Бартек-победитель (Сенкевич; Лавров)/ДО

Бартекъ побѣдитель
авторъ Генрикъ Сенкевичъ, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ

Оригинал: польск. Bartek Zwycięzca. — Перевод опубл.: «Отечественныя Записки», № 5, 1882. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 330.

I

Герой мой назывался Бартекъ Сло́викъ^[1], но такъ какъ онъ имѣлъ привычку таращить глаза, когда къ нему обращались, то сосѣди называли его Бартекъ лупоглазый. Съ соловьемъ, дѣйствительно, онъ имѣлъ мало общаго, за то, благодаря своимъ умственнымъ способностямъ и по-истинѣ гомерической наивности, онъ заслужилъ и еще одно прозвище: глупый Бартекъ. Это послѣднее было самымъ популярнымъ и, вѣроятно, только одно перейдетъ въ исторію, хотя Бартекъ носилъ еще и четвертую фамилію, оффиціальную. Такъ какъ слова: человѣкъ^[2] и соловей^[1] для нѣмецкаго уха не представляютъ никакой разницы, а нѣмцы любятъ, во имя цивилизаціи, переводить варварскія славянскія названія на болѣе культурный языкъ, то въ свое время, при составленіи воинскихъ списковъ, происходилъ слѣдующій разговоръ:

— Какъ тебя зовутъ? — спрашивалъ у Бартка офицеръ.

— Сло́викъ.

— Шлоикъ?.. Ach! ja. Gut.^[3]

И офицеръ написалъ «Mensch^[4]».

Бартекъ происходилъ изъ деревни Подгнетово, — деревень съ такими названіями очень много въ княжествѣ Познанскомъ и другихъ земляхъ бывшей Польской республики. Бартекъ обладалъ, кромѣ земли, хаты и пары коровъ, еще и пѣгимъ конемъ и женою Магдою. Благодаря такому стеченію обстоятельствъ, онъ могъ жить спокойно и согласно съ мудростью, заключающеюся въ стихахъ:

Пѣгій конь и жена Магда, —
Что Богъ захочетъ, то и дастъ.^[5]

И дѣйствительно, жизнь его слагалась совершенно такъ, какъ хотѣлъ Богъ, а когда Богъ далъ войну, то Бартекъ закручинился не на шутку. Оповѣстили, что нужно было являться въ сборный пунктъ, нужно было бросить хату, землю и все отдать на бабье попеченіе. Но народъ въ Подгнетовѣ былъ вообще бѣдный. Бартекъ зимою, бывало, ходилъ на фабрику и этимъ помогалъ себѣ въ хозяйствѣ, а теперь что? Кто знаетъ, когда окончится война съ французомъ? Магда какъ получила призывную повѣстку, такъ и начала ругаться:

— Ахъ, чтобъ они лопнули! ахъ, чтобъ они ослѣпли!.. Хотя ты и дурачокъ, а все-таки мнѣ тебя жаль. Французы тебя не помилуютъ: или голову съ плечъ долой снимутъ, или еще что…

Бартекъ чувствовалъ, что баба говоритъ правду. Французовъ онъ боялся какъ огня, да, кромѣ того ему, было и жалко ихъ. Что ему французы сдѣлали? Зачѣмъ и для чего онъ пойдетъ на эту страшную чужбину, гдѣ нѣтъ ни одной доброй души? Какъ сидишь въ Подгнетовѣ, то и кажется, что здѣсь ужь не Богъ вѣсть какое сладкое житье, а какъ прикажутъ идти, то и поймешь, что здѣсь все-таки лучше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Но теперь ужь ничего не поможетъ, — такая доля: нужно идти. Бартекъ обнялъ жену, потомъ десятилѣтняго Франка, потомъ сплюнулъ, перекрестился и вышелъ изъ хаты, а Магда за нимъ. Прощались они не особенно чувствительно. Она и мальчишка хныкали, онъ повторялъ: «Ну тише, ну!» — и такимъ образомъ всѣ вышли на дорогу. Только тутъ они увидали, что во всемъ Подгнетовѣ творилось то же, что и у нихъ. Вся деревня вышла, — дорога такъ и кишитъ призывными. Идутъ они на желѣзнодорожную станцію, а бабы, дѣти, старики и собаки провожаютъ ихъ. У призывныхъ тяжело на сердцѣ, только у тѣхъ, кто помоложе, торчатъ трубки въ зубахъ; иные поютъ охрипшими голосами:

«Рука Скшиницкаго уже не будетъ махать саблей на войнѣ».^[6]

Нѣмцы, колонисты изъ Подгнетова, со страха горланятъ «Wacht am Rhein»^[7]. Вся эта пестрая толпа, посреди которой кое-гдѣ блестятъ штыки жандармовъ, подвигается вдоль плетней къ концу деревни съ крикомъ, шумомъ и гамомъ. Бабы держатъ своихъ «солдатиковъ» за руку и голосятъ; какая-то старушка показываетъ свой единственный желтый зубъ и грозитъ кому-то кулакомъ въ пространство. Другія проклинаютъ: «пусть Господь Богъ заплатитъ вамъ за наши слезы»; слышны крики: «Франекъ! Каська! Юзекъ! будь здорова!» Собаки лаютъ. Колоколъ на колокольнѣ звонитъ. Ксёндзъ самъ читаетъ отходныя молитвы, потому что не одинъ изъ тѣхъ, которые теперь идутъ на станцію, не возвратится домой. Война беретъ ихъ всѣхъ, но отдастъ далеко не всѣхъ. Плуги заржавѣютъ, потому что Подгнетово объявило войну Франціи. Подгнетово не могло выносить усиливающагося значенія Наполеона III и приняло къ сердцу вопросъ объ испанскомъ престолѣ. Колокольный звонъ провожаетъ толпу, которая миновала уже плетни. Вотъ святая статуя: шапки летятъ съ головъ. На дорогѣ встаетъ золотистая пыль, потому что день сухой и погожій. По обѣимъ сторонамъ дороги дозрѣвающіе хлѣба шелестятъ тяжелымъ колосомъ и сгибаются отъ дуновенія мягкаго, ласковаго вѣтерка. Въ голубомъ небѣ мелькаютъ жаворонки и трещатъ безъ умолку.

Станція! Здѣсь толпа еще больше. Тутъ призывные изъ Кривды Верхней, Кривды Нижней, изъ Разоренова, изъ Недоли, изъ Мизеро́ва. Движеніе, толкотня и безпорядокъ. Война «во имя Бога и Отечества». Ландверъ^[8] пойдетъ охранять свои семьи, женъ, дѣтей, поля и хаты, которымъ угрожаетъ непріятель. Французы, видимо, особенно озлились на Подгнетово, на Верхнюю Кривду, на Нижнюю Кривду, на Разореново, Недолю и Мизеро́во. Такъ, по крайней мѣрѣ, кажется тѣмъ, кто читаетъ расклеенныя по стѣнамъ афиши. На станцію прибываютъ все новыя и новыя толпы; въ залѣ такъ накурено, что даже и афишъ не видно. Посреди шума трудно понять что-нибудь; всѣ толкаются, шумятъ, кричатъ. На платформѣ раздается рѣзкая, рѣшительная, короткая нѣмецкая команда.

Раздался звонокъ; слышно тяжелое дыханіе локомотива. Все ближе, ближе, яснѣе. Вотъ она, война-то приближается.

Второй звонокъ! Дрожь охватываетъ всѣхъ присутствующихъ. Какая-то женщина начинаетъ кричать: «Едамъ! Едамъ!» Очевидно она зоветъ своего Адама, но другія женщины подхватываютъ это слово и кричатъ: «ѣдутъ». Какой-то еще болѣе пронзительный голосъ прибавляетъ: «французы ѣдутъ». И въ одно мгновеніе ока паника охватываетъ не только женщинъ, но и будущихъ героевъ Седана. Толпа всколыхнулась. Тѣмъ временемъ поѣздъ остановился передъ станціей, во всѣхъ окнахъ видны фуражки съ красными околышами и мундиры. Солдатъ — что муравьевъ въ муравейникѣ. На открытыхъ платформахъ угрюмыя длинныя пушки. Солдатамъ очевидно строго-на-строго приказали пѣть, — цѣлый поѣздъ такъ и дрожитъ отъ сильныхъ мужскихъ голосовъ. Какою-то силой и могуществомъ вѣетъ отъ этого безконечно-длиннаго поѣзда.

На платформѣ начинаютъ ставить рекрутовъ рядами; кто можетъ, еще прощается; Бартекъ взмахнулъ лапами и вытаращилъ глаза.

— Ну, Магда, будь здорова!

— Охъ, бѣдняга ты мой!

— Не увидишь ты меня больше.

— Охъ, не увижу!

— Ничего не подѣлаешь.

— Да сохранитъ тебя Матерь Божія…

— Будь здорова; за хатой смотри.

Баба съ рыданьями обняла его шею руками.

— Да сохранитъ тебя Богъ!

Наступала послѣдняя минута. Пискъ, плачъ и рыданія бабъ заглушаютъ все: «Будьте здоровы! будьте здоровы!» Но вотъ уже солдаты отдѣлены отъ безпорядочной толпы; вотъ они скучились черною сплошною массой, которая формируется въ квадраты, прямоугольники и начинаетъ двигаться съ вѣрностью и регулярностью движеній машины. Команда: «Садиться!» Квадраты и прямоугольники надламливаются по серединѣ, узкими лентами протягиваются къ вагонамъ и исчезаютъ въ ихъ глубинѣ. Вдали локомотивъ свищетъ и выбрасываетъ клубы сѣраго дыма. Теперь онъ дышетъ какъ змѣй и самъ ошпариваетъ себѣ бока горячимъ паромъ. Вой бабъ доходитъ до высшей степени. Однѣ закрываютъ глаза фартуками, другія простираютъ руки къ вагонамъ. Рыдающіе голоса выкрикиваютъ имена мужей и сыновей.

— Будь здоровъ, Бартекъ! — кричитъ снизу Магда. — Да не лѣзь туда, куда тебя не пошлютъ. Да сохранитъ тебя Божія Матерь. Господи!

— За хатой смотри, — отвѣчаетъ Бартекъ.

Линія вагоновъ дрогнула; буфера стукнулись другъ о друга; поѣздъ двинулся впередъ.

— Да помни, что у тебя жена и дѣти! — кричала Магда, стремясь вслѣдъ за уходящимъ поѣздомъ. — Будь здоровъ во имя Отца и Сына и Духа Святаго. Будь здоровъ…

А поѣздъ все болѣе ускорялъ свой ходъ, увозя съ собою воиновъ изъ Подгнетова, обѣихъ Кривдъ, изъ Недоли и Разоренова.

II

Въ одну сторону возвращается въ Подгнетово Магда съ толпою бабъ и плачетъ; въ другую сторону, въ сѣрую даль, рвется поѣздъ, вооруженный съ головы до ногъ, а въ этомъ поѣздѣ Бартекъ. Сѣрой дали конца не видно, Подгнетово тоже еле-еле можно различить; только липа виднѣется, да церковная колокольня свѣтится, потому что на ней солнце играетъ. Вскорѣ и липа скрылась, а золотой крестъ кажется только блестящею точкой. Покуда эта точка свѣтилась, Бартекъ смотрѣлъ на нее, но когда и она исчезла, огорченію его и конца не было. Охватило его какое-то безсиліе и чувствуетъ онъ, что пропалъ на вѣки; началъ онъ смотрѣть на унтеръ-офицера, потому что послѣ Бога не было надъ нимъ большей власти. Что теперь съ нимъ будетъ, за это ужь капралъ въ отвѣтѣ; самъ Бартекъ ничего не знаетъ, ничего не понимаетъ.

