23-го Октября кавалерія нашего авангарда продолжала преслѣдовать непріятеля, а мы съ пѣхотою оставались дневать. За ночь выпалъ снѣжекъ, прикрывшій слегка обгорѣлыя развалины города и трупы убитыхъ. Городъ представлялъ ужасную картину опустошенія.—Артиллеріи моей велѣно было стать по другую сторону города. Проходя съ орудіями черезъ улицы, я не могъ безъ содроганія смотрѣть на предстоящее. По всему пространству города почти ни одного дома не было уцѣлѣвшаго: стояли однѣ обгорѣлыя стѣны, изъ которыхъ многія, разсыпавшись по улицамъ, заграждали путь. Весь городъ превращенъ былъ въ развалины и кладбище; по всѣмъ улицамъ лежали разбросанные трупы убитыхъ Французовъ, прикрытые снѣгомъ; вездѣ валялись обломки разнаго оружія, опрокинутыя фуры, погорѣлые остатки взорванныхъ зарядныхъ ящиковъ, кой-гдѣ стояли пушки. Непріятность зрѣлища увеличивалась смрадомъ отъ вчерашняго пожара: въ развалинахъ повсюду курилось. Въ самой срединѣ города новое явленіе: тутъ были собраны всѣ плѣнные Французы, тысячь до двухъ, оборванные, обгорѣлые, почернѣвшіе, съ искаженными лицами—и чѣмъ они занимались? Дѣлежемъ мяса издохшихъ лошадей. Одни усердно рѣзали себѣ большіе куски изъ окороковъ, другіе съ жадностію дѣлили печенку и легкое, какъ нѣжнѣйшія части; иные, получивъ желаемое, съ удовольствіемъ держали мясо за плечами на шомполахъ и занимались шумною бесѣдою; нѣкоторые тутъ-же, въ сторонѣ, надъ огнемъ развалинъ зданія, жарили свои порціи, посыпая ихъ, вмѣсто соли, порохомъ. Стоявшіе вокругъ конвойные солдаты наши смотрѣли на трудящихся съ отвращеніемъ, и конечно, признавая внутренно всю мѣру ихъ бѣдствія, чувствовали себя счастливѣйшими при однихъ сухаряхъ, не будучи доведены до подобной крайности. Въ толпѣ этихъ несчастныхъ я не замѣтилъ ни одного офицера; ихъ участь была лучше. Здѣсь плѣнныхъ раздѣляли на партіи, и каждую особо отсылали, подъ прикрытіемъ Казаковъ, далѣе внутрь Россіи.
Проѣзжая Вязьму, я нечаянно увидѣлся съ партизаномъ Фигнеромъ, который ѣхалъ вмѣстѣ съ собратомъ своимъ Полковникомъ Сеславинымъ; онъ такъ спѣшилъ, что успѣлъ только поздороваться со мною. Партизаны казались друзьями; Сеславинъ, въ гусарскомъ мундирѣ, обнаруживалъ въ лицѣ своемъ не гусарское удальство, но постоянное мужество; Фигнеръ, въ скромномъ артиллерійскомъ мундирѣ, былъ и моложе его годами, но увлекался живостію и быстротою своего характера. Во вчерашнемъ сраженіи они оба съ своими партіями приняли большое участіе, противъ праваго фланга непріятелей.
