Повести и рассказы (Сенкевич, 1893)/Предисловие (Гольцев)/ДО

Предисловіе
авторъ Викторъ Александровичъ Гольцевъ

Опубл.: 1893. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893.

Въ іюньской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ» 1880 г. появился переводъ «Эскизовъ углемъ» Генрика Сенкевича. «Авторъ этихъ эскизовъ, — замѣчала редакція журнала, — принадлежитъ къ числу талантливѣйшихъ современныхъ польскихъ писателей». Теперь, черезъ двѣнадцать лѣтъ, можно сказать, что Генрикъ Сенкевичъ является первымъ писателемъ въ польской литературѣ и однимъ изъ самыхъ выдающихся въ современной европейской литературѣ. При всей талантливости упомянутаго разсказа, онъ, дѣйствительно, эскизъ углемъ сравнительно съ такимъ произведеніемъ, какъ «Безъ догмата», или съ такимъ изящнымъ разсказомъ, какъ «Та третья».

Романъ «Безъ догмата» возбудилъ большое вниманіе въ русской читающей публикѣ и вышелъ вторымъ изданіемъ. Характеръ героя романа былъ подвергнутъ внимательному разбору въ статьѣ г. Каренина^[1]. Авторъ говоритъ, что Плошовскій — эгоистическая, неспособная ни къ какому непосредственному великодушному порыву, неприглядно-дряблая и сухая натура. Критикъ не вѣритъ въ любовь Плошовскаго къ Анелькѣ, но признаетъ однако, въ концѣ романа, перерожденіе этого человѣка и ведетъ параллель между нимъ и Гамлетомъ. Это сходство признаетъ и другой критикъ романа, М. А. Протопоповъ^[2]. Но у автора статьи «Русской Мысли» мы находимъ такія замѣчанія, которыя глубже и полнѣе вскрываютъ внутреннюю сущность Плошовскаго. «Ничего дѣйствительно не уважая, ничему крѣпко не вѣря, ослабленные хроническою праздностью и деморализированные почти полною безотвѣтственностью, — говоритъ М. А. Протопоповъ, — люди положенія (а не типа) Плошовскаго никакого иного критерія, кромѣ личнаго каприза, въ сущности, не признаютъ». Требованія героя Сенкевича отъ людей, замѣчаетъ критикъ въ другомъ мѣстѣ, не этическія, а чисто-эстетическія. Я думаю, что въ этомъ указаніи заключается значительная доля правды. и что Плошовскій въ другомъ положеніи и безъ такого разслабляющаго эстетическаго воспитанія былъ бы инымъ человѣкомъ, оставаясь тѣмъ же типомъ. Въ Плошовскомъ, на мой взглядъ, много сходства съ Мефистофелемъ, — не съ гётевскимъ, а съ Мефистофелемъ Антокольскаго, какъ его объяснялъ покойный Кавелинъ. «Современный Мефистофель, — говоритъ этотъ знаменитый писатель, — все знаетъ, все понимаетъ, все провидитъ заранѣе». Что такое, спрашиваетъ этотъ герой нашего времени, «рядомъ съ правильнымъ и безпощаднымъ ходомъ вещей, личная жизнь отдѣльнаго человѣка? Что значатъ его усилія, его идеалы, его мечты, его запросы на счастіе и удовлетвореніе, на разумное существованіе, на продолжительность и прочность порядка вещей, при которомъ ему живется хорошо? Все это — дѣтскія иллюзіи, жалкій самообманъ, который исчезаетъ, какъ марево, при малѣйшемъ соприкосновеніи съ положительнымъ знаніемъ, раскрывающимъ суровую, горькую, черствую правду дѣйствительной жизни».^[3]

«Мефистофель Антокольскаго, — говоритъ далѣе Кавелинъ, — есть типъ человѣка, въ которомъ вѣра въ возможность личнаго удовлетворенія и счастья разрушена. Оттого онъ преждевременно и состарился».