Капралъ сидитъ на лавкѣ и, придерживая карабинъ между колѣнами, куритъ трубку. Дымъ то и дѣло, какъ туча, окутываетъ его сердитое и кислое лицо; не только глаза Бартка смотрятъ на это лицо, — на него устремлены глаза изо всѣхъ угловъ вагона. Въ Подгнетовѣ или Кривдѣ всякій Бартекъ или Войтекъ самъ себѣ баринъ, всякій долженъ думать самъ за себя, но теперь на это — капралъ. Прикажетъ онъ имъ смотрѣть направо, — будутъ смотрѣть направо; прикажетъ смотрѣть налѣво, то налѣво. Каждый спрашиваетъ его взглядомъ: «Ну, а что съ нами будетъ?» А капралъ и самъ знаетъ столько же, сколько и они, и былъ бы радъ, еслибы кто-нибудь старшій разъяснилъ ему, въ чемъ дѣло. Наконецъ мужики боятся приставать съ распросами, потому что теперь война, со всѣмъ аппаратомъ военныхъ судовъ. Что можно, чего нельзя — неизвѣстно. По крайней мѣрѣ они-то ничего не знаютъ; а тутъ еще такія слова, какъ Krigsgericht^[9], — не понимаютъ они этого, а тѣмъ не менѣе боятся.

Вмѣстѣ съ тѣмъ они чувствуютъ, что этотъ капралъ теперь нужнѣе имъ, чѣмъ на маневрахъ подъ Познанью, потому что только онъ одинъ знаетъ все, а безъ него ни съ мѣста. Тѣмъ временемъ капралу надоѣло держать ружье, потому что онъ его сунулъ Бартку. Бартекъ бережно взялъ ружье, задержалъ дыханіе, выпучилъ глаза и смотритъ на капрала какъ на святую икону. Да мало толку изъ этого.

Должно-быть дѣло скверно, потому что самъ капралъ смотритъ такъ, какъ будто его только-что съ креста сняли. На станціяхъ пѣсни, крикъ; капралъ командуетъ, суетится, бранится, чтобы выказаться передъ старшими, но какъ только поѣздъ тронется и все стихнетъ, то и капралъ затихаетъ. И для него точно также міръ представляется съ двухъ сторонъ: одна сторона — ясная и понятная: это — его изба, жена и пуховикъ; другая — темная, совершенно темная: это — Франція и война. Его энтузіазмъ и энтузіазмъ всей арміи охотно занялъ бы у рака его способность двигаться впередъ.

А поѣздъ все пыхтѣлъ, свисталъ и летѣлъ впередъ. Каждую станцію къ нему прицѣпляли новые вагоны и локомотивы. На каждой станціи видны только каски, пушки, штыки пѣхоты и значки улановъ. На землю спускался погожій вечеръ. Солнце окрасило весь западъ багряною зарей; по небу высоко, высоко плыли стаи легкихъ, маленькихъ облачковъ съ золотистыми краями. Наконецъ поѣздъ пересталъ забирать людей и вагоны на станціяхъ, только качался изъ стороны въ сторону и летѣлъ впередъ, въ огненную даль, какъ бы въ кровавое море. Изъ окна вагона, въ которомъ сидѣлъ Бартекъ съ подгнетовцами, были видны деревни, села, городки, церковныя башни, аисты, стоящіе одною ногой въ своемъ гнѣздѣ, отдѣльныя хижины, вишневые сады. Все это быстро мелькало мимо глазъ, все было залито краснымъ свѣтомъ. Солдаты смѣлѣе начали перешептываться между собою, тѣмъ болѣе, что унтеръ-офицеръ, подложивъ себѣ сумку подъ голову, заснулъ съ фарфоровою трубкой въ зубахъ. Войцехъ Гвизда́ла, мужикъ изъ Подгнетова, сидящій рядомъ съ Барткомъ, толкнулъ его локтемъ.

— Бартекъ, послушай-ка…

Бартекъ повернулъ къ нему свое лицо съ задумчивыми, вытаращенными глазами.

— Чего ты смотришь какъ теленокъ, котораго ведутъ на убой?.. — шепталъ Гвизда́ла. — Да впрочемъ ты, бѣдняга, и идешь на убой, и навѣрно.

— Ой, ой! — простоналъ Бартекъ.

— Боишься? — продолжалъ допрашивать Гвизда́ла.

— Чего мнѣ не бояться…

Заря стала еще болѣе красною. Гвизда́ла протянулъ руку по направленію къ ней и продолжалъ:

— Видишь ты этотъ свѣтъ? Знаешь, глупый, что это такое? Это — кровь. Вотъ это — Польша, нашъ край, такъ сказать, понимаешь? А вонъ тамъ, далеко, далеко, гдѣ свѣтится, это — Франція…

— А скоро мы туда доѣдемъ?

— А тебѣ дѣло къ спѣху? Говорятъ, страсть какъ далеко. Но ты не бойся: французы сами выйдутъ навстрѣчу.

Бартекъ началъ сильно работать своею подгнетовскою головой. Черезъ минуту онъ спросилъ:

— Войтекъ?

— Чего?

— А что, напримѣръ, это за народъ французы?

Тутъ ученость Войтка увидала передъ собою яму, въ которую легче залѣзть съ головой, чѣмъ выбраться изъ нея. Онъ зналъ, что французы — это французы. Слышалъ онъ что-то о нихъ отъ стариковъ, которые говорили, что французы всегда ихъ били, наконецъ зналъ, что они совсѣмъ чужіе люди, но объясни-ка Бартку, чтобъ онъ понялъ, насколько они чужіе.

Прежде всего онъ повторилъ вопросъ своего сосѣда:

— Что это за народъ?

— Ну, да.

Три народа были извѣстны Войтку: по серединѣ — поляки, съ одной стороны — москали, съ другой — нѣмцы. Но нѣмцы были разныхъ сортовъ. И, желая быть болѣе яснымъ, чѣмъ точнымъ, онъ отвѣтилъ:

— Что за народъ французы? Какъ бы тебѣ сказать: должно быть такіе нѣмцы, только еще хуже.

— О, погань! — воскликнулъ Бартекъ.

До той поры онъ питалъ къ французамъ только одно чувство — чувство неописуемаго страха. А теперь прусскій ландверманъ^[10] гораздо сознательнѣе почувствовалъ къ нимъ патріотическую ненависть. Но онъ еще не понималъ все съ достаточною ясностью и поэтому спросилъ снова:

— Значитъ нѣмцы будутъ воевать съ нѣмцами?

Тогда Войтекъ, какъ Сократъ, рѣшилъ идти путемъ сравненія, и отвѣтилъ:

— А развѣ твоя Лыска съ моимъ Буркомъ не грызутся?

Бартекъ раскрылъ ротъ и съ минуту смотрѣлъ на своего учителя.

— О, это правда…

— Вѣдь и австріаки — нѣмцы, — продолжалъ поучать Войтекъ, — а развѣ мы съ ними не дрались? Старикъ Сверщъ разсказывалъ, что когда онъ былъ въ этой войнѣ, то Штейнмецъ кричалъ нашимъ: «ну, братцы, на нѣмцевъ!» Только съ французами не такъ легко.

— О, Господи ты Боже мой!

— Французы никогда ни одной войны не проиграли. Если французъ пристанетъ къ тебѣ, такъ ты ужь отъ него не отвертишься, будь спокоенъ. Ростомъ вдвое или втрое больше нашего, а борода — какъ у жидовъ. Иной черный, какъ дьяволъ. Какъ увидишь такого, такъ поручай свою душу Богу.

— Ну, и зачѣмъ же мы къ нимъ идемъ? — спросилъ начинавшій приходить въ отчаяніе Бартекъ.

Это философское замѣчаніе можетъ-быть не было такъ глупо, какъ оно казалось Войтку, но тотъ, подъ вліяніемъ правительственныхъ внушеній, поспѣшилъ отвѣтить:

— И по-мнѣ, — лучше бы намъ не идти. Но если мы не пойдемъ, то они придутъ къ намъ. Ничего не подѣлаешь. Ты читалъ, что напечатано? Всѣ разсвирѣпѣли на нашихъ мужиковъ. Говорятъ, они потому зарятся на нашу землю, что хотятъ провозить черезъ нее контрабандой водку изъ Царства, а наше правительство не позволяетъ, отъ этого и война. Ну, понимаешь?

— Какъ не понимать! — съ покорностью сказалъ Бартекъ.

А Войтекъ говорилъ дальше:

— И на бабъ они охочи, какъ песъ на сало…

— Значитъ, къ слову сказать, и Магду мою не пропустили бы?

— Они и старухамъ спуска не даютъ!

— О! — крикнулъ Бартекъ такимъ тономъ, какъ будто бы хотѣлъ сказать: коли такъ, такъ и я буду валять!

И все-таки ему казалось, что это ужь черезчуръ. Водку они пускай перевозятъ контрабандой изъ Царства, а до Магды не касайся… ни-ни! Теперь мой Бартекъ началъ смотрѣть на всю эту войну съ точки зрѣнія личнаго интереса и даже почувствовалъ облегченіе, что столько войска и пушекъ выступаютъ въ защиту Магды противъ насилія французовъ. Кулаки его невольно сжались и страхъ къ французамъ въ его головѣ мало-помалу смѣшивался съ ненавистью къ нимъ. Онъ пришелъ къ убѣжденію, что если нѣтъ другого средства, то нужно идти на нихъ. Темнѣло. Вагонъ началъ еще больше качаться на неровныхъ рельсахъ, а въ тактъ съ его колебаніемъ все сильнѣй и сильнѣй качались направо и налѣво каски и штыки.

