[231]
На зарѣ, въ румяномъ утреннемъ небѣ горитъ крупная, яркая звѣзда. Лучъ ея дрожитъ на бѣлой стѣнѣ, словно хочетъ начертить на ней разсказы о всемъ, видѣнномъ ею тамъ и сямъ на нашей вращающейся землѣ.
Послушай же одинъ изъ ея разсказовъ!
— Недавно (недавнее для звѣзды для насъ людей означаетъ событіе, совершившееся нѣсколько столѣтій тому назадъ), лучи мои слѣдили за однимъ молодымъ художникомъ; жилъ онъ въ папской столицѣ, во всемірномъ городѣ Римѣ. Многое измѣнилось тамъ съ теченіемъ времени, хотя такія перемѣны и совершаются далеко не такъ быстро, какъ человѣкъ становится изъ ребенка старикомъ. Императорскій дворецъ и тогда уже былъ въ развалинахъ; между поверженными во прахъ мраморными колоннами и надъ росписанными золотомъ стѣнами полуразрушенныхъ термъ возвышались фиговыя и лавровыя деревья. Колизей тоже
[232]представлялъ однѣ руины. Но церковные колокола звонили; ладанъ курился; по улицамъ проходили процессіи со свѣчами и сіяющими балдахинами. Римъ былъ городомъ церковной пышности; но здѣсь также процвѣтало и высоко почиталось искусство. Въ Римѣ жили величайшій художникъ міра Рафаэль и величайшій ваятель среднихъ вѣковъ Микель Анджело. Самъ папа отдавалъ честь обоимъ, удостаивалъ ихъ своими посѣщеніями. Искусство признавали, чтили и награждали. Но, конечно, не все достойное замѣчалось и удостаивалось награды.
Въ маленькой, узенькой улицѣ стоялъ старый домъ, бывшій нѣкогда храмомъ. Въ домѣ этомъ жилъ молодой ваятель, бѣдный, безызвѣстный. Но у него, конечно, были друзья, тоже молодые художники, юные душою, богатые надеждами и мыслями. Они говорили ему, что у него большой талантъ, и что онъ просто глупъ, если самъ этому никакъ повѣрить не можетъ. А онъ и въ самомъ дѣлѣ постоянно разбивалъ въ дребезги созданное имъ наканунѣ, никогда не бывалъ доволенъ своею работою и не доводилъ ея до конца, а это необходимо: иначе кто же ее увидитъ, признаетъ и заплатитъ за нее деньги?
— Ты мечтатель!—говорили ему друзья.—И въ этомъ твое несчастье! Происходитъ же все это оттого, что ты еще не жилъ, какъ надо, не вкусилъ жизни, не пилъ жадными глотками жизненнаго нектара. А, вѣдь, въ молодости-то именно и надо слиться съ жизнью во едино! Вотъ тебѣ примѣръ—величайшій художникъ міра Рафаэль; его чтитъ самъ папа, ему дивится весь свѣтъ, а онъ и ѣстъ и пьетъ, какъ всѣ, ни отъ чего не отказывается!
— Даже отъ самой булочницы, прекрасной Форнарины!—сказалъ Анджело, одинъ изъ первыхъ весельчаковъ молодой компаніи.
И многое еще чего наговорили они! Они говорили, что́ подсказывали имъ ихъ молодость, разумъ и желаніе увлечь молодого художника въ круговоротъ веселья, шалостей—пожалуй, даже сумасбродствъ. Временами и онъ самъ былъ не прочь отъ этого: кровь въ немъ была горячая, душа пылкая, и онъ могъ участвовать въ веселыхъ бесѣдахъ, смѣяться отъ души, не хуже другихъ! И все-таки такъ называемая „веселая жизнь Рафаэля“ казалась ему какимъ-то чадомъ, туманомъ въ сравненіи съ божественнымъ блескомъ, которымъ сіяли картины великаго мастера. А какъ волновалась его грудь, когда онъ стоялъ въ Ватиканѣ передъ образами нетлѣнной красоты, изваянными изъ мрамора
[233]художниками древнихъ временъ! Какой ощущалъ онъ тогда подъемъ духа, какую силу, какой священный огонь жегъ его сердце! Въ немъ загоралось желаніе создать изъ мрамора подобные же образы. Онъ хотѣлъ воплотить въ мраморѣ то чувство, которое стремилось изъ глубины его души вознестись къ Вѣчному и Безконечному. Но какъ возсоздать его, въ какомъ образѣ? Мягкая глина послушно принимала подъ его пальцами прекрасныя формы, но на другой день онъ, какъ и всегда, уничтожалъ созданное имъ наканунѣ.