На другой день, вслѣдъ за Французами, шли мы большою Смоленскою дорогою, и съ ужасомъ видѣли по ней безпрерывное кладбище, или какъ-бы дѣйствіе опустошительной чумы: на каждой верстѣ валялись по нѣскольку десятковъ упалыхъ лошадей и трупы погибшихъ Французовъ; между ними опрокинутыя фуры, или взорванные пороховые ящики. Видѣли, какъ у многихъ околѣвшихъ лошадей были вырѣзаны мягкія части; видѣли, о ужасъ! въ утробѣ одной такой лошади, Француза, схватившагося обѣими руками за печенку, и видно хотѣвшаго ѣсть ее; но лютый морозъ окаменилъ его въ этомъ положеніи, чтобы явить намъ высочайшую степень человѣческаго бѣдствія.—Иные несчастные воины, оставшіеся на дорогѣ, хотя были живы, но отъ сильнаго изнуренія и голода потеряли употребленіе языка, и только слабымъ движеніемъ рукъ обнаруживали въ себѣ остатокъ жизненности. Въ такомъ положеніи нашли мы на дорогѣ, подъ деревомъ, сидѣвшаго бѣлокураго, въ тонкомъ синемъ мундирѣ, подъ треугольною шляпою, офицера: глаза его были полуоткрыты, голова склонилась на сторону, смертная блѣдность покрывала прекрасное лицо; онъ не внималъ нашимъ вопросамъ; правая рука его еще двигалась къ сердцу, но свѣтъ дня, казалось, для него мрачился; глаза вдругъ стали неподвижны, и онъ угасъ передъ нами.... духъ его взлетѣлъ изъ бѣдной оболочки земной въ высоту небесную.
Такіе ужасы, являвшіеся въ продолженіе нашего пути отъ Вязьмы, производили въ насъ непріятныя впечатлѣнія. Не смотря на то, что Французы были нашими врагами и раззорителями, чувство человѣчества не могло въ насъ заглушиться мщеніемъ до такой степени, чтобъ мы не сострадали ихъ бѣдствіямъ; многіе солдаты отходили отъ этихъ предметовъ ужаса съ сожалѣніемъ, и, будучи до глубины сердца тронуты свирѣпостію войны, проклинали виновника оной, Наполеона, какъ истребителя рода человѣческаго, благодаря Провидѣніе и попечительное Начальство, что сами еще не доведены до такой крайности.
Впрочемъ и у нашихъ войскъ не было изобилія; солдатамъ едва доставало съ экономіею сухарей, а кашица ихъ, которую рѣдко варили, была такъ жидка и постна, что, подлинно, крупинка за крупинкой гонялась съ дубинкой. Противъ холода мы были довольно обезопасены: еще въ Тарутинскомъ лагерѣ роздали въ полки и артиллерійскія роты на большую часть солдатъ тулупы и валенки; сверхъ того у насъ была кой-какая своя теплая одежда, и мы безъ крайней нужды еще не выходили изъ обыкновенной формы одежды. Отъ Вязьмы до Дорогобужа зима только начинала установляться, но по ночамъ бывали морозы болѣе 40 градусовъ. Ночью, мы обогрѣвались передъ огнями и спали около горящихъ головешекъ, поджигая себѣ бока, а днемъ, будучи въ движеніи, не чувствовали холода. Лошади болѣе терпѣли отъ стужи и голода; сѣна вовсе и давно не было, а запасъ овса истощился. Мы радовались, ежели, становясь на старые биваки, находили кой-гдѣ солому и клочки сѣна, для поддержанія своихъ изнуренныхъ лошадей. Отъ Вязьмы, съ половины каждаго перехода, я посылалъ фуражировъ съ вьюками впередъ на кавалерійскіе биваки, для собиранія кой-какихъ остатковъ; но какъ и полковые стали то-же дѣлать, то мои тощія, изнуренныя лошадки едва тащились съ пушками. Въ полкахъ и въ артиллеріи убыль людей была весьма примѣтна. Не смотря на то, что мы въ Тарутинскомъ лагерѣ почти укомплектовались, и не потерпѣли ни гдѣ сильной потери въ людяхъ, усталые и больные уменьшили ряды такъ, что всю дивизію пѣхоты, состоящую изъ четырехъ полковъ, можно было окинуть глазомъ на полверсты, а при пушкахъ вертѣлось человѣка по два и по три канонеровъ. За то всѣ шли бодро, не замѣчая ни убыли, ни нужды; съ каждымъ переходомъ утѣшались тѣмъ, что бивакировали на отнятой у непріятеля своей землѣ.
Такимъ образомъ прошли мы съ авангардомъ Генерала Милорадовича до Дорогобужа, по большой опустошенной дорогѣ; главная армія шла стороною, и, кажется, не терпѣла никакой нужды.