Прошелъ одинъ часъ, прошелъ другой. Изъ локомотива сыпались милліоны искръ и перекрещивались въ темнотѣ огненными полосками. Бартекъ долго не могъ заснуть. Какъ огненныя искры локомотива въ вечернемъ воздухѣ, такъ въ его головѣ перекрещивались мысли о войнѣ, о Магдѣ, Подгнетовѣ, французахъ и нѣмцахъ. Ему казалось, что еслибъ онъ и хотѣлъ, то не могъ бы подняться съ лавки, на которой онъ сидѣлъ. Наконецъ онъ уснулъ, но нездоровымъ полусномъ. И сейчасъ же на него нахлынули видѣнія: онъ увидѣлъ, какъ его Лыска грызется съ Войтковымъ Буркомъ, да грызется такъ, что шерсть летитъ клочьями. Бартекъ — хвать за палку, но вдругъ видитъ что то другое: возлѣ Магды сидитъ французъ, черный, какъ черноземная земля, а Магда довольна и скалитъ зубы. Другіе французы издѣваются надъ Барткомъ и показываютъ на него пальцами… Конечно, это локомотивъ сопитъ, но ему кажется, что французы кричатъ: «Магда, Магда, Магда!» Бартекъ самъ начинаетъ кричать: «Зажми ротъ, разбойникъ! отпусти бабу!» А они свое: «Магда, Магда, Магда!» Лыска и Бурекъ лаютъ, все Подгнетово кричитъ: «не давай бабы!» А онъ… связанъ онъ, что ли?.. Нѣтъ! — онъ бросился впередъ, веревки порвались, Бартекъ схватилъ француза, и вдругъ онъ чувствуетъ сильную боль, какъ отъ какого-нибудь неожиданнаго удара. Бартекъ просыпается и вскакиваетъ на ноги. Весь вагонъ проснулся, — всѣ спрашиваютъ, что случилось? А случилось то, что бѣдный Бартекъ во снѣ схватилъ унтеръ-офицера за бороду. Теперь онъ стоитъ на вытяжку, приложивъ два пальца къ виску, а унтеръ-офицеръ машетъ руками и кричитъ, какъ бѣшеный:

— Ach Sie! Dummes Vieh aus der Polakei! Hau ich den Lümmel in die Fresse, dass ihm die Zähne sektionenweise aus dem Maule herausfliegen werden!^[11]

Унтеръ-офицеръ даже охрипъ отъ бѣшенства, а Бартекъ все стоитъ приложивъ два пальца къ виску. Солдаты кусаютъ губы, чтобы не расхохотаться, но боятся, потому что изъ устъ унтеръ-офицера струятся послѣдніе перуны:

— Ein polnischer Ochse! Ochse aus Podolien!^[12]

Наконецъ все стихло. Бартекъ по-прежнему сѣлъ на старомъ мѣстѣ. Онъ чувствовалъ только, что щеки его начинаютъ распухать, а локомотивъ, какъ на зло, повторялъ все свое:

— Магда, Магда, Магда!

И Бартку стало страшно грустно…

III

Утро. Неясный, блѣдный свѣтъ освѣщаетъ блѣдныя лица, измученныя безсонницей. На лавкахъ въ безпорядкѣ спятъ солдаты, одни съ головами поникшими на грудь, другіе запрокинулись назадъ. Просыпается заря и заливаетъ розовымъ свѣтомъ весь міръ. Свѣжо и весело. Солдаты просыпаются. Яркій солнечный лучъ сбрасываетъ передъ ихъ глазами покровы мглы и тумана съ незнакомой имъ страны. Охъ, а гдѣ теперь Подгнетово, гдѣ Верхняя и Нижняя Кривда, гдѣ Мизеро́во? Здѣсь ужь чужбина, здѣсь все не такъ. Вокругъ пригорки, поросшіе дубнякомъ, въ долинахъ домики съ красными черепичными крышами, съ черными балками на бѣлыхъ стѣнахъ, крестьянскіе дома, какъ помѣщичьи усадьбы, обвитые виноградомъ. Кое-гдѣ попадаются церкви съ остроконечными башнями, высокія фабричныя трубы, извергающія клубы розоваго дыма. Только тѣсно здѣсь какъ-то, шири нѣтъ, хлѣбныхъ полей. За то людей — цѣлый муравейникъ. Мимо вагона то и дѣло мелькаютъ села и города. Поѣздъ не останавливается, минуетъ всѣ мелкія станціи. Должно-быть что-то случилось, потому что повсюду толпы народа. Солнце медленно выступаетъ изъ-за горъ, и одинъ Мацекъ вслѣдъ за другимъ начинаютъ читать молитву.

Наконецъ поѣздъ останавливается у большой станціи. Здѣсь тѣснится масса народу: получены уже извѣстія съ театра войны. Побѣда, побѣда!.. Телеграммы пришли нѣсколько часовъ тому назадъ. Всѣ ожидали пораженія, но пришла радостная вѣсть, и поэтому всеобщему восторгу нѣтъ мѣры. Люди полуодѣтые вскочили съ постели, выбѣжали изъ дома и пришли на вокзалъ. На иныхъ кровляхъ вывѣшены флаги, почти изо всѣхъ оконъ машутъ платками. По вагонамъ разносятъ пиво, табакъ и сигары. Энтузіазмъ неописанный, лица сіяющія. «Wacht am Rhein»^[7] — реветъ какъ буря. Иные плачутъ, другіе обнимаются. Unser Fritz^[13] разбилъ враговъ на голову. Взяты пушки, знамена! Въ благородномъ экстазѣ толпа отдаетъ солдатамъ все, что имѣется при ней. Отвага вступаетъ въ сердце солдатъ, и они начинаютъ пѣть. Вагоны дрожатъ отъ могучихъ голосовъ, а толпа съ недоумѣніемъ прислушивается къ словамъ непонятной пѣсни. Подгнетовцы поютъ: «Бартломей, Бартломей, не теряй надежды!»^[14] «Die Polen! Die Polen!»^[15] — какъ бы въ поясненіе повторяетъ толпа и тѣснится около вагоновъ, дивясь осанкѣ солдатъ и вмѣстѣ съ тѣмъ услаждаясь анекдотами о страшномъ мужествѣ этихъ польскихъ полковъ.

Щеки у Бартка распухли, что, при его желтыхъ усахъ, вытаращенныхъ глазахъ и громадной, костлявой фигурѣ, придаетъ ему страшный видъ. На него смотрятъ какъ на какого-нибудь звѣря. Вотъ какіе защитники у нѣмцевъ! Этотъ ужь справится съ французами!.. Бартекъ самодовольно улыбается, — и онъ доволенъ, что французовъ поколотили. По крайней мѣрѣ они не придутъ въ Подгнетово, не собьютъ Магду съ толку и не отнимутъ у него земли. Бартекъ улыбается, но такъ какъ щеку у него ломитъ, то морщится отъ боли и кажется дѣйствительно страшнымъ. За то ѣстъ онъ съ аппетитомъ гомерическаго героя. Гороховая колбаса и кружки пива исчезаютъ въ его горлѣ какъ въ пропасти. Ему даютъ сигары, мелкія деньги, — онъ беретъ все.

— Какой добрый народъ эта нѣмчура! — и черезъ минуту прибавляетъ: — а видишь, французовъ-то и побили!

Но скептическій Войтекъ набрасываетъ тѣнь на его веселость. Войтекъ прорицаетъ какъ Кассандра:

— Французы сначала всегда даютъ побить себя, чтобы сбить съ толку, а потомъ какъ возьмутся, такъ только щепки летятъ.

Войтекъ и не знаетъ о томъ, что мнѣніе его раздѣляетъ большая часть Европы, и еще меньше знаетъ о томъ, что вся Европа вмѣстѣ съ нимъ ошибается.

Поѣздъ идетъ далѣе. Всѣ дома, насколько глазомъ окинешь, украшены флагами. На иныхъ станціяхъ приходится останавливаться надолго, потому что вездѣ движеніе страшное. Войска изо всѣхъ странъ Германіи спѣшатъ на подкрѣпленіе побѣдоноснымъ собратьямъ. Поѣзда всѣ убраны зелеными вѣнками. Уланы прикрѣпляютъ къ копьямъ букеты цвѣтовъ, которые подарили имъ по дорогѣ. Между уланами большинство поляки. Иногда изъ вагона послышится окликъ:

— Какъ поживаете, братцы? Куда Богъ несетъ?

А то изъ пролетающаго по сосѣднимъ рельсамъ поѣзда донесется знакомая пѣсня, и тогда Бартекъ съ своими товарищами подхватываетъ ее и затягиваетъ слѣдующій куплетъ.

Насколько изъ Подгнетова всѣ выѣхали грустными, настолько теперь всѣ бодры и оживлены. Но первый поѣздъ, прибывающій изъ Франціи съ первыми ранеными, портитъ это хорошее расположеніе духа. Онъ останавливается въ Дейцѣ и стоитъ долго, чтобы пропустить тѣ поѣзда, которые спѣшатъ на поле битвы. Но для того, чтобъ имъ всѣмъ переправиться черезъ Кельнскій мостъ, нужно много времени. Бартекъ вмѣстѣ съ товарищами бѣжитъ посмотрѣть на раненыхъ. Они лежатъ и въ закрытыхъ вагонахъ, и на открытыхъ платформахъ, и вотъ этихъ-то можно осматривать какъ слѣдуетъ. При первомъ взглядѣ на нихъ геройскій духъ Бартка вновь уходитъ въ пятки.

— Посмотри-ка, Войтекъ, — испуганно кричитъ онъ, — видишь сколько французы народу испортили.

И правда, есть на что посмотрѣть! Лица блѣдныя, почернѣвшія отъ страданія или порохового дыма, забрызганныя кровью. На крики всеобщей радости только они одни отвѣчаютъ стонами. Иные проклинаютъ войну, французовъ и нѣмцевъ. Запекшіяся, почернѣлыя губы каждую минуту требуютъ воды, глаза у всѣхъ воспаленные, почти безумные. И тамъ, и здѣсь между ранеными видно неподвижное лицо умирающаго — то спокойное, съ синими кругами около глазъ, то искривленное конвульсіями, съ судорожно сжатыми зубами. Бартекъ въ первый разъ видитъ кровавые плоды войны. Въ головѣ его снова все путается, онъ смотритъ какъ пришибленный и стоитъ съ широко открытымъ ртомъ; его толкаютъ со всѣхъ сторонъ; какой-то жандармъ даетъ ему по шеѣ. Бартекъ глазами ищетъ Войтка, находитъ его и говоритъ:

— Войтекъ, Господи Ты Боже мой! О!

— И съ тобой будетъ такъ же.

— Іисусъ, Марія! какъ это люди убиваютъ другъ друга. Вотъ если мужикъ мужика побьетъ, — жандармъ тащитъ его въ судъ и наказываетъ.

— Ну, а теперь тотъ лучше, кто больше людей попортитъ. А ты, дуракъ, думалъ, что будешь стрѣлять холостыми зарядами, какъ на маневрахъ, или въ цѣль, а не въ людей?

Дѣйствительно между теоріей и практикой была нѣкоторая разница. Нашъ Бартекъ былъ солдатомъ, ходилъ на маневры и ученья, стрѣлялъ, зналъ, что война существуетъ на то, чтобъ убивать людей; а теперь, какъ увидалъ кровь раненыхъ, то ему сдѣлалось такъ нехорошо, что онъ едва могъ устоять на ногахъ.

Онъ вновь проникся уваженіемъ къ французамъ, и это уваженіе уменьшилось лишь тогда, когда поѣздъ пришелъ въ Кёльнъ. На центральномъ вокзалѣ Бартекъ увидалъ первыхъ плѣнныхъ. Ихъ окружало множество солдатъ и народа, который смотрѣлъ на нихъ съ гордостью, но пока еще безъ ненависти. Бартекъ протискался сквозь толпу, расталкивая ее локтями, заглянулъ въ вагонъ и удивился.

Толпа французскихъ пѣхотинцевъ — маленькихъ, грязныхъ, въ дырявыхъ шинеляхъ — наполняла вагонъ, какъ сельди боченокъ. Многіе изъ нихъ протягивали руки за скудными подаяніями, которыми одѣляла ихъ толпа поскольку этому не мѣшала стража. У Бартка о французахъ составилось совсѣмъ не такое предположеніе. Душа его снова перешла изъ пятокъ въ грудь. Онъ осмотрѣлся, нѣтъ ли здѣсь Войтка. Войтекъ стоялъ съ нимъ рядомъ.