Однажды онъ проходилъ мимо одного изъ многочисленныхъ роскошныхъ римскихъ палаццо, остановился передъ большими открытыми воротами и увидалъ внутри двора, за росписанными аркадами, садикъ, полный душистыхъ розъ. Сочныя, зеленыя листья змѣиной травы купались въ мраморномъ бассейнѣ, наполненномъ прозрачною водой. Тутъ же передъ нимъ промелькнуло видѣніе—молодая дѣвушка, дочь хозяина дома. Какъ она была нѣжна, воздушна, прелестна! Никогда въ жизни не видывалъ онъ такой женщины! Ахъ, нѣтъ, видѣлъ въ одномъ изъ римскихъ палаццо на картинѣ Рафаэля, въ образѣ Психеи. Тамъ она была написана красками, здѣсь явилась ему живая.
Она ярко запечатлѣлась въ его сердцѣ и мысляхъ; вернувшись въ свою бѣдную мастерскую, онъ принялся лѣпить изъ глины Психею—знатную молодую римлянку, и впервые остался доволенъ своею работою. Она имѣла въ его глазахъ значеніе,—это было, вѣдь, ея изображеніе!
Друзья, увидавъ статую, громко возликовали: въ этой работѣ художественный талантъ его выразился необычайно ярко; до сихъ поръ его признавали только одни они, теперь его признаетъ весь свѣтъ!
Глина прекрасно передаетъ жизненность тѣла, но не обладаетъ бѣлизной и прочностью мрамора; Психея должна была ожить въ мраморѣ, и у художника даже имѣлся этотъ драгоцѣнный матеріалъ: во дворѣ съ давнихъ лѣтъ лежала мраморная глыба, принадлежавшая еще его родителямъ. На ней валялся разный мусоръ, осколки стекла, обрѣзки овощей; все это грязнило, пачкало ее снаружи, но внутри мраморъ сіялъ снѣжною бѣлизною; изъ него-то и должна была возстать Психея.
Въ одинъ прекрасный день—звѣзда объ этомъ ничего не разсказываетъ,—она не видала этого, но мы-то знаемъ, что оно было такъ—узенькую, бѣдную улицу посѣтило знатное общество;
[234]посѣтители оставили карету неподалеку отъ дома и пѣшкомъ прошли къ жилищу художника. Явились они посмотрѣть на его работу, о которой случайно услышали. Кто же такіе они были? Бѣдный юноша! Или лучше: слишкомъ счастливый юноша! Въ его студіи стояла она, сама молодая красавица! И какъ улыбнулась она, когда отецъ ея сказалъ: „Да, вѣдь, это ты, живая!“ Эту улыбку нельзя было передать, этого взора удивленія нельзя было изобразить! Онъ поднималъ, облагораживалъ и—повергалъ во прахъ!
— Психею нужно изваять изъ мрамора!—сказалъ знатный посѣтитель. И слова эти вызвали къ жизни мертвую глину и тяжелую мраморную глыбу, равно какъ и самого взволнованнаго художника.—Когда работа будетъ окончена, я покупаю ее!—прибавилъ знатный римлянинъ.
Словно новая эра настала въ бѣдной мастерской; въ ней закипѣли жизнь, веселье, работа. Сіяющая утренняя звѣзда созерцала, какъ работа подвигалась впередъ. Самая глина, казалось, ожила, съ тѣхъ поръ, какъ побывала здѣсь она, и послушно принимала подъ рукою художника желаемыя формы, передавала знакомыя черты. Скоро онѣ засіяли высшею, совершеннѣйшею красотою.
— Теперь я знаю, что такое „жить“!—ликовалъ художникъ.—Это значитъ—любить, увлекаться возвышеннымъ, восхищаться прекраснымъ! То же, что называютъ жизнью мои товарищи—обманъ, пузыри, вскакивающіе на бродящей гущѣ, а не чистый, небесный напитокъ, пріобщающій человѣка къ истинной жизни!
