Королевская баржа, съ сопровождавшей ее великолѣпно разукрашенной флотиліей, торжественно плыла внизъ по теченію Темзы сквозь несмѣтное множество роскошно иллюминованныхъ яликовъ и лодокъ. Музыка играла все время, не переставая. На обоихъ берегахъ рѣки горѣли праздничные костры. Надъ отдаленнымъ городомъ стояло отъ зажженныхъ костровъ нѣжпое розоватое зарево, надъ которыми вздымались въ многихъ мѣстахъ къ небу высокіе островерхіе шпицы церквей, усѣянные яркими разноцвѣтными фонарями. Эти шпицы производили издали впечатлѣніе поднятыхъ вверхъ копій, осыпанныхъ драгоцѣнными каменьями. Съ береговъ привѣтствовали плывшую мимо флотилію возгласами, сливавшимися въ глухой ревъ, который чуть не покрывалъ безпрерывный грохотъ артиллерійскихъ орудій, салютовавшихъ королевской баржѣ залпами.
Для Тома Канти, обложеннаго со всѣхъ сторонъ шелковыми подушками, эти звуки и это зрѣлище представлялись неизреченно изумительнымъ и великолѣпнымъ чудомъ. Дѣвочки, сидѣвшія съ нимъ рядомъ, принцесса Елизавета и лэди Анна Грей, не усматривали тутъ ничего, заслуживающаго вниманія.
Прибывъ къ Нижнимъ воротамъ, флотилія поднялась вверхъ по теченію прозрачной свѣтлой рѣчки Вальбрука, русло которой скрывается теперь уже болѣе двухсотъ лѣтъ подъ воздвигнутыми надъ нимъ многоэтажными каменными зданіями. Проплывъ по этой рѣчкѣ мимо домовъ и подъ роскошно иллюминованными мостами, на которыхъ толпился разодѣтый по праздничному народъ, флотилія прибыла въ Бэклерсбюри и подъ конецъ остановилась въ бассейнѣ, находившемся въ самой серединѣ стариннаго лондонскаго Сити, тамъ, гдѣ теперь Барочная площадь. Выйдя на берегъ, Томъ, со своей блестящей царственной свитой, прошелъ черезъ Чипзейдъ и, прослѣдовавъ по Старой Еврейской и Базингельской улицамъ, прибылъ въ Гильдейскій залъ.
Томъ и сопровождавшія его дѣвочки-подростки были встрѣчены съ должнымъ церемоніаломъ лордомъ-мэромъ и эльдермэнами въ золотыхъ цѣпяхъ и пунцовыхъ парадныхъ кафтанахъ. Затѣмъ высокихъ гостей повели къ великолѣпному балдахину, стоявшему въ почетномъ концѣ большой залы. Впереди нихъ шли герольды и оруженосцы, съ городской булавой и мечомъ, дабы расчищать дорогу. Лорды и лэди, долженствовавшіе прислуживать Тому и несовершеннолѣтнимъ его пріятельницамъ, заняли свои мѣста за предназначенными для нихъ креслами.
За другимъ столомъ, расположеннымъ тоже на эстрадѣ, но только нѣсколько ниже, усѣлись высшіе придворные чипы и другіе вельможи вмѣстѣ съ городскими магнатами. Менѣе знатнымъ лицамъ предоставлены были столы, размѣщенные во множествѣ прямо на полу залы. Съ возвышеннаго своего наблюдательнаго поста древніе стражи лондонскаго Сити, великаны Гогъ и Магогъ, созерцали это зрѣлище очами, съ незапамятныхъ временъ уже привыкшими къ таковому. Послѣ сигнала, поданнаго рожкомъ, и громогласнаго заявленія дать дорогу, появился сквозь высокую дверь, прорѣзанную въ лѣвой стѣнѣ залы, толстякъ дворецкій, за которымъ шли служители, несшіе съ внушительной торжественностыо горячій царственный ростбифъ, который оставалось только разрѣзать.
Послѣ молебствія Томъ (которому дана была уже надлежащая инструкція) всталъ, при чемъ всѣ присутствовавшіе поднялись тоже съ мѣстъ. Принявъ отъ лорда-кравчаго громадный золотой почетный кубокъ, онъ отпилъ изъ него вмѣстѣ съ принцессой Елизаветой. Затѣмъ кубокъ этотъ перешелъ къ лэди Аннѣ и обошелъ всѣхъ присутствующихъ. Такимъ образомъ начался банкетъ.
