторъ въ 1819 г. получилъ Высочайшую благодарность. Обвинительный актъ былъ формулированъ вопросомъ: излагая разныя системы философовъ, зачѣмъ онъ (Галичъ) ихъ не опровергъ? Не принимая во вниманіе, что Г., какъ историкъ, не обязанъ было этого дѣлать, тѣмъ болѣе, что въ этой книгѣ онъ излагалъ исторію человѣческой мысли, а не свои мнѣнія, Руничъ сравнивалъ книгу эту съ заряженнымъ пистолетомъ, положеннымъ среди дѣтей. «Я самъ, — говорилъ онъ, — если бы не былъ истиннымъ христіаниномъ, и если бы благодать свыше меня не осѣнила, я самъ не отвѣчаю за свои поползновенія при чтеніи книги Галича». Производство дѣла Г. было назначено на 4‑е ноября. Обвнненный Руничемъ въ томъ, что предпочитаетъ язычество христіанству, «распутную философію дѣвственной невѣстѣ Христовой церкви, безбожнаго Канта — Христу, а Шеллинга — Духу Святому», Г. долженъ былъ въ отдѣльной комнатѣ написать отвѣтъ на вопросы обвиненія.
Отвѣтъ былъ приблизительно слѣдующій: «Сознавая невозможность опровергнуть предложенные мнѣ вопросные пункты, прошу не помянуть грѣховъ юности и невѣдѣнія». Чтобы доказать искренность раскаянія, ибо «наружность можетъ быть обманчива», Г‑у предложили издать свою книгу «и въ предисловіи къ оной торжественно описать обращеніе и отреченіе отъ мнимаго просвѣщенія, на лжеименитомъ разумѣ основаннаго». Но Г. не проронилъ ни одного звука. Молчаніе его, очевидно, было истолковано Руничемъ, какъ знакъ согласія, ибо въ своемъ донесеніи министру (см. выше) онъ указываетъ на обѣщаніе Г. издать такое предисловіе.
По свидѣтельству А. Никитенка поведеніе Г. въ засѣданіи конференціи отличалось особеннымъ характеромъ, который былъ совершенно согласенъ съ его душевными свойствами: «Онъ не обнаружилъ ни смущенія, ни желанія отразить наносимые ему удары. Увидѣвъ во всемъ происходившемъ въ университетскомъ дѣлѣ какую-то роковую необходимость и чувствуя, что ему не одолѣть враждебныхъ силъ, онъ, кажется, принялъ систему полной покорности судьбѣ и рѣшился ждать спокойно всего, что случится». Такимъ образомъ Г. занялъ въ этомъ университетскомъ инцидентѣ пассивное положеніе. Онъ только съ нетерпѣніемъ ожидалъ окончавія этого дѣла, мѣшающаго ему думать, работать. Дѣло кончилоеь тѣмъ, что Г. сохранилъ званіе экстраординарнаго профессора и оставленъ при университетѣ «для какой-нибудь нефилософской службы», но принужденъ былъ перенести свою дѣятельность въ кабинетъ. Прежніе его слушатели и вообще любознательные молодые люди предложили ему частнымъ образомъ читать имъ курсъ философіи, на что, конечно, Г. охотно согласился. Такимъ образомъ на квартирѣ его образовалась маленькая аудиторія человѣкъ въ 10—15. Правда, эти занятія носили скорѣе случайный характеръ, такъ какъ зачастую «аудиторія» Г. пустовала, но все же профессоръ находилъ лучшимъ заниматься любимымъ дѣломъ съ небольшими группами студентовъ, чѣмъ принять предложенныя университетомъ должности секретаря училищнаго комитета или архиваріуса и переводчика при Правленіи.