Мраморная глыба была поднята на подставку, и отъ нея начали откалывать кусокъ за кускомъ. Художникъ мѣрилъ, ставилъ черточки и точки, и мало-по-малу грубая работа была выполнена, камень сталъ принимать формы живого тѣла, очертанія божественно-прекраснаго образа молодой дѣвушки. Тяжелый камень превратился въ воздушную, порхающую, прелестную Психею, улыбающуюся небесною улыбкою, навѣки запечатлѣвшеюся въ сердцѣ молодого ваятеля.
Звѣзда, сіявшая на румяномъ утреннемъ небѣ, видѣла все это и, право, поняла, что́ творилось въ душѣ молодого человѣка, поняла и краску, вспыхивавшую на его щекахъ, и блескъ его глазъ въ то время, какъ онъ воплощалъ въ мраморѣ созданіе Божіе.
[235]
— Ты мастеръ, какіе жили во времена древнихъ грековъ!—говорили ему восхищенные друзья.—Скоро весь свѣтъ будетъ дивиться твоей Психеѣ!
— Моей Психеѣ!—повторилъ онъ.—Моей! Да, она и должна быть моею! И я такой же художникъ, какъ мои великіе предшественники. Милосердый Господь даровалъ мнѣ талантъ, превознесъ меня, какъ своего избранника! Я не ниже кровныхъ аристократовъ!
И онъ упалъ на колѣни, и со слезами благодарилъ Бога, потомъ опять забывалъ Его ради нея, ради ея мраморнаго изображенія, ради Психеи, словно вылѣпленной изъ снѣга и разрумяненной утреннимъ солнцемъ.
Но ему предстояло увидѣть ее живую, прекрасную, воздушную, предстояло опять услышать ея музыкальный голосъ! Онъ долженъ былъ явиться въ роскошное палаццо съ извѣстіемъ о томъ, что мраморная Психея исполнена. Онъ и явился туда; прошелъ по двору, мимо мраморнаго бассейна, куда бѣжала вода изъ пасти дельфиновъ, и гдѣ въ изобиліи росли змѣиная трава и свѣжія, пышныя розы, а затѣмъ вступилъ въ обширную, высокую переднюю. Стѣны и потолокъ ея были росписаны картинами и гербами; разодѣтые слуги, гордые, увѣшанные погремушками, какъ лошади во время карнавала, ходили внизъ и вверхъ по лѣстницамъ; нѣкоторые лѣниво развалились на рѣзныхъ скамьяхъ; сдавалось, что господа въ домѣ—они! Молодой человѣкъ сказалъ, зачѣмъ пришелъ, и его повели по гладкой мраморной лѣстницѣ, устланной мягкими коврами; по обѣимъ сторонамъ ея стояли статуи; затѣмъ молодой человѣкъ прошелъ черезъ амфиладу роскошныхъ, изукрашенныхъ картинами покоевъ, съ блестящими мозаичными полами. При видѣ всей этой роскоши, ему стало какъ-то не по себѣ, у него захватило духъ, но скоро онъ преодолѣлъ это чувство, и ему опять стало легко. Старый, знатный господинъ принялъ его очень ласково, почти дружески и, поговоривъ съ нимъ, предложилъ ему пройти къ молодой синьорѣ,—она тоже желала видѣть художника. Слуги опять повели его по роскошнымъ покоямъ и заламъ, и вотъ, онъ очутился въ комнатѣ синьоры, лучшимъ украшеніемъ которой была она сама.
Она заговорила съ нимъ; никакое Miserere[1], никакой церковный гимнъ не могли бы такъ потрясти сердце, такъ взволновать душу! Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ; рука
[236]была мягче, нѣжнѣе лепестка розы, но отъ этого лепестка исходилъ огонь! Онъ прожогъ молодого человѣка насквозь, поднялъ его высоко, высоко!.. И изъ устъ его полились слова, въ которыхъ онъ и самъ не отдавалъ себѣ отчета. Развѣ знаетъ кратеръ, что выбрасываетъ раскаленную лаву? Онъ высказалъ ей свою любовь. Она стояла пораженная, негодующая, гордая, съ такимъ выраженіемъ гадливаго презрѣнія на лицѣ, какъ будто внезапно дотронулась до мокрой лягушки. Щеки ея горѣли огнемъ; губы совсѣмъ побѣлѣли; черные, какъ ночь, глаза метали молніи.