«Современный Мефистофель есть жертва печальнаго недоразумѣнія. Онъ — не дѣятельное начало зла, а, напротивъ, разрушенная нравственная личность, потерявшая точку опоры, а вслѣдствіе того — всякую иниціативу и энергію. Онъ — воплощенное знаніе и пониманіе общихъ отвлеченныхъ условій бытія, но не способенъ ни къ какой творческой дѣятельности, доступной и открытой только для личностей, соединяющихъ съ знаніемъ и пониманіемъ полноту индивидуальной нравственной жизни. Въ наше время онъ уже не силенъ и не страшенъ, потому что дни его сочтены. Наука породила, наука же и сведетъ его въ могилу. Антокольскій увѣковѣчилъ его образъ незадолго передъ его смертью».

Многое въ этой характеристикѣ приложимо къ Плошовскому — этой разновидности современнаго Мефистофеля, увѣковѣченной знаменитымъ польскимъ писателемъ. Весьма важно, по моему мнѣнію, что нѣкоторыя существенныя черты, характеризующія героя романа «Безъ догмата», были намѣчены уже въ прежнихъ произведеніяхъ Сенкевича, — въ повѣсти «Ганя», напечатанной въ этой книгѣ. И быть-можетъ не лишено значенія, что въ этихъ произведеніяхъ разсказъ ведется отъ перваго лица. Генрикъ-юноша любитъ и мучаетъ Ганю такъ, что подаетъ надежды стать Плошовскимъ и мучить себя и Анельку.

Въ одной рецензіи на романъ Бурже «Космополисъ»^[4] было сказано, что полякъ Болеславъ Горка, изображенный французскимъ писателемъ, какъ характеръ, по временамъ напоминаетъ героя романа «Безъ догмата». Мнѣ это сходство представляется настолько незначительнымъ, что ни о какомъ сравненіи не должно быть рѣчи. Не говоря уже о томъ, какъ неосновательна претензія Бурже изобразить въ Горкѣ славянскую натуру, — Болеславъ Горка не испытываетъ ничего подобнаго тѣмъ мученіямъ, той духовной борьбѣ и тревогѣ, тѣмъ страстнымъ стремленіямъ и сомнѣніямъ, которыя глубоко волнуютъ насъ въ Плошовскомъ. Мнѣ кажется, что Плошовскимъ могъ сдѣлаться лишь человѣкъ съ высокимъ умственнымъ и эстетическимъ развитіемъ, человѣкъ, получившій космополитическое воспитаніе, но въ то же время страстно любящій родную Польшу и не вѣрящій въ ея счастливое будущее, по крайней мѣрѣ въ близость такого будущаго… М. А. Протопоповъ говоритъ, что Сенкевичъ всегда вѣренъ только одному: «своей національности, чувству или идеѣ патріотизма. Въ этомъ единственномъ случаѣ онъ отказывается отъ всякаго анализа и говоритъ взволнованнымъ языкомъ страстнаго чувства. Благовоспитанный и сдержанный герой романа „Безъ догмата“ даже прямо начинаетъ говорить рѣзкости, когда ему приходится дотронуться до этого больного мѣста». Не отожествляя самого писателя съ Плошовскимъ, слѣдуетъ замѣтить, что горячая любовь къ родинѣ чувствуется во всѣхъ произведеніяхъ Сенкевича, гдѣ только оказывается умѣстнымъ ея обнаруженіе. Если въ его исторической трилогіи («Огнемъ и мечомъ», «Потопъ», «Панъ Володіевскій») звучатъ отчасти шляхетскія ноты, если тамъ передъ патріотизмомъ нѣсколько блѣднѣетъ гуманизмъ высокодаровитаго художника, то во многихъ другихъ его произведеніяхъ слышно такое благородное сочувствіе къ народу, такія широкія и великодушныя симпатіи наполняютъ разсказъ, что Сенкевича должно считать своимъ каждое общество, которому до́роги интересы просвѣщенія и справедливости. Напомню одно изъ раннихъ сочиненій Сенкевича «За хлѣбомъ»^[5]. Тамъ съ горячимъ сочувствіемъ разсказывается о скитаніяхъ и горькой долѣ въ Америкѣ польскаго крестьянина Лаврентія Топо́рка и его дочери Марыси. Вѣроятно, многіе читали другой разсказъ знаменитаго писателя «Бартекъ побѣдитель». Онъ въ первый разъ былъ переведенъ въ Отеч. Запискахъ (іюнь 1882 года). Бѣдные, простоватые и добродушные крестьяне идутъ на войну съ Франціей, не понимая ни куда, ни зачѣмъ ихъ посылаютъ. «Подгнетово (названіе познанской деревушки, въ которой жилъ Бартекъ) не могло выносить усиливающагося значенія Наполеона III-го и приняло къ сердцу вопросъ объ испанскомъ престолѣ». Бартекъ шелъ бить французовъ потому, что французъ — «такая же погань, какъ и нѣмецъ, только еще хуже»; среди вольныхъ стрѣлковъ, захваченныхъ въ плѣнъ ротою, въ которой отличался Бартекъ, оказались поляки: эти думали, что побѣдятъ французы, что отъ этого будетъ лучше полякамъ въ Познани…