Въ ноябрѣ 1828 г. Г. вошелъ въ Совѣтъ съ просьбой о назначеніи его профессоромъ на каѳедру древностей и теоріи изящнаго. На это Совѣтъ отвѣтилъ Г., что каѳедра эта ненужна, и вмѣстѣ съ тѣмъ постановилъ назначить Г. «приличную должность, а дотолѣ производить ему прежнее жалованіе», Попечитель Бороздинъ представилъ ходатайство Г. министру и вторично повторилъ его, находя уже «не только воѳможнымъ, но и нужнымъ» поручить Г. просимую каѳедру. Отвѣтъ отъ министра послѣдовалъ только послѣ того, когда уже самъ Совѣтъ началъ хлопотать о назначеніи Г. на каѳедру «теоріи изящнаго». Однако его ходатайство было отложено до имѣвшагося уже въ виду преобраэованія университета. Наступило и преобразованіе, а опальный профессоръ былъ забытъ. Мало того: у него отняли квартиру и лишили жалованія, какъ заштатнаго профессора. Въ это же время онъ былъ оффиціально уволенъ отъ службы циркуляромъ отъ З февр. 1837 г. Еще за годъ до увольненія Г. ходатайствовалъ черезъ Совѣтъ о разрѣшеніи ему открыть «философскія бесѣды» частнымъ обрааомъ, на что также министерство отвѣтило отказомъ. Сильная нужда, однако, заставила Г. взятъся ва работу, совершенно ничего общаго не имѣвшую съ задачами философа. Благодаря прежнимъ своимъ ученикамъ, Г. въ 1838 г. занялъ мѣсто переводчика при одномъ изъ департаментовъ министерства государственныхъ имуществъ, а затѣмъ, по рекомендаціи И. Д. Якобсона, его перевели въ качествѣ начальника архива въ провіантскій департаментъ. Такая забота учениковъ о своемъ бывшемъ учителѣ не могла не тронуть Г.: «отъ нихъ не стыдно принять помощь: они мнѣ родные, насъ соединяетъ союзъ идей», говорилъ онъ. Несмотря на то, что матеріальныя условія на новомъ мѣстѣ давали Г. возможность заниматься своими излюбленными науками, странно какъ-то было видѣть философа за писаніемъ описи документовъ о поставкѣ крупы или муки въ армію. «Вотъ куда я попалъ, — говорилъ онъ, — въ общество мышей и крысъ, съ которыми долженъ вести войну ради обезпеченія казенныхъ бумагъ. Но это, я думаю, будетъ легче, нежели вести войну съ гонителями наукъ и просвѣщенія». Повидимому Г. началъ привыкать къ департаментской службѣ, даже получилъ чинъ статскаго совѣтника, но это былъ кажущійся покой. Въ душѣ его происходили цѣлыя бури, а тутъ еще пожаръ уничтожилъ его два труда, надъ которыми онъ просидѣлъ многіе годы: «Всеобщее право» и «Философія исторіи человѣчества». По свидѣтельству Никитенка эти труды были совершенно закончены и уже приготовлены къ печати. Это обстоятельство и потеря всей своей библіотеки какъ-будто переполнили чашу его страданій: душевныя его силы были настолько потрясены, что онъ съ этого времени запилъ. Онъ не упалъ такъ низко, чтобы сдѣлаться настоящимъ пьяницей, но во всякомъ случаѣ все чаще и чаще прибѣгалъ къ вину, хотя и продолжалъ попрежнему служить. Онъ окончательно забросилъ работу по философіи, и его скорѣе можно было встрѣтить въ билліардной, чѣмъ у себя за столомъ, за работой. Этому обстоятельству также способствовала и неудачная семейная жизнь: его жена, женщина грубая, съ низкой нравственностью, заставляла не однажды профессора бѣжать изъ дому. Умеръ Г. 9 сентября 1848 г. въ Царскомъ Селѣ отъ холеры и погребенъ на Казанскомъ кладбищѣ.