— Безумецъ!—сказала она.—Прочь! Прочь!—и повернулась къ нему спиною. Прекрасное лицо приняло выраженіе знаменитой окаменѣлой головы, съ змѣями вмѣсто волосъ.
Упавшій духомъ, осунувшійся, безпомощный побрелъ онъ по улицамъ, какъ лунатикъ. Очнулся онъ только у себя дома, и тутъ, въ приливѣ бѣшенства и отчаянія, схватилъ молотокъ, замахнулся и хотѣлъ раздробить прекрасную мраморную статую. Онъ и не замѣтилъ, что другъ его Анджело стоялъ позади него. Анджело съ силою схватилъ его за руку.
— Съ ума ты сошелъ?! Что съ тобою?
Началась борьба; Анджело былъ сильнѣе, и молодой ваятель, тяжело дыша, бросился на стулъ.
— Что случилось?—продолжалъ Анджело.—Приди въ себя! Говори!
Но что онъ могъ сказать? Что могъ разсказать? Анджело не добился отъ него ничего и махнулъ рукой.
— У тебя просто кровь сгустилась отъ твоихъ вѣчныхъ мечтаній! Будь же человѣкомъ, какъ мы всѣ, не живи одними идеалами,—не выдержишь! Хлебни вина, увидишь, какъ чудесно заснешь! Возьми докторомъ красивую дѣвушку. Дѣвушки Кампаньи прелестны, не хуже принцессъ изъ мраморныхъ палаццо: и тѣ, и другія, вѣдь, дочери Евы, и въ раю ихъ не различишь! Пойдемъ со мною! Я буду твоимъ ангеломъ-хранителемъ! А придетъ время—состаришься, тѣло одряхлѣетъ, и въ одинъ прекрасный день, когда все кругомъ будетъ веселиться на солнцѣ и ликовать, ты будешь валяться, какъ высохшая былинка, которой больше ужъ не расти! Я не вѣрю тому, что говорятъ патеры—будто за могилою насъ ждетъ другая жизнь; это прекрасная мечта, дѣтская сказка, довольно утѣшительная, если вѣрить въ нее. Но я не предаюсь мечтамъ, а живу дѣйствительностью. Пойдемъ со мною! Будь человѣкомъ!
[237]
И онъ увлекъ его съ собою; ему удалось это въ данную минуту: въ крови молодого ваятеля горѣлъ огонь, въ душѣ произошелъ переворотъ, пробудилось непреодолимое желаніе порвать со всѣмъ старымъ, привычнымъ, отрѣшиться отъ своего прежняго „я“. Вотъ почему онъ и послѣдовалъ за Анджело.
На одной изъ окраинъ Рима находился излюбленный трактирчикъ художниковъ; устроенъ онъ былъ въ уцѣлѣвшей части древнихъ термъ; старыя желто-красныя стѣны скрывались за темною, блестящею зеленью лимонныхъ деревьевъ, сквозь которую сверкали золотистые крупные плоды. Трактиръ помѣщался подъ глубокимъ сводомъ, такъ что напоминалъ пещеру. Внутри, передъ образомъ Богоматери горѣла лампада; въ очагѣ пылалъ огонь; тутъ жарили, варили и пекли; въ саду подъ тѣнью лимонныхъ и лавровыхъ деревьевъ стояло нѣсколько накрытыхъ столиковъ.
Друзья встрѣтили вновь пришедшихъ съ распростертыми объятіями, и закипѣло веселье. Закусили немножко, порядочно выпили—это веселитъ и подбадриваетъ—и принялись пѣть и играть на гитарахъ. Зазвучала сальтарелла[2], и начались танцы. Двѣ молодыхъ римлянки, натурщицы художниковъ, закружились въ пляскѣ. Двѣ прелестныя вакханки! Да, онѣ не были похожи на Психею, не были нѣжными, прекрасными розами, но свѣжими, сочными, пышными гвоздиками.