Никогда я не забуду того ночлега, который имѣлъ въ Дорогобужѣ съ 26-го на 27-е Октября. Мы вошли въ городъ уже съ наступленіемъ вечера. Артиллерію я поставилъ у дороги въ сторонѣ, а для себя занялъ крайній дворъ. О домахъ говорить нечего: они, построенные изъ дерева, были всѣ выжжены, и обгорѣлыми развалинами своими ограждали дворы, изъ которыхъ лучшіе были занимаемы старшими офицерами. Биваковъ тутъ не изъ-чего было строить; армейскіе солдаты ночевали, съ большою нуждою жарясь около огня, подъ открытымъ небомъ, безъ палатокъ; артиллеристы-же мои, нагрѣвшись около артельныхъ огней, забивались спать около лошадей и подъ лафеты. Я имѣлъ у себя солдатскую палатку, которую здѣсь велѣлъ разбить въ занятомъ дворѣ; со мною оставался товарищемъ одинъ Подпоручикъ Баронъ Унгернштернбергъ, а прочіе находились, то за болѣзнію, то въ командировкѣ, не при ротѣ.
Когда мы устроились на мерзлой землѣ, покрытой снѣгомъ, и передъ палаткою развели благодѣтельный огонекъ, я осмотрѣлся и увидѣлъ вокругъ палатки лежащіе трупы людей и лошадей, слабо освѣщаемые бивачнымъ огнемъ. Но какъ мы уже привыкли смотрѣть на это, и не разъ наслаждались крѣпкимъ сномъ среди подобнаго кладбища, забывая всѣ предразсудки младенчества, то окружающее не долго насъ занимало; морозъ скрючивалъ наши члены, и мы старались отогрѣваться.—Между тѣмъ огонекъ и палатка, въ отдаленіи отъ прочихъ, стали привлекать къ себѣ раненыхъ и изнуренныхъ Французовъ, шатавшихся, во мракѣ ночи, среди развалинъ, подобно привидѣніямъ. Сперва пришелъ къ намъ длинный, тощій Нѣмецъ, видно кавалеристъ: одежды на немъ не льзя было различить. Мы замѣтили только, что ноги его, по недостатку въ обуви, были укутаны въ мѣшокъ, который хитрый Нѣмецъ привязалъ къ своимъ колѣнамъ, и съ нимъ медленно къ намъ подвигался, какъ чучела. Лицо его было столько-же черно, какъ одежда, голова укутана лоскутьями, рукъ не было видно: онѣ прижались плотно къ туловищу. Первое слово его было сказано слабымъ, страждущимъ голосомъ: Erbarmet euch, gebt mir Brod![1]—Онъ сѣлъ подлѣ огня. Искаженное лицо его приняло радостный видъ отъ благотворной теплоты пламени, и еще болѣе, когда мы дали ему черствый сухарь, омоченный въ горячую воду. Съ большимъ усердіемъ ломалъ онъ надъ нимъ свои зубы, воздавая намъ безпрерывное благодареніе. Мы заговорили о Наполеонѣ. Едва имя это коснулось его слуха, какъ тысячи проклятій: Sey er verdammt und verflucht in Ewigkeit![2]—стали изливаться изъ устъ несчастнаго страдальца на виновника всѣхъ бѣдствій.—Вскорѣ за нимъ явился другой, настоящій Французъ, въ шинелькѣ и въ киверѣ, подпираясь костылемъ; онъ былъ раненъ въ ногу. Этотъ казался бодрѣе, хотя также весьма изнуренъ и слабъ. Первое слово его было: Messieurs! du pain![3]—Тогда длинный Нѣмецъ пересталъ бранить Наполеона, и, видно отъ ненависти къ Французамъ, уступилъ свое мѣсто пришедшему, а самъ, поблагодаривши насъ, пошелъ искать инаго пристанища. Французъ говорилъ немного, и жаловался только на холодъ. Мы, уже отпивши чай, дали ему сухарь неразмоченный, но онъ не въ состояніи былъ грызть его. Видя тщетныя усилія Француза надъ Русскимъ сухаремъ, я спросилъ его: сталъ-ли-бы онъ ѣсть лошадиное мясо?