Кромѣ вышеупомянутой «Исторіи философскихъ системъ» имѣютъ значеніе слѣдующіе труды Галича: «Опытъ науки изящнаго» (С.‑Пб. 1825), «Черты умозрительной философіи, выбранныя изъ В‑б‑ра, Кл‑на, Т‑н‑ра и др. и изданныя
А. С‑имъ» (С.‑Пб. 1829), — краткое изложеніе философіи Шеллинга, и «Картина человѣка, опытъ наставительнаго чтенія о предметахъ самопознанія для всѣхъ образованныхъ сословій» (С.‑Пб. 1834). Этотъ послѣдній трудъ нужно считать наиболѣе важнымъ, да и работалъ надъ нимъ Г. немало. За этотъ трудъ онъ получилъ половинную Демидовскую премію. Академія мотивировала выдачу только половины преміи тѣмъ; что авторъ иногда выражается слогомъ, не принятымъ въ философскихъ трактатахъ; академическая комиссія, оцѣнившая работу Г., между прочимъ, высказывала сожалѣніе, что Г. «не умѣлъ лучше согласовать форму съ достоинствомъ своего предмета», но во всякомъ случаѣ признавала трудъ его не компиляціей, «а собственнымъ достояніемъ автора». Значеніе этого труда состоитъ не только въ широтѣ плана и постановкѣ вопроса о философской антропологіи, но и въ самой разработкѣ отдѣльныхъ деталей, изъ которыхъ многія были едва только затронуты даже въ нѣмецкой литературѣ того времени. Въ этомъ трудѣ Г. не порвалъ окончательно съ школой Шеллинга и не выработалъ самостоятельной системы, въ его разсужденіяхъ остается еще метафизическая закваска, но критическій умъ не позволилъ ему ни погрязнуть въ мертвомъ догматизмѣ, ни превратиться въ оракула нѣмецкой натурфилософіи. Если идеи Шеллинга на этотъ разъ играютъ второстепенную роль, то все же авторъ относится къ этой школѣ и въ частности къ ея русскому представителю Велланскому съ большимъ уваженіемъ. И если онъ утверждаетъ, что силы и стихіи природы слились въ человѣкѣ и что всѣ радіусы мірозданія находятъ въ природѣ его соборное мѣсто, то понимаетъ это онъ совсѣмъ въ иномъ смыслѣ, чѣмъ натурфилософы, не въ космическомъ, а скорѣе въ психологическомъ. Разрѣшая задачу антропологіи, Г. утверждаетъ, что психологическій ея элементъ «не можетъ быть разлученъ» отъ физіологическаго и что эадача антропологіи дать полную картину человѣка, а не описать отдѣльный какой-либо уголъ его существованія. Поэтому существеннѣйшими задачами антропологіи Г, считалъ опредѣленіе положенія человѣка въ ряду другихъ существъ, самопознаніе, отысканіе цѣлей существованія человѣка и выясненіе значенія всѣхъ наукъ при помощи антропологической точки зрѣнія. По его мнѣнію даже такія науки, какъ богословіе и философія, нуждаются въ антропологическомъ основаніи. Безъ содѣйствія же ея (антропологіи) философія слишкомъ легко теряетъ изъ виду свои цѣли и границы и превращается въ систему фантазій или въ кичливую систематику. Значеніе антропологіи для моралистовъ, политиковъ, педагоговъ, по мнѣнію Г., очевидно. Пренебреженіе же ею порождаетъ «удушливыя» системы этики, отчасти «буйное вольнодумство», отчасти «ригоризмъ, подавляющій всѣ свободные и высокіе порывы». Указывая на своихъ русскихъ предшественниковъ, авторъ подчеркиваетъ бѣдность тогдашней русской философіи и антропологической литературы. За исключеніемъ двухъ — трехъ оригинальныхъ сочиненій (между ними и «Біологическое изслѣдованіе» Велланскаго) и нѣсколькихъ переводныхъ, все остальное, по его мнѣнію, никуда не годный хламъ. Работая надъ этимъ своимъ трудомъ, Г. не думалъ создать свою новую философскую систему и не имѣлъ въ виду полнаго объясненія міровыхъ процессовъ, не гнался за абсолютной сущностью вещей, о чемъ самъ мечталъ въ юношескіе годы. Онъ поставилъ передъ собой болѣе скромную, но зато и болѣе выполнимую задачу: всестороннее изученіе человѣка и притомъ съ возможно болѣе широкой точки зрѣнія, приближающейся къ той, которая была для антропологіи установлена еще Кантомъ. Этотъ вполнѣ самостоятельно предпринятый трудъ русскаго философа обратилъ на себя большое вниманіе мыслящей части русскаго общества. И если появлялись въ журналахъ неблагопріятныя рецензіи на «Картину человѣка», то правъ былъ декабристъ Кюхельбекеръ, говоря, что о такой книгѣ гораздо легче говорить, чѣмъ ее написать. Подробный разборъ этого сочиненія помѣщенъ М. Филипповымъ въ «Рус. Богатствѣ» 1894 г. № 4.