Какая жара стояла въ этотъ день! Она продолжалась даже послѣ заката солнца! Огонь въ крови, огонь въ воздухѣ, огонь во взглядахъ! Воздухъ отливалъ золотомъ и розами, казалось, и вся жизнь полна золота и розъ!
— Ну, наконецъ-то, и ты съ нами! Отдайся же теченію жизни!
— Никогда еще не чувствовалъ я себя такимъ здоровымъ и веселымъ!—сказалъ молодой художникъ.—Ты правъ, вы всѣ правы, я былъ глупцомъ, мечтателемъ! Человѣкъ принадлежитъ дѣйствительной жизни, а не фантазіи!
Съ пѣніемъ подъ акомпаниментъ гитаръ, вышли молодые люди изъ трактира и направились по переулкамъ города; вечеръ былъ ясный, звѣздный. Обѣ роскошныя гвоздики, дочери Кампаньи, сопровождали ихъ.
Въ комнаткѣ Анджело, заваленной разбросанными повсюду эскизами, листками и картинами, изображавшими сцены, полныя красоты и страсти, голоса зазвучали глуше, но такъ же
[238]весело и страстно. По полу валялись рисунки, изображавшіе дочерей Кампаньи во всевозможныхъ видахъ; рисунки дышали жизнью и красотой, но сами дѣвушки были еще куда красивѣе. Канделябръ о шести свѣчахъ пылалъ всѣми огнями, и при ихъ свѣтѣ красота дѣвушекъ выступала еще ярче; изъ тѣлеснаго образа просвѣчивалъ образъ божества.
„Аполлонъ! Юпитеръ! Я возношусь въ вамъ, на небо! Въ моемъ сердцѣ какъ будто распускается цвѣтокъ жизни!“
Да, онъ распустился… поблекъ и опалъ, распространяя одуряющія испаренія. Лицо поблѣднѣло, мысли спутались… Фейерверкъ страстей погасъ, и наступила тьма.
Онъ добрался до своего дома, бросился на постель и тогда только немного собрался съ мыслями. „Тьфу!“ вырвалось изъ его устъ, изъ глубины его сердца. „Несчастный! Прочь! Прочь!“ И онъ горько, глубоко вздохнулъ.
„Прочь! Прочь!“ эти слова живой Психеи не переставали раздаваться въ его сердцѣ, срываться съ его устъ. Онъ уронилъ голову на подушку, мысли его спутались, и онъ заснулъ.
На зарѣ онъ проснулся и сталъ припоминать вчерашнее. Что такое случилось наканунѣ? Не во снѣ-ли все это было? И ея жестокія слова, и пирушка въ трактирѣ, и вечеръ, проведенный въ обществѣ пунцовыхъ гвоздикъ Кампаньи?.. Нѣтъ, все это было на яву, было дѣйствительностью, новою для него дѣйствительностью!
На алѣющемъ небѣ свѣтилась яркая звѣзда; лучи ея упали на ваятеля и на мраморную Психею. И онъ задрожалъ, взглянувъ на этотъ нетлѣнный образъ: ему казалось, что его нечистый взглядъ не смѣлъ больше смотрѣть на нее. Онъ торопливо набросилъ на статую покровъ; потомъ опять было хотѣлъ снять его и раскрыть Психею, но нѣтъ! Онъ былъ не въ силахъ больше смотрѣть на свое созданіе!
Тихій, угрюмый, весь уйдя въ самого себя, просидѣлъ онъ весь этотъ длинный день, не зная, не сознавая, что́ творилось вокругъ, и никто не зналъ, что́ творилось въ немъ самомъ.
Дни шли за днями, недѣли за недѣлями; особенно долго тянулись ночи. Однажды утромъ яркая звѣзда увидала, какъ онъ, смертельно блѣдный, дрожащій, словно въ лихорадкѣ, вскочилъ съ постели, подбѣжалъ къ мраморной статуѣ, сдернулъ съ нея покровъ, посмотрѣлъ на свое твореніе долгимъ, скорбнымъ взглядомъ и затѣмъ, почти изнемогая подъ ея тяжестью,
[239]стащилъ ее въ садъ. Тамъ былъ глубокій, высохшій колодезь[3], скорѣе яма; въ нее-то онъ и опустилъ свою Психею, забросалъ ее землею, а свѣжую могилу прикрылъ хворостомъ и крапивою.