— Что ты мнѣ говорилъ, — спрашиваетъ Бартекъ, — дрянной народишко! Одного хватишь — четверо повалятся.

— Какъ будто мельче стали, — отвѣтилъ тоже разочарованный Войтекъ.

— По-каковски они болтаютъ?

— Только ужь не по-польски.

Успокоенный въ этомъ отношеніи. Бартекъ пошелъ вдоль линіи вагоновъ.

— Страшные замарахи… — сказалъ онъ, окончивъ обзоръ линейныхъ войскъ.

Въ слѣдующихъ вагонахъ сидѣли зуавы. Тѣ заставили Бартка сильнѣе задуматься. Такъ какъ они сидѣли въ крытыхъ вагонахъ, то нельзя было удостовѣриться, обыкновенный ли это человѣкъ, или въ три раза больше обыкновеннаго, но въ окна были видны длинныя бороды, грозно блестящіе глаза и воинственныя, серьезныя лица старыхъ солдатъ. Душа Бартка опять направилась въ пятки.

— Эти пострашнѣе! — шепнулъ онъ тихо, словно боясь, какъ бы его не услыхали.

— Ты еще не видалъ тѣхъ, которые не дали себя взять въ плѣнъ! — сказалъ Войтекъ.

— Побойся Бога!

— А вотъ увидишь.

Насмотрѣвшись на зуавовъ, они пошли дальше. Но, подойдя къ слѣдующему вагону, Бартекъ отскочилъ какъ ошпаренный.

— Караулъ! Войтекъ, спаси!

Въ открытое окно было видно темное, почти черное лицо тюркоса съ сверкающими бѣлками глазъ. Вѣроятно, онъ былъ раненъ, потому что лицо его было искажено страданіемъ.

— Ну что? — спрашиваегъ Войтекъ.

— Это чортъ, а не солдатъ, Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному!

— Посмотри-ка какіе у него зубищи.

— А ну его! не стану я на него смотрѣть.

Бартекъ умолкъ, но черезъ минуту сказалъ опять:

— А что, еслибъ его перекрестить?

— Противъ язычниковъ наша вѣра не помогаетъ.

Подали сигналъ садиться. Поѣздъ тронулся. Когда стемнѣло, Бартекъ все видѣлъ передъ собою черное лицо тюркоса и страшные бѣлки его, глазъ. Чувства, которыя въ эту минуту волновали подгнетовскаго воина, давали мало надежды на его будущіе подвиги.

IV

Ближайшее участіе въ генеральномъ сраженіи при Гравелоттѣ убѣдило Бартка въ томъ, что въ битвѣ есть много, на что можно смотрѣть, но дѣлать нечего. Сначала ему и его полку приказано было стоять съ карабиномъ у подножія пригорка, покрытаго виноградниками.

Вдали гремѣли пушки, вблизи проносились конные полки съ топотомъ, отъ котораго дрожала земля; мелькали то значки, то кирасирскія сабли; надъ пригоркомъ по голубому небу съ шипѣніемъ пролетали гранаты, словно бѣлыя облачка, потомъ дымъ окуталъ весь горизонтъ. Казалось, что битва, какъ буря, проходитъ стороною, но длилось это не долго. Черезъ нѣсколько времени около полка Бартка началось какое-то странное движеніе. Около него разстанавливались другіе полки, а въ промежутки между ними въѣзжали орудія, которыя сейчасъ же обращались дуломъ къ пригорку.

Вся долина наполнилась войскомъ. Слова команды раздаются со всѣхъ сторонъ; адъютанты мечатся повсюду, а наши рядовые шепчутъ другъ другу на ухо: «Ну, ужь будетъ намъ!» Или спрашиваютъ другъ у друга съ безпокойствомъ: «Начнется, что ли?» — «Навѣрно». Приближается что-то неожиданное, загадка, можетъ-быть смерть… Въ дыму, который застилаетъ пригорокъ, что-то кипитъ и бьетъ бѣлымъ ключомъ. Все ближе и ближе слышенъ гулъ орудій и трескъ ружейнаго огня. Издали доходитъ еще какой-то неясный голосъ: это — уже картечницы начали дѣйствовать. Вдругъ какъ заревѣли только-что поставленныя пушки, такъ вся земля затряслась и воздухъ затрепеталъ. Надъ полкомъ Бартка что-то страшно зашипѣло. Онъ смотритъ: летитъ словно свѣтящаяся роза, словно тучка, а въ этой тучкѣ что-то шипитъ, смѣется, ржетъ и воетъ. Мужики кричатъ: «граната, граната!» И летитъ эта птица войны, летитъ какъ вихрь, приближается, падаетъ, лопается. Раздается оглушительный трескъ, грохотъ, какъ будто весь свѣтъ рушится.

Въ рядахъ солдатъ, стоящихъ около пушекъ, происходитъ замѣшательство, раздается крикъ, а потомъ слышится команда: «сомкнись!» Бартекъ стоитъ въ первомъ ряду, ружье на плечѣ, голова кверху; твердый воротникъ подпираетъ его подбородокъ, зубами нельзя щелкать, хотя бы и хотѣлось. Стоять! ждать! — а тутъ летитъ другая граната, третья, четвертая, десятая… Вихрь разсѣеваетъ дымъ съ пригорка. Французы прогнали съ него прусскую батарею, уже поставили свою и теперь заливаютъ огнемъ долину. Ежеминутно изъ кустовъ винограда вылетаютъ длинныя бѣлыя ленты дыма. Пѣхота подъ защитою пушекъ спускается все ниже, чтобы открыть ружейный огонь; вотъ ужь они на половинѣ пригорка; теперь французовъ видно отлично, — вѣтеръ разсѣялъ дымъ. Что это, макъ что ли сразу разцвѣлъ въ виноградникѣ? Нѣтъ, это красныя шапки пѣхотинцевъ. Сначала они исчезаютъ между высокими кустами, никого не видно, только кое-гдѣ развѣваются трехцвѣтныя знамена. Начинается ружейный огонь — быстрый, лихорадочный, неправильный, вспыхивающій то тамъ, то здѣсь, а надъ этимъ огнемъ гранаты все воютъ и перекрещиваются въ воздухѣ. На пригоркѣ по временамъ раздаются крики, которымъ снизу отвѣчаетъ нѣмецкое hurra^[16]. Пушки изъ долины гремятъ непрерывнымъ огнемъ; полкъ стоитъ въ невозмутимомъ спокойствіи. Наконецъ огонь начинаетъ охватывать и его. Пули вдали жужжатъ какъ мухи, какъ жуки, или со страшнымъ свистомъ пролетаютъ по близости. Ихъ все больше и больше: вотъ онѣ свищутъ около головъ, носовъ, глазъ, плечъ; цѣлыя тысячи ихъ, милліоны. Дивиться нужно, что еще кто-нибудь стоитъ на ногахъ. Вдругъ позади Бартка раздается стонъ: «Іисусе!» а потомъ: «сомкнись!» потомъ опять: «Іисусе!» и опять: «сомкнись!» Стоны сливаются въ одинъ сплошной хоръ, команда раздается все чаще, ряды сплачиваются тѣснѣе, а свистъ снарядовъ дѣлается ужасающимъ. Убитыхъ вытаскиваютъ за ноги. Настоящій Судный День!

— Боишься? — спрашиваетъ Войтекъ.

— Какъ не бояться! — отвѣчаетъ нашъ герой, щелкая зубами.

Но стоятъ они оба — и Бартекъ и Войтекъ — и имъ въ голову не приходитъ, что можно убѣжать отсюда. Приказано имъ стоять — и дѣло съ концомъ! Бартекъ лжетъ. Онъ боится не такъ, какъ тысячи другихъ боялись бы на его мѣстѣ. Дисциплина царитъ надъ его воображеніемъ, а воображеніе вовсе не представляетъ ему его положеніе такимъ страшнымъ, какъ оно есть на самомъ дѣлѣ. Бартекъ все-таки думаетъ, что его убьютъ, и дѣлится этою мыслью съ Войткомъ.

— Дыры въ небѣ не будетъ, если одного дурака убьютъ! — сердитымъ голосомъ отвѣчаетъ Войтекъ.

Эти слова весьма успокоиваютъ Бартка. Казалось, что главнымъ образомъ его интересуетъ, образуется ли дыра въ небѣ или нѣтъ. Успокоенный въ этомъ отношеніи, онъ стоитъ терпѣливѣй, только чувствуетъ, какъ ему жарко и какъ потъ катится по его лбу. Тѣмъ временемъ ружейный огонь становится такимъ страшнымъ что ряды солдатъ такъ и таютъ. Убитыхъ и раненыхъ уже некому вытаскивать. Хрипѣнье умирающихъ сливается со свистомъ снарядовъ и гуломъ выстрѣловъ. По движенію трехцвѣтныхъ знаменъ видно, что пѣхота, скрытая въ виноградникахъ, подходитъ все ближе и ближе. Туча картечи такъ и рветъ ряды нѣмецкихъ солдатъ и они начинаютъ приходить въ отчаяніе. Но въ этомъ отчаяніи слышится ропотъ нетерпѣнія и бѣшенства. Еслибъ имъ велѣли идти впередъ, они понеслись бы какъ буря. Только на мѣстѣ они стоять не могутъ. Какой-то солдатъ срываетъ съ головы шапку, изо всей силы бросаетъ ее о земь и говоритъ:

— Двухъ смертей не бывать!

При этихъ словахъ Бартекъ чувствуетъ такое огромное облегченіе, что почти совсѣмъ перестаетъ бояться. Если дѣйствительно двухъ смертей не бывать, то значитъ и заботиться не о чемъ. Это — мужицкая философія, но она гораздо лучше всякой другой, коль скоро придаетъ человѣку бодрость. Бартекъ и безъ того зналъ, что двухъ смертей не бывать, но ему пріятно было услышать эту сентенцію изъ другихъ устъ, тѣмъ болѣе, что битва начала переходить въ какую-то бойню. Вотъ полкъ: онъ не выстрѣлилъ ни разу, а уже на половину уничтоженъ. Толпы солдатъ изъ другихъ разбитыхъ полковъ въ безпорядкѣ бѣгутъ мимо него, только мужики изъ Подгнетова, Верхней и Нижней Кривды и Мизеро́ва, сдерживаемые желѣзною прусскою дисциплиной, еще держатся. Но и въ ихъ рядахъ замѣчается нѣкоторое колебаніе. Еще минута — и узы военной дисциплины разлетятся въ прахъ. Земля подъ ихъ ногами размякла отъ крови, запахъ которой смѣшивается съ пороховымъ дымомъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ряды не могутъ сомкнуться, — трупы мѣшаютъ! У ногъ людей, еще стоящихъ, другая половина валяется въ крови, извивается въ конвульсіяхъ, или уже окостенѣла въ объятіяхъ смерти. Груди не хватаетъ воздуха. Въ рядахъ слышенъ ропотъ.

— На рѣзню пасъ привели сюда!

— Никто живымъ не уйдетъ!

— Still, polnisches Vieh!^[17] — раздается голосъ офицера.