Замѣчательнымъ явленіемъ въ нашей тогдашней литературѣ, какъ первый опытъ философіи изящнаго и философіи искусства по новѣйшимъ началамъ, было появленіе книги Галича: «Опытъ науки изящнаго» (С.‑Пб. 1825). Еще бъ своей исторіи философіи, Г., давая очеркъ ученія Шеллинга, правда довольно бѣгло, развилъ его эстетическую теорію. Въ своемъ же «опытѣ» онъ идетъ почти самостоятельнымъ путемъ. Въ противоположность Велланскому, который, «раздувая искры Шеллинга и Окена», считалъ себя смѣлымъ иниціаторомъ, Г., обладая гораздо большей долей независимости, считалъ себя болѣе проводникомъ идей западныхъ мыслителей. Задавшись вопросомъ: существуетъ ли эстетика, какъ особая наука, независимая отъ философіи, Г. отвѣчаетъ отрицательно. Эстетика требуетъ твердыхъ и ясныхъ началъ, даваемыхъ общей системой человѣческаго знанія, а эта система и есть философія. По его мнѣнію, основной двигатель творчества (художественнаго) есть не что иное, какъ истина. Первая ступень теоріи художественнаго («изящнаго») была лишь теоріей чувственнаго познанія. Красота разсматривалась лишь какъ «пріятная натуральность». Вторую ступень составляетъ періодъ логическихъ соображеній объ изящномъ. Третій періодъ былъ начатъ еще Платономъ, возстановленъ Винкельманомъ и прододженъ Гердеромъ и Шлегелемъ. Здѣсь господствующимъ началомъ является творческая фантазія, согласіе идеи съ формой и красота, какъ отраженіе бытія. Сущностью художественнаго творчества, по Галичу, является стремленіе къ неограниченному, безконечному, указывающее на принадлежность человѣка къ двумъ мірамъ — чувственно-органическому и духовно-нравственному. Эстетическая потребность одновременно обнимаетъ чувство, умъ и волю. Поэтому и идея художественности должна совмѣщать въ себѣ всѣ основныя идеи научной работы, чувственнаго наслажденія и нравственнаго подвига, Слѣдуя ученію о такъ называемомъ «безкорыстіи» эстетическаго чувства, Г. приходитъ къ теоріи «искусства для искусства». Переходя кь разбору отношенія между искусствомъ и потребностями будничной жизни, онъ не отрицаетъ утилитарнаго значенія его, но придаетъ «полезности» искусства второстепенную роль. По его мнѣнію искусство, дѣйствующее подъ воздѣйствіемъ понятій о пользѣ, есть не болѣе какъ развитое ремесло. Чтобы возвыситься на степень изящнаго искусства, оно должно происходить свободно «изъ внутренней потребности». Художественное произведеніе должно «равномѣрнымъ развитіемъ и возвышеніемъ силъ души пробудить въ немъ (т.‑е. въ зрителѣ или читателѣ) живое чувство прямо человѣческаго бытія». Кромѣ этихъ трудовъ, Г. написалъ еще слѣдующіе: 1) Теорія краснорѣчія для всѣхъ родовъ прозаическихъ сочиненій, извлеченная изъ нѣмецкой библіотеки словесныхъ наукъ (С.‑Пб. 1830 г.); 2) Логика, выбранная изъ Клейна (С.‑Пб. 1831 г.); 3) Нравоученіе Герлаха, пер. съ нѣм. съ дополн. (1833); 4) Роспись идеаламъ греческой пластики («Лѣтопись факультетовъ» 1835 г., изд. Галича и Плаксина); 5) «Лексиконъ философскихъ предметовъ» (С.‑Пб. 1845 г.), 2 выпуска (доходитъ до буквы В): 6) «Словарь русскихъ синонимовъ» (1840 г.), ч. I., также не оконченный трудъ. Своимъ Лексикономъ, равно какъ и краткимъ «Опытомъ философскаго словаря», приложеннымъ къ «Исторіи философскихъ системъ», Г. положилъ начало русской философской лексикѣ. Имя Галича связано съ именемуего геніальнаго ученика по лицею: Пушкинъ любившій, какъ указано выше, своего профессора, посвятилъ ему два посланія и упомянулъ о немъ въ стихотвореніи 1814 года «Пирующіе студенты». По свидѣтельству самого Пушкина Г. ободрялъ его на поприщѣ, имъ избранномъ, и заставилъ его написать для экзамена 1815 г. «Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ».