„Прочь! Прочь!“ Коротка была надгробная рѣчь.
Звѣзда видѣла все это съ румянаго небосклона, и лучи ея задрожали въ двухъ крупныхъ слезахъ, скатившихся по блѣднымъ щекамъ молодого человѣка, заболѣвшаго лихорадкою—заболѣвшаго смертельно,—говорили о немъ, когда онъ лежалъ въ постели.
Монахъ, братъ Игнатій, явился для него другомъ и врачомъ. Онъ явился къ одру больного со словами религіознаго утѣшенія, заговорилъ о мирѣ, о счастьѣ, даруемыхъ церковью, о грѣховности человѣческой, о милосердіи Бога и спасеніи черезъ Него.
Слова его были солнечными лучами, падавшими на мокрую, вспаханную почву, и изъ нея стали подыматься испаренія, превращавшіяся въ облака—въ мысленные образы, бывшіе въ то же время и дѣйствительными. Съ этихъ-то воздушныхъ, скользящихъ въ пространствѣ острововъ молодой человѣкъ и сталъ смотрѣть внизъ на жизнь человѣческую; вся она была обманъ, разочарованіе, по крайней мѣрѣ для него! Самое искусство было волшебницею, вовлекающею насъ въ грѣхъ суетнаго земнаго тщеславія! Мы лжемъ и самимъ себѣ, и друзьямъ, и Богу. Змѣя, скрывающаяся въ насъ, твердитъ намъ: „Вкуси и станешь подобнымъ Богу!“
Теперь только—казалось ему—онъ понялъ самого себя, уразумѣлъ путь истины и мира. Въ церкви былъ свѣтъ Божій и ясный миръ, въ монашеской кельѣ—покой; тамъ только древо человѣческой жизни могло возрасти для вѣчности!
Братъ Игнатій укрѣпилъ въ немъ эти мысли, и онъ рѣшился: дитя свѣта стало слугою церкви, молодой ваятель отрекся отъ міра, ушелъ въ монастырь.
Какъ сердечно, любовно привѣтствовала его братія! Какъ торжественно было посвященіе! Самъ Господь, казалось ему, присутствовалъ въ церкви, въ озарявшихъ ее солнечныхъ лучахъ, въ сіяніи, окружавшемъ лики святыхъ и кресты. И, стоя вечеромъ, на закатѣ солнца, у открытаго окна въ своей маленькой кельѣ, онъ окинулъ взоромъ старый Римъ, разрушенные храмы, величественный, но мертвый Колизей, узрѣлъ все это въ весеннемъ уборѣ цвѣтущихъ акацій, свѣжей зелени плюща, пышныхъ
[240]розъ, золотистыхъ апельсиновъ и роскошныхъ вѣерныхъ пальмъ, и ощутилъ въ своей груди такую полноту блаженства, какой никогда еще не знавалъ прежде! Открытая тихая долина Кампаньи убѣгала къ блестящимъ, покрытымъ снѣгомъ горамъ, точно нарисованнымъ на небѣ. Все сливалось, дышало миромъ и красотою, все какъ будто грезило, расплывалось въ мечтахъ, весь міръ былъ мечтою!
Да, міръ былъ мечтою, а мечта можетъ покорить человѣка на часъ, много на два, затѣмъ опять вернуться на нѣкоторое время, жизнь же въ монастырѣ должна была длиться годы, многіе, долгіе годы!
И ему пришлось сознаться, что извнутри человѣка выходитъ многое, оскверняющее его! Что это за огонь жегъ его временами? Что это былъ въ немъ за источникъ зла, которое вырывалось наружу, несмотря на его сопротивленіе? И онъ бичевалъ свою плоть, но источникъ зла не изсякалъ. Что такое заставляло его умъ обвиваться змѣею вокругъ его совѣсти и заползать вмѣстѣ съ нею подъ плащъ Божественной любви? Чей это голосъ шепталъ ему: „Святые, вѣдь, молятся за насъ, Божья Матерь тоже, а самъ Іисусъ Христосъ отдалъ за насъ свою плоть и кровь!“ Въ силу-ли ребячества или легкомыслія онъ отдавался подъ покровительство Высшей Милости и чувствовалъ себя превознесеннымъ надъ прочими людьми? Какъ же! Онъ, вѣдь, оттолкнулъ отъ себя мірскую суету, сталъ сыномъ церкви!