— Хорошо тебѣ за моей спиной…

— Steht der Kerl da!^[18]

Вдругъ какой-то голосъ начинаетъ:

— Къ твоей защитѣ…

Бартекъ тотчасъ же подхватываетъ:

— Мы прибѣгаемъ, Богородице…

И хоръ польскихъ голосовъ взываетъ на этомъ полѣ гибели къ Ченстоховской Божіей Матери: «Моленія наши не отвергни!» А у ихъ ногъ раздаются стоны: «О, Марія, Марія!» И Матерь Божія очевидно услышала ихъ, потому что въ эту минуту на взмыленномъ конѣ прилетаетъ адъютантъ, раздается команда: «въ атаку! ура! впередъ!» Штыки наклоняются, ряды смыкаются въ длинную линію и бросаются къ пригорку искать врага, который до сихъ поръ оставался невидимымъ. Но все-таки нашихъ мужиковъ до подножія пригорка отдѣляетъ разстояніе шаговъ въ двѣсти, и это разстояніе нужно пройти подъ убійственнымъ огнемъ… Погибнутъ они всѣ до одного? Въ бѣгство обратятся?.. Погибнуть они могутъ, но въ бѣгство не обратятся, потому что прусская команда знаетъ, какой мотивъ играть этимъ польскимъ мужикамъ передъ аттакой. Посреди грохота орудій и трескотни ружейнаго огня, посреди дыма, посреди стоновъ, громче всѣхъ трубныхъ звуковъ летятъ къ небу звуки гимна, отъ котораго у всякаго поляка сердце такъ и прыгаетъ въ груди. «Ура!» — отвѣчаютъ поляки. «Póki my żyjemy!»^[19] Ихъ охватываетъ энтузіазмъ, кровь такъ и приливаетъ къ ихъ лицамъ. Они идутъ, какъ буря, по трупамъ людей и лошадей, по осколкамъ снарядовъ. Гибнутъ они, но идутъ съ крикомъ и пѣніемъ. Вотъ они добѣжали до начала виноградниковъ, скрылись въ кустахъ. Только пѣсня льется, да изрѣдка блеснетъ штыкъ. А внизу трубы все играютъ… Французскіе выстрѣлы становятся все поспѣшнѣй, поспѣшнѣй, лихорадочнѣй и вдругъ… Вдругъ смолкаютъ.

А тамъ, внизу, старый волкъ Штейнмецъ закуриваетъ фарфоровую трубку и говоритъ довольнымъ голосомъ:

— Заиграй имъ только это! Дошли, молодцы!

Черезъ нѣсколько минутъ одно изъ гордо развѣвающихся французскихъ знаменъ вдругъ подскакиваетъ кверху, наклоняется и падаетъ…

— Они не шутятъ! — говоритъ Штейнмецъ.

Трубы играютъ все тотъ же гимнъ. Другой познанскій полкъ идетъ на помощь къ первому.

Въ виноградникахъ идетъ борьба въ рукопашную.

Теперь, о, Муза! воспѣвай моего Бартка, чтобы потомство знало его подвиги. Въ его сердцѣ страхъ, нетерпѣніе и отчаяніе слились въ одно чувство бѣшенства, а когда онъ услыхалъ музыку польскаго гимна, то каждая жилка его напряглась, какъ желѣзная проволока. Волосы его встали дыбомъ, глаза заискрились. Онъ позабылъ обо всемъ на свѣтѣ, позабылъ о томъ, что «двухъ смертей не бывать», и, схвативъ ружье своими могучими лапами, бросился впередъ. По дорогѣ до пригорка онъ разъ десять спотыкался, разбилъ себѣ носъ, выпачкался въ пыли и крови, и вновь бѣжалъ впередъ, задыхающійся, бѣшеный, съ широко раскрытымъ ртомъ. Онъ напрягалъ зрѣніе, чтобы найти въ кустахъ какого-нибудь француза, и наконецъ увидалъ цѣлыхъ трехъ у самого знамени. То были тюркосы. Но вы думаете, что Бартекъ отступилъ? Нѣтъ, — онъ теперь самого Люцифера схватилъ бы за рога. Онъ подбѣжалъ къ французамъ, тѣ съ воемъ бросились на него, и два штыка, какъ два жала, вотъ-вотъ уже готовы коснуться его груди, но мой Бартекъ какъ схватитъ ружье за дуло, какъ взмахнетъ… Только трескъ послышался, раздался стонъ и два черныхъ тѣла въ конвульсіяхъ упали на землю.

Въ это время къ третьему, что держалъ знамя, подбѣжало на помощь съ десятокъ товарищей. Бартекъ, какъ разъяренный звѣрь бросился на всѣхъ нихъ. Они выстрѣлили, — что-то блеснуло, загремѣло, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ клубахъ дыма загремѣлъ хриплый голосъ Бартка:

— Промахнулись!

И снова ружье его описало страшный кругъ, снова послышались стоны. Тюркосы въ испугѣ отступили отъ этого ошалѣвшаго отъ бѣшенства великана, — и ослышалось ли Бартку, или они говорили что-нибудь по-арабски, только ему показалось, что изъ ихъ устъ выходитъ крикъ:

— Магда, Магда!

— А, Магды захотѣли! — завылъ Бартекъ и однимъ скачкомъ очутился среди враговъ.

Къ счастью, въ эту минуту на помощь къ нему прибѣжали другіе Мацки, Войтки и Бартки. Въ виноградникѣ завязалась борьба, грудь съ грудью, молчаливая, страшная. Бартекъ свирѣпствовалъ какъ буря. Закопченный дымомъ, залитый кровью, болѣе похожій на звѣря, чѣмъ на человѣка, не помнящій ничего, онъ каждымъ своимъ ударомъ повергалъ людей на землю и въ дребезги разбивалъ ружья. Руки его двигались съ быстротой машины, сѣящей гибель. Онъ добрался до знаменоносца и схватилъ его желѣзными пальцами за горло. Глаза знаменоносца выскочили изъ орбитъ, лицо налилось кровью, онъ захрипѣлъ и руки его выпустили древко знамени.

— Ура! — крикнулъ Бартекъ и, поднявъ знамя, взмахнулъ имъ въ воздухѣ.

Вотъ это-то знамя и видѣлъ снизу генералъ Штейнмецъ.

Но видѣть его онъ могъ только на одно мгновеніе потому что Бартекъ сейчасъ же и тѣмъ же самымъ знаменемъ раскроилъ чью-то голову, прикрытую кепи съ золотымъ галуномъ.

Тѣмъ временемъ его товарищи уже побѣжали впередъ.

Бартекъ на минуту остался одинъ. Онъ сорвалъ знамя, спряталъ его за пазуху и, схвативъ древко въ обѣ руки, бросился вслѣдъ за товарищами.

Толпы тюркосовъ, воя нечеловѣческими голосами, бѣжали теперь къ пушкамъ, стоящимъ на вершинѣ, а за ними бѣжали подгнетовцы и били ихъ штыками и прикладами.

Зуавы, стоящіе у пушекъ, угостили тѣхъ и другихъ ружейнымъ огнемъ.

— Ура! — крикнулъ Бартекъ.

Мужики дошли до пушекъ. Снова завязалась борьба холоднымъ оружіемъ. Въ это время и другой познанскій полкъ подоспѣлъ на помощь первому. Древко знамени въ лапахъ Бартка теперь обратилось въ какой-то адскій цѣпъ. Каждый ударъ его прочищалъ дорогу въ сомкнутыхъ рядахъ французовъ.

Страхъ началъ охватывать и зуавовъ, и тюркосовъ. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ дѣйствовалъ Бартекъ, они уже начали отступать. Черезъ минуту Бартекъ первый сидѣлъ уже на пушкѣ, какъ на подгнетовской клячѣ.

Но прежде, чѣмъ солдаты успѣли опомниться, онъ сидѣлъ уже на другой пушкѣ, — убивъ стоящаго возлѣ нея второго знаменосца.

— Ура, Бартекъ! — крикнули солдаты.

Побѣда была полная. Подгнетовцы завладѣли всѣми картечницами. Бѣгущая французская пѣхота, встрѣтившая по другой сторонѣ пригорка новый прусскій полкъ сложила оружіе.

Во время погони Бартекъ отнялъ еще и третье знамя. Надо было видѣть его, когда, залитый кровью, сопя какъ кузнечный мѣхъ, онъ спускался теперь съ горы, неся на плечахъ три знамени. Французы! да плевать теперь онъ на нихъ хочетъ. Рядомъ съ нимъ шелъ исцарапанный и израненный Войтекъ, и Бартекъ сказалъ ему:

— Ну, что ты болталъ? Дрянь и больше ничего: силы въ костяхъ никакой нѣтъ. Поцарапали меня и тебя, какъ котяты, вотъ и все. А я какъ хвачу кого, такъ онъ въ растяжку…

— Кто-жь тебя зналъ, что ты такой храбрый, — отвѣтилъ Войтекъ, который видѣлъ дѣянія Бартка и началъ смотрѣть на него совсѣмъ другими глазами.

Но кто и не видалъ его дѣяній? Исторія, весь полкъ и большинство офицеровъ. Всѣ смотрѣли на рослаго мужика съ удивленіемъ.

— Ach, Sie, verfluchter Polacke!^[20] — сказалъ самъ майоръ и дернулъ его за ухо, а Бартекъ отъ радости оскалился во весь ротъ.

Когда полкъ снова стоялъ у подножія пригорка, майоръ показалъ Бартка полковнику, а полковникъ самому Штейнмецу.

Штейнмецъ осмотрѣлъ знамена, приказалъ спрятать ихъ, а потомъ началъ осматривать Бартка. Мой Бартекъ снова вытягивается какъ струна, дѣлаетъ честь оружіемъ, а старый генералъ смотритъ на него и отъ удовольствія покачиваетъ головой. Наконецъ онъ начинаетъ что-то говорить полковнику. Ясно слышится одно слово: Unteroffizier^[21].

— Zu dumm, Excellenz!^[22] — отвѣчаетъ маіоръ.

— А вотъ увидимъ, — говоритъ его превосходительство и, поворачивая коня, приближается къ Бартку.

Бартекъ уже не знаетъ что съ нимъ дѣлается. Вещь въ прусской арміи неслыханная: генералъ будетъ разговаривать съ рядовымъ. Его превосходительству гораздо легче, — онъ знаетъ по-польски. Наконецъ этотъ рядовой взялъ три знамя и двѣ пушки.

— Ты откуда? — спрашиваетъ генералъ.

— Изъ Подгнетова, — отвѣчаетъ Бартекъ.

— Хорошо. Твое имя?

— Бартекъ Сло́викъ.

— Mensch^[4], — переводитъ маіоръ.

— Менсъ, — повторяетъ Бартекъ.

— Ты знаешь за что дерешься съ французами?

— Знаю, превосходительство.

— Скажи.

Бартекъ начинаетъ заикаться: «потому, что… потому, что…» Вдругъ слова Войтка, къ счастью, приходятъ ему на память и онъ быстро отвѣчаетъ:

— Потому что это такіе же нѣмцы, только еще бо́льшая погань.

Старое лицо его превосходительства начинаетъ подергиваться, какъ будто его превосходительство хочетъ разразиться смѣхомъ. Но черезъ минуту его превосходительство обращается къ майору и говоритъ:

— Вы были правы.