Какъ на наиболѣе выдающееся качество въ характерѣ Г., указываютъ на любовь его къ наукѣ и честное и благородное обращеніе съ ней. Дѣйствительно, та отрасль ея, которая такъ увлекла Г., позволяла допускать много гипотетическаго и мысль находила широчайшій просторъ, однако онъ не позволялъ себѣ ни произвольныхъ гаданій, ни отступленій отъ условій строгаго научнаго метода. А знаніе почти всѣхъ европейскихъ языковъ и древнихъ, давало ему возможность, прибѣгая къ сравненіиям и повѣркѣ, детально и тщательно разрабатывать свой предметъ. Для своего времени Г. былъ крупной умственной силой и имя его останется записаннымъ на страницахъ исторіи русской мысли. Біографія Галича написана академикомъ А. В. Никитенкомъ (напечатана въ «Журн. Мин. Нар. Просв.» 1869, № 1, и отдѣльно С.‑Пб. 1869).
Словари Брокгаузъ—Ефронъ, Южанова и Геннади; «Исторія рос. философіи», арх. Гавріила, Каз. 1840, стр. 98; «Матер. для исторіи просв. въ Рос.», Е. Ѳеоктистова въ «Русскомъ Вѣстн.», 1864, № 6, 7, 8 и отд. С.‑Пб. 1865; «Чт. въ Имп. Общ. Ист. и Др. Рос.», 1862 г., кн. III, стр. 179—206; Барсуковъ, «Жизнь и труды Погодина», С.‑Пб. 1900, т. І, стр. 51, 279, т. II, стр. 49, т. III, стр. 349—350, т. IV, стр. 243, 270; Н. Гречъ, «Записки о моей жизни» С.‑Пб. 1886, стр. 290, 295, 296, I, II, XIV, XV, XVI, ХIХ, XX; В. Григорьевъ. «50‑лѣтіе С.‑Пб. Ун‑та»; Бѣлинскій, соч. т. II, стр. 239; «Рус. Стар.» 1889, № 6, стр. 577; Плетневъ, «Мелк. крит. разб.», т. II, стр.530—531; «Міръ Божій» 1897, № 7, стр. 218—223, № 8, стр. 108—114, № 10, стр. 132—133; ib. 1898, № 1, стр. 235—269; «Сынъ Отеч.», 1818, № 40; «Вѣстн. Евр.», 1818, № 44; «Русская Мысль», 1895, № 4, стр.76; «Библ. Листы», 1825, № 36; «Московскій Телеграфъ», 1826, № 6, стр. 126, 1831, ч. 38, стр. 85; «Біографія Магницкаго», Е. Ѳеоктистова, 1865; М. Сухомлиновъ, «Матер. для ист. образ. въ Рос.» С.‑Пб. 1866; «Литер. газета», 1831 № 32; «Телескопъ», 1831, т. V, стр. 550; 1836, т. 32, стр. 197; «Сѣв. Пчела», 1834, № 61; «Библ.для чт.», 1835, т. XIII, отд. VI, стр. 34; «Отеч. Зап.», 1846, № 4, т. 45, отд. ѴІ, стр. 74—77; «Современникъ», 1846, т. 42, стр. 220—221; Селезневъ, «Ист. Очеркъ Имп. Лицея», С.‑Пб., 1861, стр. 100; Колубовскій, «Прибавленіе къ Ибервегъ-Гейнце»; «Рус. Архивъ», 1865, № 10 и 11; «Историч. Вѣстникъ» 1880, т. 2, стр.233; 1899, т. 76, стр. 535, т. 77, стр. 192—193, 202, 205; 1901, т. 86, стр. 158; «Р. Стар.», 1889, т. 61, стр, 302. т. 62, стр. 578, 582, 584, 590, 593, т. 63, стр. 55, 56, 266, 280, т. 64, стр. 743; 1890, т. 66, стр. 276; 1891, т. 70, стр. 420, 638, 648, 655; т. 71, стр. 96, 292, 308, 567, т. 72, стр. 78, 683; Петербург. Некрополь, I, 528; Э. Радловъ, «А. И. Галичъ» (Пушкинъ, изд. Брокгаузъ—Ефрона, т. I, стр. 241—246); Венгеровъ, Источники слов. рус. писат., т. І.