Однажды, спустя много лѣтъ, онъ встрѣтился съ Анджело; тотъ узналъ его.
— Ну вотъ!—сказалъ Анджело.—Такъ это ты! Что-жъ, счастливъ ты теперь? Ты согрѣшилъ противъ Бога, отбросилъ Его даръ, загубилъ свой талантъ! Прочти притчу о довѣренныхъ талантахъ! Учитель, разсказавшій ее, принесъ въ міръ истину! Ну чего же ты добился, чего достигъ? Не создалъ-ли ты себѣ жизнь празднаго мечтателя? Не создалъ-ли себѣ собственную религію, какъ и всѣ монахи? А что, если все это лишь мечта, фантазія, прекрасные вымыслы?
— Отойди отъ меня, сатана!—сказалъ монахъ и отошелъ прочь отъ Анджело.
— Это самъ дьяволъ! Я видѣлъ его сегодня воочію!—шепталъ монахъ.—Я протянулъ ему однажды палецъ, а онъ схватилъ всю мою руку!.. Нѣтъ!—вздыхалъ онъ потомъ:—Зло во
[241]мнѣ самомъ! Въ этомъ человѣкѣ тоже есть зло, но онъ не падаетъ подъ его бременемъ, носитъ голову высоко, счастливъ! А я ищу счастья въ утѣшеніяхъ религіи… А что, если это и впрямь только утѣшеніе?.. Что, если и это, какъ все то, отъ чего я отказался въ мірѣ, лишь красивый вымыселъ, обманъ, какъ красота розовыхъ вечернихъ облаковъ, какъ голубая волнующаяся даль за горами?! Вѣдь, вблизи все оказывается инымъ! О, вѣчность! Ты, какъ великій, безграничный, безмятежный океанъ, манишь, зовешь къ себѣ, наполняешь нашу душу предчувствіями, а дойдешь до тебя и, можетъ быть, погрузишься въ бездну, исчезнешь, умрешь… перестанешь существовать! Обманъ! Прочь! Прочь!
Безъ слезъ, углубившись въ самого себя, стоялъ онъ на своемъ жесткомъ ложѣ, преклонивъ колѣни—передъ кѣмъ? Передъ каменнымъ распятіемъ, вдѣланнымъ въ стѣну? Одна привычка заставила его преклонить колѣни!
Чѣмъ глубже заглядывалъ онъ въ свою душу, тѣмъ она казалась ему темнѣе; пустота внутри, пустота внѣ! „Даромъ загубилъ свою жизнь!“ И мысли катились и росли, словно комъ снѣга, росли, давили, стирали его съ лица земли.
„И никому не смѣю я открыть этого червяка, гложущаго мою душу! Моя тайна—мой плѣнникъ; выпущу я его—я стану его плѣнникомъ!“
И частица божественнаго духа въ немъ продолжала страдать и бороться.
— Господи, Господи!—молился онъ въ отчаяніи.—Сжалься надо мною, пошли мнѣ вѣру!.. Я зарылъ въ землю Твой даръ—свой талантъ! У меня не хватило силъ, Ты не далъ ихъ мнѣ! Безсмертная Психея въ моей груди… Прочь, Прочь!.. И ее предадутъ землѣ, какъ ту, лучшій проблескъ моей жизни!.. Никогда не возстанетъ она изъ своей могилы!
Звѣзда сіяла на румяномъ небѣ. И она когда-нибудь потухнетъ, исчезнетъ, а души все будутъ вѣчно жить и сіять! Дрожащій лучъ ея упалъ на бѣлую стѣну, но не начертилъ на ней ничего о величіи Бога, о Его милости и любви, отголоски которыхъ звучатъ въ душѣ каждаго вѣрующаго.
— Нѣтъ, Психея тутъ, во мнѣ, никогда не умретъ!.. Жить сознательно?.. Можетъ-ли сбыться непостижимое?.. Да, да! Непостижимо—мое я! Непостижимъ и Ты, Господи! Весь Твой міръ непостижимъ! Онъ чудо Твоей силы, великолѣпія и… любви!..