Мой Бартекъ, чрезвычайно довольный собою, все стоитъ на вытяжку.

— Кто выигралъ сегоднешнюю битву? — снова спрашиваетъ генералъ.

— Я, превосходительство! — безъ колебанія отвѣчаетъ Бартекъ.

Лицо его превосходительства опять начинаетъ подергиваться.

— Да, да, ты! Вотъ тебѣ награда…

Старый воинъ откалываетъ желѣзный крестъ съ своей груди и пришпиливаетъ его къ груди Бартка. Хорошее расположеніе духа генерала естественнымъ путемъ отражается на лицахъ полковника, майоровъ, капитановъ и т. д. вплоть до унтеръ-офицеровъ. Послѣ объѣзда генерала полковникъ съ своей стороны даетъ Бартку десять талеровъ, майоръ — пять, и такъ далѣе. Всѣ, смѣясь, повторяютъ ему, что битву выигралъ онъ, вслѣдствіе чего Бартекъ чувствуетъ себя на седьмомъ небѣ.

Странное дѣло, только одинъ Войтекъ не особенно доволенъ нашимъ героемъ.

Вечеромъ, когда они оба сидѣли у костра и благородный ротъ Бартка былъ набитъ гороховою колбасою, точно такъ же, какъ сама колбаса горохомъ, Войтекъ проговорилъ тономъ укоризны:

— Ужь и глупъ же ты, Бартекъ, посмотрю я на тебя, — ахъ, какъ глупъ!..

— А что? — спрашиваетъ Бартекъ.

— Что же это ты болталъ генералу о французахъ, что они такіе же нѣмцы?

— Да вѣдь ты же самъ говорилъ…

— Ты долженъ понимать, генералъ и офицеры вѣдь это нѣмцы.

— Ну и что-жь изъ того?

Войтекъ хотѣлъ было сказать что-то, но запнулся.

— То, хоть они и нѣмцы, но говорить имъ это не слѣдовало, потому что это какъ-то неладно.

— Да вѣдь я про французовъ говорилъ, а не про нихъ.

— Эхъ! еслибы…

И Войтекъ вдругъ оборвался, — очевидно, онъ хотѣлъ сказать что-то другое, хотѣлъ объяснить Бартку, что при нѣмцахъ нельзя дурно говорить о нѣмцахъ, но ему не хватало краснорѣчія.

V

Нѣсколько дней спустя королевско-прусская почта доставила въ Подгнетово слѣдующее письмо:

«Да будетъ прославлено имя Господа нашего Іисуса Христа и Его Пречистой Матери! Любезнѣйшая супруга Магда! Что у васъ слышно? Хорошо тебѣ въ хатѣ, на перинѣ, а я здѣсь страсть какъ воюю. Были мы около большой крѣпости Меца, и была битва, и такъ я французовъ жарилъ, что вся инфантерія и артиллерія удивлялась. И самъ генералъ удивлялся и сказалъ, что я выигралъ битву, и далъ мнѣ крестъ. А теперь меня и офицеры и унтеръ-офицеры очень уважаютъ и по мордѣ бьютъ мало. Потомъ мы помаршировали дальше и была другая баталія, только я забылъ какъ это мѣсто называется, и я тоже дрался и четвертое знамя отбилъ, а одного важнаго кирасирскаго полковника повалилъ на земь и взялъ къ плѣнъ. Спалили мы одну деревню, дѣтямъ и бабамъ пощады не давали и я тоже. Костелъ сгорѣлъ до тла, потому что они католики и людей погорѣло не мало. А когда наши полки будутъ отсылать домой, то унтеръ-офицеръ совѣтуетъ подать мнѣ „рекламацію“ и остаться въ солдатахъ, потому что на войнѣ только насчетъ сна плохо, за то питья и ѣды вволю, — народъ богатый. Теперь идемъ на самого императора и будетъ конецъ войны, а ты смотри за хатой и за Франкомъ, а если не будешь смотрѣть, то я у тебя косы повыдергаю, чтобы ты знала, что я за человѣкъ. Да благословитъ тебя Богъ.

Бартломей Сло́викъ.»

Бартку очевидно понравилась война и онъ сталъ смотрѣть на нее какъ на свое ремесло. Онъ пріобрѣлъ увѣренность въ себя и теперь въ битву шелъ какъ на какую-нибудь работу въ Подгнетовѣ. Послѣ каждаго сраженія грудь его украшалась все новыми и новыми крестами и медалями, и хотя унтеръ-офицеромъ его не сдѣлали, но тѣмъ не менѣе считали первымъ рядовымъ въ полку. Бартекъ всегда былъ послушенъ и обладалъ слѣпою храбростью человѣка, который не сознаетъ окружающей его опасности. Мужество его проистекало не изъ прежняго источника, — изъ бѣшенства, — теперь имъ руководили солдатская практика и увѣренность въ себѣ. Кромѣ того, его непочатая сила легко переносила всѣ труды похода и неудобства. Рядомъ съ нимъ люди худѣли, хворали, только онъ одинъ оставался неизмѣннымъ, только онъ одинъ дичалъ все больше и больше и становился все болѣе и болѣе настоящимъ, свирѣпымъ прусскимъ солдатомъ. Теперь онъ не только билъ французовъ, но и ненавидѣлъ ихъ. Онъ дѣлался солдатомъ-патріотомъ и начиналъ слѣпо вѣровать въ свое начальство. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ писалъ къ Магдѣ:

«Войтка разорвало на-двое, но для того и война, понимаешь? Онъ былъ дуракъ, когда говорилъ, что французы — тѣ же нѣмцы, а оказывается, что французы сами по себѣ, а нѣмцы наши».

Магда думала, думала и въ отвѣтъ на эти оба письма отвѣчала такъ:

«Любезнѣйшій Бартекъ! Передъ святымъ алтаремъ мы обвѣнчались. Чтобы тебя Господь Богъ покаралъ! Самъ ты дуракъ и нехристь, коли ты вмѣстѣ съ нѣмцами бьешь народъ православный. Ты не понимаешь, что нѣмцы — лютеране, а ты, католикъ, имъ помогаешь. Тебѣ, лежебоку, война нужна для того, чтобы ничего не дѣлать, а только драться и бить, и другихъ обижать, и въ постные дни скоромное лопать, и костелы жечь. Чтобъ тебя за это въ аду били, коли ты еще хвалишься этимъ и валишь всѣхъ, кого ни попало — и стараго, и малаго. Помни, баранъ, то, что въ святой нашей вѣрѣ написано для польскаго народа отъ начала вѣка до страшнаго суда, что Господь всемогущій не будетъ имѣть милосердія для такихъ скотовъ, и воздержись, турка ты эдакій, чтобъ я головы тебѣ не разбила. Посылаю тебѣ пять талеровъ, хотя у насъ нужда непокрытая, и хозяйство идетъ плохо. Обнимаю тебя, дражайшій муженекъ.

Магда.»

Мораль, заключающаяся въ этомъ письмѣ, не произвела на Бартка большого впечатлѣнія: «баба службы не понимаетъ, а вмѣшивается не въ свое дѣло», — думалъ онъ и воевалъ по-старому. Отличался онъ почти въ каждой битвѣ, такъ что въ концѣ обратилъ на себя вниманіе особы еще болѣе высокой, чѣмъ генералъ Штейнмецъ. Наконецъ, когда порѣдѣвшіе познанскіе полки отослали назадъ, въ глубь Германіи, Бартекъ, по совѣту унтеръ-офицера, подалъ «рекламацію» и остался. Такимъ образомъ онъ очутился подъ Парижемъ.

Письма его дышали презрѣніемъ къ французамъ. «Въ каждомъ сраженіи они бѣгутъ, какъ зайцы», — писалъ онъ къ Магдѣ. И онъ писалъ правду! Но осада не особенно пришлась ему по вкусу. Подъ Парижемъ нужно было по цѣлымъ днямъ лежать въ траншеяхъ и прислушиваться къ грохоту пушекъ, часто заниматься земляными работами и мокнуть подъ дождемъ. Къ тому же онъ скучалъ по своемъ старомъ полку. Въ томъ, куда его приняли въ качествѣ охотника, его по большей части окружали нѣмцы. По-нѣмецки онъ зналъ немного, научился еще на фабрикѣ, но зналъ кое-какъ, съ пятаго на десятое. Теперь онъ началъ вникать въ дѣло. Однако въ полку его называли не иначе, какъ ein polnischer Ochse^[23], и только его кресты и широкая грудь защищали его отъ особенно оскорбительныхъ шутокъ. Но мало-помалу, послѣ нѣсколькихъ битвъ, онъ пріобрѣлъ уваженіе и новыхъ товарищей и началъ мало-помалу сживаться съ ними. Въ концѣ концовъ его считали своимъ, потому что онъ цѣлый полкъ озарялъ своею славой. Бартекъ счелъ бы обидою, еслибы кто-нибудь назвалъ его нѣмцемъ, но для отличія отъ французовъ самъ себя называлъ ein Deutscher^[24]. Онъ думалъ, что это дѣло совсѣмъ другого рода, и кромѣ того ему не хотѣлось казаться хуже, чѣмъ всѣ другіе. Но вдругъ произошелъ случай, который могъ бы заставить Бартка сильно задуматься, еслибы процессъ думанья вообще не былъ такъ труденъ для его геройскаго ума. Однажды нѣсколько человѣкъ изъ его полка были высланы противъ вольныхъ стрѣлковъ. Устроили засаду — и вольные стрѣлки попали въ нее. Но на этотъ разъ Бартекъ не увидалъ тѣхъ красныхъ шапокъ, которыя бѣжали вразсыпную при первыхъ выстрѣлахъ, — отрядъ вольныхъ стрѣлковъ состоялъ изъ обстрѣленныхъ солдатъ, остатковъ какого-то полка. Окруженный врагами, этотъ отрядъ храбро оборонялся, затѣмъ пустилъ въ ходъ штыки, чтобы пробиться чрезъ тѣсное кольцо нѣмецкихъ солдатъ. Французы отбивались съ такимъ мужествомъ, что часть ихъ прорвалась на свободу, а остальные не сдавались живьемъ, зная, какая участь ожидаетъ вольныхъ стрѣлковъ. Но все-таки Бартку и его товарищамъ удалось поймать двухъ плѣнниковъ. Вечеромъ ихъ заперли въ домикѣ лѣсника, а утромъ они должны быть разстрѣляны. У дверей домика стояла нѣмецкая стража, а Бартекъ находился въ самомъ домикѣ, вмѣстѣ со связанными плѣнниками.

Одинъ изъ нихъ былъ уже не молодой человѣкъ, съ сѣдѣющими усами и съ лицомъ равнодушнымъ ко всему на свѣтѣ, другому нельзя было дать болѣе двадцати лѣтъ съ чѣмъ-нибудь. Свѣтлые усики едва пробивались на его лицѣ, скорѣе напоминающемъ лицо женщины.

— Вотъ и конецъ, — сказалъ младшій послѣ долгаго молчанія, — пуля въ лобъ и конецъ.

Бартекъ дрогнулъ такъ, что ружье звякнуло въ его рукахъ, — мальчикъ говорилъ по-польски.