Въ полночь пиршество было въ самомъ разгарѣ. Для увеселенія гостей дано было одно изъ тѣхъ представленій въ лицахъ, которыми такъ восхищались въ старинныя времена. Очевидецъ этого представленія описалъ его слѣдующимъ образомъ:
«Какъ только расчищено было свободное мѣсто, тамъ появились баронъ и графъ, одѣтые по турецкой модѣ въ длинные парчевые халаты, вышитые золотыми блестками. На головахъ у нихъ были алыя бархатныя ермолки съ большими золотыми кистями. Къ золотымъ же поясамъ халатовъ придѣлано было на золотыхъ перевязяхъ, усыпанныхъ драгоцѣнными каменьями, по два меча, именуемыхъ ятаганами. Вслѣдъ затѣмъ вышли на расчищенное мѣсто другой баронъ и другой графъ въ двухъ длинныхъ кафтанахъ изъ желтаго атласа съ бѣлыми атласными вставками, отороченными, по русской модѣ, алымъ атласомъ. На головахъ у нихъ были сѣрыя мѣховыя шапки, а на ногахъ сапоги съ остроконечными носками, торчавшими на цѣлый футъ вверхъ. Оба они держали въ рукахъ сѣкиры. Вслѣдъ затѣмъ выступили баронетъ и старшій лордъ-адмиралъ, въ сопровожденіи пяти дворянъ. Всѣ они были въ жилетахъ изъ алаго бархата, закрывавшихъ всю спину и спереди доходившихъ до бедеръ. Вмѣсто пуговицъ жилеты эти на груди стягивались золотыми цѣпочками. Поверхъ накинуты были епанчи изъ алаго атласа, а на головахъ надѣты шляпы съ фазаньими перьями, вродѣ какъ у балетныхъ танцоровъ (костюмы эти были тогда модными при прусскомъ дворѣ). Факелоносцы, которыхъ насчитывалось около сотни, были въ атласныхъ костюмахъ алаго и зеленаго цвѣтовъ. Они изображали араповъ, а потому лица и руки у нихъ пришлось выкрасить въ черную краску. За факелоносцами слѣдовали паяцы. Потомъ явились минестрели въ маскахъ. Они пѣли и танцовали. Многіе лорды и лэди пустились тогда тоже въ плясъ и откалывали съ такимъ оживленіемъ разные дикіе танцы, что на нихъ пріятно было смотрѣть».
Въ то время, какъ Томъ съ возвышеннаго своего мѣста подъ балдахиномъ глядѣлъ на эти дикіе танцы, восхищаясь проходившимъ у него передъ глазами ослѣпительнымъ калейдоскопомъ нарядныхъ фигуръ въ пестрыхъ костюмахъ, которые развѣвались въ бѣшеномъ вихрѣ пляски, одѣтый въ лохмотья мальчикъ, называвшій себя настоящимъ принцемъ Уэльскимъ, стоялъ у воротъ Гильдейской залы. Онъ громко требовалъ, чтобы его впустили, утверждалъ, что онъ дѣйствительно принцъ, и обѣщалъ уличить самозванца. Все это очень забавляло толпу, собравшуюся на улицѣ. Каждый старался пробиться впередъ и вытягивалъ шею, чтобы взглянуть на помѣшаннаго мальчика, поднимавшаго такой скандалъ. Стоявшіе поближе къ принцу начали его дразнить и смѣяться надъ нимъ, еъ умышленной цѣлью довести его до еще большаго бѣшенства, ожидая, что онъ сдѣлается тогда еще забавнѣе. На глазахъ у раздосадованнаго принца выступили слезы, но онъ продолжалъ стоять на своемъ и съ истинно царственнымъ величіемъ отвѣчалъ на оскорбленія черни; такъ какъ его продолжали, однако, дразнить и осыпать колкими насмѣшками, то онъ подъ конецъ воскликнулъ:
— Говорю вамъ опять, неблаговоспитанные ублюдки, что я принцъ Уэльскій! Хотя я теперь одинокъ и возлѣ меня нѣтъ друга и пріятеля, который помогъ бы мнѣ теперь въ нуждѣ словомъ или дѣломъ, я всетаки не отступлюсь отъ своего права и буду его отстаивать!
— Принцъ ли ты, или не принцъ, а всетаки ты молодецъ мальчикъ! Не говори, что у тебя нѣтъ друга и пріятеля! Я тутъ возлѣ тебя и не дамъ тебя въ обиду! Позволю тебѣ сказать, что такого надежнаго друга и пріятеля, какъ Мильсъ Гендонъ, ты и днемъ съ фонаремъ не скоро разыщешь. Дай отдохнуть маленькому твоему ротику, дитя мое, я лучше тебя объяснюсь съ этими подлыми подпольными крысами, потому что говорю на ихъ языкѣ такъ же свободно, какъ если бы родился въ какой-нибудь ихъ норѣ!