[242]
Глаза его засіяли и потухли на вѣки. Звуки колокола проводили его въ могилу. Онъ былъ зарытъ въ землю, привезенную изъ Іерусалима и смѣшанную съ прахомъ благочестивыхъ умершихъ.
По истеченіи нѣсколькихъ лѣтъ, остовъ вынули, какъ и остовы всѣхъ умершихъ до него монаховъ, закутали его въ темную рясу, надѣли на руку четки и поставили его въ нишу, сложенную изъ человѣческихъ костей, найденныхъ на монастырскомъ кладбищѣ. Туда свѣтило солнце, доносился благоуханный дымъ ладона, звуки молитвъ.
Прошло много лѣтъ.
Кости скелетовъ разсыпались; черепа собрали и сложили въ ряды, такъ что они образовали цѣлую ограду вокругъ церкви. Въ числѣ прочихъ лежалъ тутъ подъ жгучими лучами солнца и черепъ ваятеля; много, много было ихъ тутъ, но никто не зналъ, кому они принадлежали, не знали и его имени. И вотъ, однажды при свѣтѣ солнца въ глазныхъ впадинахъ черепа мелькнуло что-то живое. Что это было? Въ пустой черепъ пробралась пестрая ящерица и шмыгала взадъ и впередъ черезъ открытыя глазныя впадины. Итакъ, въ головѣ опять была жизнь, въ той самой головѣ, гдѣ нѣкогда бродили великія мысли, сіяли мечты, любовь въ искусству, ко всему прекрасному, откуда катились жгучія слезы, гдѣ жила надежда на безсмертіе! Ящерица выпрыгнула и пропала; черепъ истлѣлъ; сталъ прахомъ во прахѣ.
Прошли столѣтія. Яркая звѣзда свѣтила попрежнему, все такая же свѣтлая, крупная, какою была тысячелѣтія; небо отливало пурпуромъ, нѣжнымъ, какъ пурпуръ розъ, алымъ, какъ кровь.
Тамъ, гдѣ нѣкогда проходила узенькая улица, на которой находились развалины храма, была теперь площадь, а на ней возвышался женскій монастырь. Въ саду рыли могилу; умерла молодая монахиня, и въ это утро ее хотѣли похоронить. Вдругъ заступъ наткнулся на камень, сверкавшій ослѣпительною бѣлизною. Показался бѣлый мраморъ; онъ округлился въ плечо, потомъ обнажилась и вся рука. Стали дѣйствовать заступомъ осторожнѣе, и изъ земли показалась женская голова, потомъ крылья бабочки… Изъ могилы, куда хотѣли зарыть тѣло молодой монахини, извлекли при свѣтѣ розовой утренней зари чудную статую Психеи, изваянную изъ бѣлаго мрамора. „Какъ она прелестна! Какое совершенство! Памятникъ искусства
[243]лучшихъ временъ!“ говорили люди. „Кто создалъ ее?“ Никто не зналъ этого, никто, кромѣ сіяющей тысячелѣтія утренней звѣзды. Она одна знала земную жизнь творца Психеи, его испытанія, его вѣру въ человѣческое достоинство и слабость. Бренная оболочка его перестала жить, распалась въ прахъ, какъ и должно, но результатъ его стремленій, воплощеніе таившейся въ немъ искры Божіей—Психея осталась!.. И она никогда не умретъ, она переживетъ самую память о своемъ творцѣ, будетъ служить здѣсь на землѣ проблескомъ его безсмертной души! И вотъ, ее нашли, оцѣнили и полюбили! Ясная утренняя звѣзда, горѣвшая на румяномъ небѣ, обливала своимъ дрожащимъ свѣтомъ Психею и освѣщала блаженно улыбавшіяся уста и глаза зрителей, созерцавшихъ въ нѣмомъ восторгѣ душу, изваянную изъ мрамора.
Все земное истлѣваетъ, разсыпается въ прахъ, забывается; помнитъ о немъ лишь звѣзда, свидѣтельница безконечныхъ временъ; все же небесное само сіяетъ и живетъ въ памяти. Но и эта память можетъ угаснуть, тогда какъ Психея живетъ вѣчно!
См. также одноимённые страницы.