—«Почему не такъ? въ нуждѣ нѣтъ закона!» сказалъ онъ. Указавши ему на близъ-лежащую лошадь, я предложилъ, что онъ можетъ тутъ-же удовлетворить свой аппетитъ.—«Если-бъ только у меня было чѣмъ отрѣзать часть,» говорилъ онъ. Ему подали топоръ, и я хотѣлъ видѣть операцію. Французъ съ топоромъ поплелся къ лошади и, павъ на нее колѣнами, сталъ тюкать, сколько въ немъ было силы; но морозъ окаменилъ ее. Видя невозможность добыть себѣ мяса, бѣднякъ возвратился къ огню и, положивъ топоръ, сказалъ весьма равнодушно: Que faire! il faut mourir![4]—Онъ тутъ-же легъ. Послѣднія слова его сдѣлали во мнѣ сильное впечатлѣніе. Какъ въ столь жестокой крайности имѣть такую твердость духа, и съ такимъ равнодушіемъ ожидать смерти! при томъ безъ малѣйшаго вопля и стенанія, безъ малѣйшей жалобы на виновника своихъ бѣдствій! Тронутый его положеніемъ до глубины сердца, я давалъ ему сухарей, какіе у меня еще оставались, но Французъ не принималъ ихъ, говоря, что не въ состояніи пользоваться моимъ благодѣяніемъ.... Я скрылся въ палатку подъ тулупъ—огонь угасъ—сильный морозъ заставилъ меня въ собственной теплотѣ своей погрузиться въ безчувственность сурка, оставивъ Француза его бѣдственной участи....
27-го Октября Генералъ Милорадовичъ съ авангардомъ пошелъ стороною влѣво, проселочными дорогами, оставивъ преслѣдованіе непріятеля по большой дорогѣ Генералу Юрковскому съ Казаками и драгунами.
Мы подходили къ с. Ляхову, когда попались намъ на встрѣчу плѣнные Французы разбитой бригады Генерала Ожеро. Изъ всѣхъ непріятельскихъ войскъ это былъ одинъ отрядъ, сдавшійся Рускимъ почти безъ драки, и не испытавшій ни мало тѣхъ бѣдствій, которыми постигнуты были старыя войски. Плѣнные казались довольно сытыми, въ новыхъ синихъ мундирахъ съ желтыми отворотами; только многіе шли безъ сапоговъ, въ онучахъ и поршняхъ, жалуясь на Казаковъ, которые ихъ разули. Передъ селеніемъ увидѣли мы нѣсколько изрубленныхъ кавалеристовъ, сопротивлявшихся нашимъ партизанамъ; отсѣченныя руки валялись около обнаженныхъ труповъ; кой-гдѣ, измятые шишаки съ тигровою шкурою показывали, что они принадлежали драгунамъ или кирасирамъ.
Я особенно обрадовался, увидѣвши Капитана Фигнера, который препровождалъ всю двухтысячную толпу плѣнныхъ. Въ короткихъ словахъ разсказалъ онъ, что эти откормленные трусы сдались, почти безъ выстрѣла, при первомъ появленіи Казаковъ.—Необыкновеннымъ казалось видѣть Фигнера, препровождающаго плѣнныхъ, въ отдаленіи отъ театра военныхъ дѣйствій; но онъ объявилъ намъ, что имѣетъ порученіе отъ Фельдмаршала ѣхать въ С. Петербургъ, съ донесеніями къ Государю Императору. Этою командировкою Фельдмаршалъ хотѣлъ наградить Фигнера за его отличные подвиги. Славный партизанъ дѣйствительно имѣлъ счастіе воспользоваться милостію Монарха. По пріѣздѣ въ С. Петербургъ онъ былъ произведенъ въ Подполковники, переведенъ въ гвардейскую артиллерію, а тесть его былъ освобожденъ отъ казеннаго взысканія на 30,000 рублей.
30-го Октября, нашъ 4-й Корпусъ присоединился къ большой арміи, и вмѣстѣ съ 8-мъ пѣхотнымъ и 2-мъ кавалерійскимъ составилъ наблюдательный отрядъ подъ начальствомъ Графа Остермана-Толстаго.
Въ слѣдующій день наблюдательный отрядъ нашъ перешелъ къ с. Лучинки, составляя почти арріергардъ большой арміи, потянувшейся къ гор. Красному.