Говорившій напоминалъ своимъ костюмомъ, внѣшнимъ видомъ и манерой держаться извѣстнаго дона Цезаря де-Базанъ. Рослый, хорошо сложенный н мускулистый, онъ былъ одѣтъ въ когда-то щегольской, но сильно поношенный и потертый костюмъ, золотые галуны и шитье на которомъ сильно потускнѣли. Кружевной его воротничекъ оказывался помятымъ и разорваннымъ, страусовое перо на мягкой шляпѣ съ широкими полями было изломано и растрепано, такъ что имѣло очень неказистый видъ. На боку у Гендона висѣла длинная боевая шпага въ ржавыхъ желѣзныхъ ножнахъ. Онъ держалъ себя съ вызывающимъ молодцеватымъ видомъ, который сразу позволялъ угадать военнаго, не разъ уже бывавшаго въ походахъ и привыкшаго къ лагерной жизни. Въ общемъ, однако, фигура Мильса Гендона представлялась да такой степени странной и фантастической, что его слова были встрѣчены взрывомъ хохота и насмѣшекъ. Одни кричали: «Это навѣрное тоже какой-нибудь переодѣтый принцъ!» другіе совѣтовали держать языкъ за зубами, потому что съ нимъ шутки плохія, присовокупляя: «Взгляните только на его глаза, какъ онъ ихъ страшпо таращитъ! — Оттащите-ка прочь этого щенка. — Швырнемъ мальчишку въ прудъ. Можетъ быть, онъ тамъ очухается!»
Подъ впечатлѣніемъ этой счастливой мысли чья-то рука мгновенно схватила принца. Въ тотъ же мигъ длинная шпага незнакомца была выхвачена изъ ноженъ и угостила такимъ сильнымъ ударомъ плашмя человѣка, увлекшагося означенной счастливой мыслью, что онъ опрокинулся навзничь. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе человѣкъ двадцать крикнуло: «Надо убить этого негоднаго пса. Убьемъ же его, убьемъ!» и разъяренная чернь съ бѣшенствомъ бросилась на обнищавшаго воина, который прислонился къ стѣнѣ и принялся съ ловкостью и энергіей бѣшенаго безумца работать длинною своею шпагой. Каждый ударъ валилъ кого-нибудь на земь, но падавшихъ попирали ногами и съ тѣмъ большею яростью стремились разорвать въ клочья незнакомца, который одинъ осмѣлился завязать ссору съ цѣлой толпою. Минуты его, казалось, были уже сочтены. Онъ долженъ былъ неизбѣжно погибнуть, когда внезапно зазвучали трубы. Раздался возгласъ: «Дорогу королевскому гонцу!» и отрядъ вооруженныхъ всадниковъ, мчавшійся во всю прыть своихъ коней, заставилъ чернь, толпившуюся передъ Гильдейской залой, разбѣжаться съ величайшай поспѣшностью. Смѣлый незнакомецъ схватилъ принца на руки и вскорѣ унесъ его далеко отъ опасности, грозившей имъ обоимъ.
Вернемся теперь въ Гильдейскую залу. Внезапно сквозь жизнерадостный шумъ, гулъ и грохотъ пиршества раздался пронзительно рѣзкій сигналъ рожка. Мгновенно водворилось глубокое мертвое молчаніе. Тогда послышался голосъ посланца, прибывшаго изъ дворца. Опъ читалъ визгливымъ дискантомъ манифестъ, который всѣ присутствовавшіе слушали стоя.
Послѣднія слова манифеста: «Король скончался» произнесены были особенно торжественнымъ тономъ. Всѣ словно по сигналу опустили головы на грудь. Наступило глубокое молчаніе, длившееся нѣсколько мгновеній, а затѣмъ всѣ разомъ упали на колѣни, протянули руки къ Тому и воскликнули такъ громогласно, что, казалось, будто потряслось все зданіе.
— Да здравствуетъ король! — Недоумѣвающіе взоры бѣдняги Тома глядѣли на это ошеломлявшее его зрѣлище, перебѣгая отъ одного изъ присутствовавшихъ къ другому и подъ конецъ остановились, словно въ сонной грезѣ, на принцессахъ, стоявшихъ передъ нимъ на колѣняхъ. Мгновенье спустя, на лицѣ Тома выразилась внезапная рѣшимость. Пристально поглядѣвъ на графа Гертфорда, онъ сказалъ ему потихоньку на ухо:
— Отвѣчай мнѣ совершенно искренно, по чести и совѣсти. Если я отдамъ здѣсь приказаніе, на которое одинъ только король имѣетъ право и власть, будетъ ли приказаніе это выполнено, или осмѣлится кто-нибудь на него возразить?
— Никто, государь, въ предѣлахъ твоего королевства не дерзнетъ этого сдѣлать. Въ твоей особѣ сосредоточено царственное величіе Англіи. Ты король, и слово твое законъ!
Томъ объявитъ тогда громкимъ энергическимъ голосомъ и съ величайшимъ оживленіемъ:
— Въ такомъ случаѣ пусть съ этого дня королевское слово станетъ закономъ милосердія и никогда впредь не будетъ закономъ кровавой кары. Встань съ колѣнъ, графъ, и спѣши сейчасъ же въ Тоуеръ объявить герцогу Норфолькскому королевское помилованіе. Ближайшіе къ Тому слышали эти слова, которыя, передаваясь изъ устъ въ уста, быстро распространились по всей залѣ. Въ то время, какъ лордъ Гертфордъ торопливо шелъ къ выходу, чтобы безотлагательно выполнить повелѣніе молодого короля, вся зала снова потряслась громовымъ возгласомъ:
— Царство ужаса кончилось! Многая лѣта Эдуарду, королю англійскому!