— Мнѣ-то все равно, — утомленнымъ голосомъ отвѣтилъ другой, — ей-Богу, все равно. Столько я уже испыталъ, что сытъ по горло…

У Бартка подъ мундиромъ сердце забилось сильнѣе…

— Слушай, — продолжалъ старшій, — выхода нѣтъ… Если ты боишься, то думай о чемъ-нибудь другомъ или ложись спать. Жизнь — это одна сплошная подлость. Ей-Богу, все равно…

— Мать мнѣ жаль! — глухо отвѣтилъ молодой.

И желая подавить свое волненіе или обмануть самого себя, онъ началъ свистать, но вдругъ остановился и крикнулъ:

— Чтобъ меня чортъ побралъ! Я даже и не попрощался съ ней!

— Значитъ ты убѣжалъ изъ дома?

— Да. Думалъ: побьютъ нѣмцевъ, — познанцамъ легче…

— И я такъ думалъ. А теперь…

Старикъ махнулъ рукой и тихо прибавилъ еще что-то, но его слова заглушилъ шумъ вѣтра. Ночь была холодная. Мелкій дождикъ отъ времени до времени налеталъ стремительными порывами, вѣтеръ свисталъ въ разбитое окно и какъ голодный песъ завывалъ въ трубѣ. Лампа, высоко прибитая подъ окномъ, бросала обильный свѣтъ, но сидящій подъ нею Бартекъ тонулъ но мракѣ.

И можетъ-быть хорошо, что плѣнники не видали его лица. Съ Барткомъ творились странныя вещи. Сначала его охватило изумленіе, — онъ широко вытаращилъ глаза и старался понять, что говорятъ плѣнники. Какъ же это… и они пришли бить нѣмцевъ, чтобы познанцамъ стало легче, и онъ билъ французовъ, чтобы познанцамъ стало легче. И ихъ обоихъ завтра разстрѣляютъ! Что это такое? Что ему, бѣднягѣ, подумать объ этомъ? А еслибъ ему заговорить съ ними? Если онъ имъ скажетъ, что онъ — свой человѣкъ, что ему жаль ихъ? И вдругъ что-то такое стиснуло его за горло. Да что же онъ скажетъ имъ? Спасетъ онъ ихъ, что ли? Тогда и его разстрѣляютъ. Ой, бѣда, что такое творится съ Барткомъ! Такое горе имъ овладѣло, что онъ не можетъ устоять на мѣстѣ.

И страшная тоска находитъ на него, — налетѣла она откуда-то издалека, чуть ли не изъ Подгнетова. Голосъ, незнакомый солдатскому сердцу, голосъ милосердія кричитъ: «Бартекъ, спаси своихъ, — это свои», — а сердце такъ и рвется домой, къ Магдѣ, въ Подгнетово, да такъ рвется, какъ никогда не рвалось раньше. Довольно съ него этой Франціи, этой войны, этихъ сраженій. Все слышнѣй и явственнѣй звучитъ этотъ голосъ: «Бартекъ, спаси своихъ!» Охъ, чтобъ эта война сквозь землю провалилась! Въ открытомъ окнѣ чернѣется лѣсъ и шумитъ, какъ подгнетовскія сосны, а въ этомъ шумѣ все слышится:

— Бартекъ, спаси своихъ!

Да что же онъ сдѣлаетъ?

Въ лѣсъ убѣжать съ ними, что ли? Все, что вселила въ него прусская дисциплина, сразу содрогается въ немъ… Господи Іисусе Христе!.. только крестомъ и можно прогнать эту мысль. Онъ, солдатъ, дезертируетъ? — никогда!

А лѣсъ шумитъ все сильнѣй, вѣтеръ свищетъ все жалостнѣй.

Старшій плѣнникъ вдругъ отзывается:

— Вѣтеръ-то какъ у насъ осенью…

— Оставь меня въ покоѣ! — подавленнымъ голосомъ отвѣчаетъ младшій.

А черезъ минуту и онъ начинаетъ повторять:

— У насъ, у насъ, у насъ! О Боже, Боже!..

Глубокій вздохъ сливается со свистомъ вѣтра и затѣмъ плѣнники умолкаютъ.

Бартка начинаетъ трясти лихорадка…

Плохо, когда человѣкъ не отдаетъ себѣ отчета въ своемъ положеніи. Бартекъ ничего не укралъ, а ему кажется, что онъ укралъ что-то, и онъ какъ будто боится, что его поймаютъ. Ничего ему не угрожаетъ, а тѣмъ не менѣе онъ боится страшно.

Ноги его трясутся, ружье кажется необыкновенно тяжелымъ, что-то душитъ его за горло, какъ приближающееся рыданіе.

О Магдѣ или о Подгнетовѣ ему хочется плакать? По обоимъ; но и этого молодого плѣнника ему такъ жаль, такъ жаль, что онъ не можетъ справиться съ собой.

По временамъ Бартку кажется, что онъ спитъ. Въ это время непогода на дворѣ все увеличивается. Въ завываніяхъ вѣтра слышатся какіе-то странные голоса, какіе-то клики. И у Бартка каждый волосъ встаетъ дыбомъ подъ каской…

Кажется ему, что гдѣ-то тамъ, въ мокрыхъ заросляхъ лѣса, кто-то стонетъ и все повторяетъ: «У насъ, у насъ, у насъ!»

Бартекъ вздрагиваетъ и ударяетъ прикладомъ ружья объ полъ, чтобъ очнуться.

Онъ приходитъ въ себя… Оглядывается: плѣнники лежатъ въ углу, лампа мерцаетъ, вѣтеръ воетъ; все въ порядкѣ.

Теперь свѣтъ обильно падаетъ на лицо плѣнника. Совсѣмъ лицо какъ у ребенка или у дѣвушки. Но глаза у него закрыты и онъ кажется покойникомъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Бартекъ сталъ Барткомъ, его никогда не охватывала такая жалость. Именно что-то стискиваетъ его горло. Рыданіе готово вырваться изъ его груди.

Въ это время старшій плѣнникъ съ трудомъ поворачивается на другой бокъ и говоритъ:

— Покойный ночи, Владекъ!..

Наступаетъ тишина. Проходитъ часъ, а съ Барткомъ творится что-то нехорошее. Вѣтеръ наигрываетъ свою мелодію какъ подгнетовскій органъ. Плѣнники лежатъ тихо. Вдругъ молодой поднимается и вскрикиваетъ:

— Кароль, ты спишь?

— Нѣтъ.

— Слушай. Я боюсь… Думай что хочешь, а я стану молиться…

— Такъ молись!

— Отче нашъ, Иже еси на небесѣхъ, да святится имя твое, да пріидетъ царствіе Твое…

Рыданія прерываютъ слова молодого плѣнника, но все-таки слышенъ его голосъ:

— Да будетъ… воля… Твоя.

— О, Іисусе! — плачетъ что-то въ сердцѣ Бартка. — О, Іисусе!..

Нѣтъ, онъ не выдержитъ дальше! Еще минута и онъ крикнетъ: «Паничъ! вѣдь и я полякъ…», — а потомъ черезъ окно… въ лѣсъ… будь, что будетъ!

Вдругъ за окномъ раздаются мѣрные шаги. То патруль, а съ нимъ унтеръ-офицеръ: онъ пришелъ смѣнитъ стражу…

На другой день Бартекъ съ утра пьянъ. На слѣдующій день также…

---

А потомъ новыя аттаки, новыя стычки… И мнѣ пріятно заявить, что нашъ герой пришелъ въ равновѣсіе. Послѣ этой ночи у него осталось только пристрастіе къ бутылкѣ, въ которой всегда можно найти удовольствіе, а по временамъ и забвеніе. Въ битвахъ Бартекъ сталъ свирѣпъ еще больше, чѣмъ прежде, и побѣда шла по его слѣдамъ.

VI

Снова прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Весна была уже въ полномъ разгарѣ. Въ Подгнетовѣ вишни въ садахъ стояли всѣ обсыпанные цвѣтомъ, а въ поляхъ уже зеленѣли густые хлѣба. Однажды, Магда, сидя возлѣ хаты, чистила къ обѣду мелкій, дрянной картофель, который скорѣй годился въ пищу скоту, чѣмъ людямъ. До новаго хлѣба было еще далеко и нужда понемногу заглядывала въ Подгнетово. Видно это было и по лицу Магды, почернѣвшему и съ ясными слѣдами горя. Можетъ-быть, чтобы разогнать его, баба, полузакрывъ глаза, вытягивала тонкимъ голосомъ:

Охъ, мой Ясь на войнѣ! пишетъ ко мнѣ письма,
Охъ, и я къ нему, женка я его бѣдная…^[25]

Воробьи на черешняхъ чирикали такъ, какъ бы хотѣли заглушить ея голосъ, а она все продолжала свою пѣсню и задумчиво посматривала то на собаку, спящую на солнцѣ, то на дорогу, проходящую мимо хаты, то на тропинку, идущую отъ дороги черезъ огородъ и поле. Можетъ-быть Магда потому посматривала на тропинку, что она шла прямо къ станціи, и Богъ далъ, что на этотъ разъ она смотрѣла не напрасно. Вдали показалась какая-то фигура и баба приложила руку ко лбу, но разсмотрѣть ничего не могла, — такъ ослѣпляло ее солнце. Лыска проснулась, подняла голову, отрывисто вякнула и насторожила уши.

До Магды долетѣли неясныя слова какой-то пѣсни. Лыска вскочила на ноги и поплелась къ приближающемуся человѣку. Магда слегка поблѣднѣла.

— Бартекъ, или не Бартекъ?

И она вскочила, да такъ, что кошолка съ картофелемъ упала на землю; теперь уже не было никакого сомнѣнія. Баба бросилась впередъ и радостно закричала:

— Бартекъ, Бартекъ!

— Магда, это я! — кричалъ Бартекъ, прикладывая руку къ губамъ и ускоряя ходъ.

Онъ отворилъ ворота, зацѣпился о засовъ, чуть не свалился на землю и попалъ въ объятія жены.

Баба затрещала:

— А я думала, что ты ужь не вернешься… думала, убили его!.. Ну-ка, покажись. Дай насмотрѣться на тебя! Похудѣлъ-то какъ… о, Господи ты Боже мой!.. Ахъ ты миленькій мой!.. вернулся, вернулся!..

Она то отнимала руки отъ его шеи, то вновь обнимала его.

— Вернулся! Слава Тебѣ Господи… Бартекъ, ты мой миленькій!.. Ну что?.. Пойдемъ въ хату… Франекъ въ школѣ. Нѣмецъ учитъ дѣтей. Мальчишка здоровъ. Глазенки у него какъ у тебя. Охъ, пора тебѣ было вернуться! Туго приходилось безъ тебя. Хата чуть не развалилась, а съ сѣномъ сколько хлопотъ было… Ну, а ты какъ здоровъ? Вотъ радость-то, радость! Богъ тебя сохранилъ. Пойдемъ въ хату! А я-то смотрю: Бартекъ или не Бартекъ?.. А это что?

Магда только теперь замѣтила длинный шрамъ, тянувшійся черезъ все лицо Бартка отъ лѣваго виска до бороды.

— Ничего… кирасиръ меня мазнулъ, ну да и я его тоже… въ больницѣ былъ.