1-го Ноября, 11-я дивизія, въ которой я находился съ артиллеріею, заняла сел. Червонное, а 2-го Ноября Кобызево.
Когда 4-го числа, на пути изъ Смоленска, былъ разбитъ Корпусъ Вице-Короля Итальянскаго, 11-я дивизія наша подбирала по лѣсамъ разсѣянныхъ Французовъ. Въ одинъ вечеръ, Перновскаго полка Капитанъ Семчевскій, посланный съ ротою въ ближайшій лѣсъ, привелъ, послѣ нѣсколькихъ выстрѣловъ, человѣкъ 50 плѣнныхъ. Въ пѣхотныхъ ротахъ тогда у насъ было не болѣе какъ по 80 человѣкъ; въ иныхъ полкахъ считалось отъ 300 до 500 на лицо; бригада пѣхоты казалась баталіономъ, а цѣлая дивизія какъ одинъ полкъ. По этой причинѣ, можетъ быть, взяли нашъ 4-й Корпусъ изъ авангарда, и мы не приняли никакого участія въ пораженіи Корпусовъ Вице-Короля, Маршаловъ Даву и Нея; только подбирали въ плѣнъ разбитыхъ и разсѣянныхъ. Такимъ образомъ, 4-й Корпусъ, въ продолженіе трехъ дней, собралъ безъ драки плѣнныхъ тысячь до четырехъ; это обстоятельство весьма замѣчательно въ лѣтописяхъ Военнаго Искуства, и оправдываетъ дальновидность Фельдмаршала. Плѣнные—изнуренные, обгорѣлые, въ оборванныхъ шинелькахъ, подъ измятыми киверами, съ подвязанными ушами, и въ безобразной обуви—являли намъ плачевные остатки великой и нѣкогда страшной арміи завоевателя Европы. Они чрезвычайно были напуганы Казаками, которые не давали имъ покоя ни днемъ ни ночью.
Между тѣмъ произошла перемѣна въ артиллеріи нашего Корпуса. Капитанъ Фигнеръ, прославившійся партизанскими набѣгами, и посланный въ С. Петербургъ для наградъ, былъ переведенъ въ гвардію; тогда 3-я легкая рота, носившая его имя, поступила подъ начальство Подполковника Тимоѳеева, я-же, въ продолженіе отечественной войны командуя ротою, остался въ ней теперь старшимъ офицеромъ.
Нѣсколько дней квартировали мы въ сел. Кобызевѣ, занимая теплыя избы, въ которыхъ кой-гдѣ оставались мужички для присмотра. Они разсказывали намъ анекдоты о Французахъ, которые и для нихъ казались жалкими: шатаясь изъ двора во дворъ, безъ оружія, какъ нищіе, воины Наполеона просили куска хлѣба для продолженія своего горестнаго существованія. Тутъ ихъ уже не губили такъ, какъ подъ Москвою, въ пылу мщенія. Хозяинъ нашего дома, мужикъ, разсказывалъ, что до прихода Рускихъ квартировали у него Французскій Полковникъ съ тремя офицерами. «Съ какимъ смиреніемъ—говорилъ онъ—сердечные, изъ которыхъ одинъ зналъ по-Русски, выпрашивали у меня хлѣба и всякихъ припасовъ, отдавая за то всѣ свои деньги, и умоляя, чтобы пощадили ихъ. Не льзя было не сжалиться надъ ними; они казались такъ смирны, добры, и такъ бѣдны, что нехотя подѣлишься, чѣмъ Богъ послалъ. Бѣдняжки увѣряли, что не они виною тѣхъ бѣдъ, какія дѣлаются въ Россіи, но Бонапартъ, заведшій ихъ противъ воли туда, куда они вовсе идти не желали. Что-де за корысть для насъ въ Россіи? чего мы въ ней не видали? Вотъ въ нашей-то сторонѣ пожить, да посмотрѣть!…» Такіе разсказы удостовѣряли насъ, что въ этой сторонѣ, около Смоленска, крестьяне, не будучи до крайности раззорены квартировавшими у нихъ Французами, не имѣли къ нимъ той жестокой ненависти, и не являли столь ужасныхъ примѣровъ мщенія, какими ознаменовали себя жители городовъ и селъ, раззоренныхъ въ окрестностяхъ Москвы, Можайска и Вязьмы.