Очень характеренъ для опредѣленія симпатій Сенкевича маленькій, но глубоко-трогательный разсказъ «Янко музыкантъ». У кого не сожмется сердце отъ печали, когда онъ прочтетъ предсмертный вопросъ несчастнаго мальчика: «Мама! Богъ дастъ мнѣ въ небѣ настоящую скрипку?»

Русскіе читатели знакомы съ Сенкевичемъ и какъ съ путешественникомъ. Его «Американскіе очерки и разсказы» были изданы въ 1883 году, въ двухъ томахъ, въ переводѣ В. М. Лаврова и покойнаго Пальмина. «Русская Мысль» печатала въ 1891 году удивительно яркія, полныя многосторонней наблюдательности, остроумныхъ замѣчаній и рѣдкой красоты описаній письма Сенкевича о путешествіи по Африкѣ. Читатели оцѣнятъ описательный талантъ этого романиста и по маленькому очерку «Поѣздка въ Аѳины», который напечатанъ въ этой книгѣ. Сенкевичъ — крупный художникъ; онъ — поэтъ, кромѣ того, поэтъ въ томъ смыслѣ, какъ Тургеневъ. По его собственнымъ словамъ, «для изображенія красоты во всемъ ея блескѣ нужно имѣть больше силы, больше красокъ на палитрѣ, чѣмъ для изображенія мерзости, и что вообще легче возбудить тошноту, чѣмъ душу».

Мнѣ не случалось встрѣчать въ иностранной печати отзывовъ объ этомъ художникѣ, который по силѣ дарованія и по глубинѣ психическаго анализа далеко оставляетъ за собою такого крупнаго писателя, какъ Поль Бурже. И для насъ, и для западной Европы лучшія произведенія польской литературы должны представлять особенный интересъ, потому что Польша давно уже впитала въ себя западную культуру и католицизмъ, оставаясь вполнѣ славянскою страной.

Какъ разнообразенъ и силенъ талантъ Сенкевича, объ этомъ можно судить по тому, что онъ написалъ три большіе историческіе романы, много повѣстей и разсказовъ и описанія путешествій по Америкѣ, по Африкѣ, въ Константинополь и Аѳины. Ему въ одинаковой мѣрѣ доступны и польская жизнь нѣсколько вѣковъ тому назадъ, и жизнь всѣхъ классовъ современнаго польскаго общества. Онъ съ неподражаемымъ искусствомъ рисуетъ картины и бытъ чужихъ странъ и своего отечества. Надо при этомъ принять во вниманіе многообразіе того тона, того колорита, какой мы видимъ въ произведеніяхъ Сенкевича. Для этого сто́итъ прочесть разсказъ «Та третья» и «Пойдемъ за нимъ!» Послѣдній написанъ послѣ романа «Безъ догмата» и кончается возвышеннымъ, примиряющимъ аккордомъ, догматомъ, который несравненно шире и глубже католическаго призыва Бурже въ его «Космополисѣ».

Примѣчанія

1. Вл. Каренинъ: «Послѣдній романъ Генрика Сенкевича» («Вѣстникъ Европы», іюль 1891 г.)
2. М. А. Протопоповъ: «Вина или несчастіе?» («Русская Мысль», мартъ 1893 г.)
3. К. Д. Кавелинъ: «Мефистофель Антокольскаго» («Вѣстникъ Европы», іюль 1880 г.).
4. «Вѣстникъ Европы», мартъ 1893 г.
5. Этотъ разсказъ былъ напечатанъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» (1881 года, № 5).