Какъ Французы страшились тогда Рускихъ, можно видѣть изъ слѣдующаго примѣра. Подполковникъ Тимоѳеевъ, новый командиръ нашей артиллеріи, квартировалъ особо въ небольшой, теплой избѣ, куда мы ежедневно собирались къ нему пить чай и для бесѣды. Въ избѣ его, по обыкновенію, была огромная печь съ подпечникомъ. Люди его замѣтили, что оставляемыя на ночь въ избѣ хлѣбныя корки и куски битка отъ ужина, къ утру исчезали, между тѣмъ какъ изба снутри запиралась на крючекъ, и спавшій у дверей деньщикъ увѣрялъ по совѣсти, что онъ въ продолженіе ночи ничѣмъ не занимался, и спалъ, какъ убитый. Однажды мы, собравшись къ Подполковнику, насчетъ этого шутили, говоря, что видно тѣни погибшихъ отъ голода Французовъ, пробираясь сквозь щели въ избу, поѣдали по ночамъ то, въ чемъ они крайне нуждались въ послѣдніе дни жизни. Случилось одному изъ офицеровъ закуривать трубку передъ топившеюся печкою; бумажка упала на полъ, офицеръ нагнулся, чтобы поднять ее, и замѣтилъ подъ печкою что-то движущееся. Послали туда деньщика, который, къ удивленію присутствующихъ, вытащилъ изъ подъ печки—блѣднаго, изнуреннаго, въ оборванной шинелькѣ Француза. Испуганный до смерти, непріятель нашъ бросился на колѣни, и со слезами, трепещущимъ голосомъ просилъ себѣ пощады. Мы сожалѣли о немъ и смѣялись. Видя наше снисхожденіе, Французъ успокоился, потомъ признался, что необходимость заставляла его похищать по ночамъ оставляемую пищу, что онъ, живучи болѣе недѣли въ своей пещерѣ, довольно привыкъ къ ней: днемъ спалъ, а по ночамъ искалъ добычи, всюду обшаривая; иногда, пользуясь глубокимъ мракомъ ночи и крѣпостію сна храпящихъ, онъ тихо отворялъ двери, и выходилъ освѣжаться чистымъ воздухомъ. Съ самаго начала, будучи устрашенъ Рускими, и опасаясь мщенія крестьянъ, онъ тайно пробрался въ эту пустую избу, и избралъ себѣ жилищемъ—теплое мѣстечко. Этого новаго Діогена тотчасъ отправили въ дежурство, гдѣ, присоединясь къ товарищамъ, онъ могъ разсказывать имъ о своей теплой кантониръ-квартирѣ. Безъ сомнѣнія эти несчастные имѣли много чего другъ другу сообщать о подобныхъ странностяхъ, если только языкъ у нихъ еще могъ ворочаться отъ стужи и голода.
Здѣсь получили мы отъ Фельдмаршала приказъ, возвѣстившій намъ блистательную побѣду Генерала Платова, разбившаго непріятельскій корпусъ, шедшій отъ Дорогобужа къ Духовщинѣ. Между прочимъ сказано было въ томъ приказѣ: «Послѣ чрезвычайныхъ успѣховъ, одерживаемыхъ нами ежедневно и повсюду надъ непріятелемъ, остается только быстро его преслѣдовать; тогда, можетъ быть, земля Русская, которую мечталъ онъ поработить, усѣется костьми его. И такъ мы будемъ преслѣдовать неутомимо. Настаютъ зима, вьюга и морозы; но вамъ-ли бояться ихъ, дѣти Сѣвера! Желѣзная грудь ваша не страшится ни суровости погодъ, ни злости враговъ; она есть надежная стѣна отечества, о которую все сокрушается. Пусть всякой вспомянетъ Суворова: онъ научалъ сносить голодъ и холодъ, когда дѣло шло о побѣдѣ, о славѣ Русскаго народа. Идемъ впередъ! съ нами Богъ! передъ нами разбитый непріятель! Да будетъ за нами тишина и спокойствіе!»
Этотъ приказъ имѣлъ свое дѣйствіе. Офицеры и солдаты повторяли весело: Мы дѣти Сѣвера! У насъ желѣзныя груди и каменные кулаки! намъ-ли бояться морозовъ! пойдемъ впередъ доколачивать Французовъ!—Изъ этого видно, какъ полководцу необходимо имѣть при себѣ военно-краснорѣчиваго оратора; а еще лучше, ежели онъ самъ можетъ излить свои геройскія чувства въ сильныхъ выраженіяхъ! Слова его какъ небесная манна подкрѣпляютъ бодрость духа воиновъ, ослабѣвающихъ отъ изнуренія, и, оживляя ихъ мужествомъ военачальника, производятъ чудеса, непостижимыя для обыкновенныхъ людей.
Всѣ дѣянія Князя Кутузова показывали его мудрость, глубокое знаніе Военнаго Искуства, предусмотрительность; все это подтверждалось многократными успѣхами; а потому никто не станетъ обвинять его, почему онъ, имѣя равныя съ непріятелемъ силы и превосходство оружія, не нанесъ ему рѣшительнаго удара, окруживъ его подъ Краснымъ. Могло статься, что Фельдмаршалъ нашъ не почиталъ арміи Наполеона въ такомъ ужасномъ разстройствѣ, въ какомъ она дѣйствительно находилась при выступленіи изъ Смоленска, о чемъ мы послѣ узнали; напротивъ того, въ первыхъ сшибкахъ подъ Краснымъ, Французы оказали еще упорное сопротивленіе и отчаянное мужество, которое на краю гибели ихъ, безъ надежды спасенія, могло-бы усилиться до высочайшей степени, и тогда, умирая съ оружіемъ въ рукахъ, они пролили-бы довольно крови Русскихъ воиновъ, которая была въ тогдашнее время драгоцѣнна тѣмъ болѣе, что взглядъ на будущее представлялъ еще много усилій для совершеннаго окончанія съ успѣхомъ начатаго. Фельдмаршалъ, конечно, не хотѣлъ ввѣрять судьбу отечества случайности генеральнаго сраженія. Наши войски также были не въ завидномъ положеніи; они также терпѣли нужду, хотя безъ сравненія въ меньшей степени противъ непріятеля; имѣли также значительную убыль отъ усталыхъ и заболѣвшихъ среди военныхъ трудовъ и отъ скудной пищи; только любовь къ отечеству и торжество объ изгнаніи врага-раззорителя, подкрѣпляли бодрость и веселіе духа Русскихъ воиновъ. Избѣжавъ генеральнаго сраженія подъ Краснымъ, наша армія не имѣла значительной потери, чрезъ что сохраняла грозную и важную осанку, съ которою потомъ вступила въ нѣдра Германіи, и увлекла политику Европейскихъ кабинетовъ въ пользу Россіи. Соображая обстоятельства будущаго, по видимому, Фельдмаршалъ не намѣренъ былъ дѣлать важныхъ усилій для окончательнаго истребленія Наполеоновой арміи открытою силою; изъ любви къ Россіи онъ, можетъ быть, пренебрегъ этой славою. Великое дѣло было и то, съ какимъ искуствомъ онъ умѣлъ, дотолѣ ужасную для всей Европы, армію великаго завоевателя довести до послѣдней крайности. Должно замѣтить, что всѣ военныя дѣйствія Фельдмаршала Князя Кутузова, отъ Москвы и до Краснаго, отличались высшимъ искуствомъ въ стратегическихъ соображеніяхъ, противъ всѣхъ военныхъ дѣйствій, нашими арміями до того производимыхъ.
Примѣчанія
править- ↑ нѣм. Erbarmet euch, gebt mir Brod! — Сжальтесь, дайте хлеба! — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ нѣм. Sey er verdammt und verflucht in Ewigkeit! — Будь он проклят на веки вечные! — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ фр. Messieurs! du pain! — Господа! Хлеба! — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ фр. Que faire! il faut mourir! — Что делать! мы должны умереть! — Примечание редактора Викитеки.