— И худъ ты, какъ смерть.

— Ruhig!^[26] — сказалъ Бартекъ.

Дѣйствительно онъ былъ худъ, черенъ, весь оборванъ. Настоящій побѣдитель! Кромѣ того онъ едва держался на ногахъ.

— Да ты пьянъ, что ли?

— Слабъ еще.

Онъ былъ слабъ, это вѣрно, но кромѣ того и пьянъ, потому что послѣ его болѣзни достаточно было одной рюмки, чтобъ у него закружилась голова. А на станціи онъ выпилъ четыре. За то видъ у него былъ какъ у настоящаго побѣдителя. Такого вида у его прежде не бывало.

— Ruhig!^[26] — повторилъ онъ, — мы окончили Krieg^[27], теперь я баринъ, понимаешь? А это видишь? — онъ рукой указалъ на кресты и медали. — Знаешь, что это такое, а? Lincs! Rechts! Heu! Stroh!^[28] Сѣно! солома! солома! сѣно! halt^[29]!

Послѣднее halt^[29] онъ крикнулъ такъ пронзительно, что баба отскочила на нѣсколько шаговъ.

— Да ты ошалѣлъ, что ли?

— Какъ поживаешь, Магда? Какъ поживаешь, говорятъ тебѣ?.. А по-французски умѣешь, дура? Мусью, мусью! кто мусью? Я мусью! понимаешь?

— Бартекъ, что съ тобой?

— А тебѣ что за дѣло? Was^[30]? done dine^[31], понимаешь?

На лбу Магды начинала собираться туча.

— По-каковски ты болтаешь? Иль разучился по-польски? Говори, какъ слѣдуетъ.

— Давай мнѣ ѣсть.

— Иди въ хату.

Всякая команда производила на Бартка такое впечатлѣніе, которому онъ не могъ противиться. И теперь, услышавъ «иди», онъ выпрямился, вытянулъ руки по швамъ, сдѣлалъ полъоборота и замаршировалъ въ указанномъ направленіи. Только на порогѣ онъ остылъ немного и съ недоумѣніемъ началъ смотрѣть на Магду.

— Ну, что, Магда? ну что?

— Иди! маршъ!

Онъ вошелъ въ хату, но споткнулся на самомъ порогѣ. Водка теперь разобрала его окончательно. Онъ запѣлъ что-то и началъ глазами искать Франка. Потомъ онъ отчего-то разсмѣялся, сдѣлалъ одинъ шагъ черезчуръ большой, два шага черезчуръ маленькихъ, крикнулъ: ура! и растянулся на войлокѣ.

Вечеромъ онъ проснулся трезвый, бодрый, повидался съ Франкомъ, выпросилъ у Магды нѣсколько пфениговъ и тріумфальнымъ ходомъ направился въ корчму. Слава его подвиговъ дошла сюда задолго до его прибытія, потому что солдаты того же самаго полка повсюду разгласили о храбрости Бартка подъ Гравелоттомъ и Седаномъ. Теперь, когда разнеслась вѣсть, что побѣдитель въ корчмѣ, всѣ старые друзья Бартка пошли повидаться съ нимъ.

Сидитъ нашъ Бартекъ за столомъ и никто не узналъ бы его теперь. Прежде онъ былъ такой смирный, а теперь стучитъ кулакомъ по столу и раздувается, какъ индюкъ.

— А помните, братцы, какъ я французовъ отжарилъ, что сказалъ Штейнмецъ?

— Какъ не помнить!

— Говорили о французахъ, пугали ими, а на самомъ дѣлѣ пустой это народишка, was^[30]? Они салатъ лопаютъ, какъ зайцы, да и отъ врага удираютъ, какъ зайцы. А пива не пьютъ, — только вино.

— А понимать можно, какъ они болтаютъ? — спросилъ какой-то молодой парень.

— Ты не поймешь, потому что ты глупъ, а я пойму. Done dine^[31]? понимаешь?

— Что это вы говорите?

— А Парижъ видѣлъ? Вотъ тамъ-то и были баталіи… одна вслѣдъ за другою. Но въ каждой мы брали верхъ. У нихъ начальства хорошаго нѣтъ. Такъ люди говорили. Плетень у нихъ, говорятъ, хорошій, а колья плохіе. И офицеры плохіе, и генералы плохіе, а у насъ хорошіе.

Мацѣй Кежъ, умный подгнетовскій мужикъ, началъ качать головою.

— Охъ, выиграли нѣмцы страшную войну, выиграли, а мы имъ помогли, а какая намъ изъ этого польза будетъ, — одному Богу извѣстно.

Бартекъ вытаращилъ на него глаза.

— Что ты говоришь?

— Нѣмцы и такъ не хотѣли смотрѣть на насъ, а теперь носъ задрали кверху, какъ будто и Бога надъ ними нѣтъ. И еще больше станутъ обижать насъ, да ужь и обижаютъ.

— Неправда! — сказалъ Бартекъ.

Въ Подгнетовѣ старый Кежъ пользовался такимъ авторитетомъ, что вся деревня думала такъ же, какъ думаетъ онъ. Считалось большою смѣлостью перечить ему, но Бартекъ теперь — побѣдитель, отчего же и ему не быть авторитетнымъ?

Однако всѣ посмотрѣли на него съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ негодованіемъ.

— Да что ты, съ Мацѣемъ спорить будешь? Что ты?

— А что мнѣ вашъ Мацѣй! Я и не съ такими говорилъ, — понимаете? Не говорилъ я съ Штейнмецемъ, was^[30]? А что Мацѣй вретъ, такъ это вѣрно. Теперь намъ будетъ лучше.

Мацѣй посмотрѣлъ на побѣдителя.

— Охъ, ты глупый! — сказалъ онъ.

Бартекъ такъ хватилъ кулакомъ по столу, что всѣ рюмки и кружки подпрыгнули.

— Still der Kerl da! Heu, Stroh!..^[32]

— Тише, не визжи. Спроси у батюшки, или у пана.

— А батюшка развѣ на войнѣ былъ? а панъ былъ? Ну, а я такъ былъ. Не вѣрьте ему, ребята! Теперь насъ будутъ уважать. Кто войну выигралъ? Мы выиграли. Я выигралъ! Теперь чего я ни попрошу, мнѣ все дадутъ. Правительство хорошо знаетъ, кто лучше всѣхъ билъ французовъ. Наши поляки били лучше всѣхъ. Такъ и въ приказахъ писали. Теперь поляки верхъ возьмутъ, — понимаете?

Кежъ махнулъ рукою, всталъ и вышелъ изъ корчмы.

Бартекъ и на политическомъ поприщѣ одержалъ побѣду.

Молодежь, которая осталась съ нимъ, смотрѣла на него какъ на святую икону, а онъ продолжалъ:

— Я чего ни захочу, мнѣ все дадутъ. Еслибы не я, то… Старый Кежъ — дуракъ, такъ это вы у себя и на носу зарубите. Правительство прикажетъ бить, — значитъ нужно бить. Кто меня посмѣетъ обидѣть? Нѣмецъ? А это что?

И онъ указалъ на свои кресты и медали.

— А за кого я билъ французовъ? Не за нѣмцевъ, а? Теперь я лучше всякаго нѣмца, потому что ни у кого нѣтъ столько крестовъ, сколько у меня. Дай пива! Со Штейнмецемъ я говорилъ и съ Подбѣльскимъ говорилъ. Пива дай!

Дѣло подходило къ кутежу. Бартекъ затянулъ:

«Trink, trink, trink!
Wenn in meiner Tasche
Noch ein Thaler klingt!»^[33][34]

И онъ вытащилъ изъ кармана горсть пфениговъ.

— Берите! я теперь баринъ… Не хотите? Не такія деньги мы видали во Франціи, да все это… тю-тю! Мало мы городовъ пожгли, людей побили… Ужь кого-кого…

У пьяныхъ расположеніе духа мѣняется быстро.

Вдругъ Бартекъ началъ сгребать со стола разбросанныя мѣдныя монеты и плаксиво заговорилъ:

— Боже, будь милостивъ къ душѣ моей грѣшной!

Потомъ онъ оперся локтями на столъ, склонилъ голову на руки и замолчалъ.

— Что съ тобой? — спросилъ кто-то.

— Чѣмъ я виноватъ? — угрюмо проворчалъ Бартекъ. — Сами лѣзли. Жалко мнѣ было ихъ. Земляки оба. Боже, будь милостивъ!.. Одинъ былъ какъ заря румяная, а на утро блѣденъ какъ полотно… А потомъ ихъ еще полуживыми засыпали землей…

— Водки!

Наступила минута томительной тишины.

Мужики удивленно переглядывались другъ съ другомъ.

— Что онъ толкуетъ? — спросилъ кто-то.

— Съ совѣстью своею разговариваетъ.

Бартекъ выпилъ двѣ рюмки водки, сплюнулъ на сторону, и хорошее расположеніе духа вновь вернулось къ нему.

— Вы говорили съ Штейнмецомъ? А я говорилъ. Кто платитъ? — я!

— Ты, пьяница, платишь, ты? — раздался голосъ Магды. — Вотъ и я тебѣ заплачу, погоди!..

Бартекъ посмотрѣлъ на жену осоловѣвшими глазами.

— А со Штейнмецомъ ты говорила? Кто ты такая?

Магда вмѣсто того, чтобъ отвѣтить ему, обратилась къ сочувствующимъ слушателямъ и начала плакаться:

— Охъ, люди добрые! видите вы мой срамъ и мою недолю. Вернулся. Я обрадовалась ему, какъ кому-нибудь доброму, а онъ вернулся пьяный… И Бога забылъ, и по-польски забылъ. Легъ спать, проспался, а теперь снова пьетъ. А откуда ты взялъ эти деньги? Не я ихъ своею кровью заработала, а? Охъ, люди добрые, не католикъ онъ уже, не человѣкъ, — нѣмецъ окаянный, что по-нѣмецки бормочетъ и хочетъ жить людскою кривдой…

Тутъ баба залилась слезами, но потомъ подняла голосъ октавою выше:

— Глупый онъ былъ, но добрый; а теперь что изъ него сдѣлали?.. Ждала я его утромъ, ждала и вечеромъ, и дождалась. Нѣтъ тебѣ ни откуда ни утѣхи, ни радости! Боже милостивый… Ахъ, чтобъ тебя скрючило, чтобъ ты на вѣки нѣмцемъ остался.

Послѣднія слова она произнесла жалобно, чуть не плача. А Бартекъ пробурчалъ:

— Тише ты, а то побью.

— Бей, руби голову, руби сейчасъ! — настойчиво кричала баба и, вытянувъ шею, обратилась къ сосѣдямъ:

— А вы, люди добрые, смотрите.

Но сосѣди одинъ за другимъ начали выходить, наконецъ корчма опустѣла, остались только Бартекъ да Магда.

— Что ты шею-то вытянула, какъ гусыня? — бормоталъ Бартекъ. — Иди въ хату.

— Руби! — повторяла Магда.

— А вотъ и не стану рубить! — отвѣтилъ Бартекъ и засунулъ руки въ карманы.

Тутъ шинкарь, чтобы положить конецъ ссорѣ, загасилъ единственную свѣчку. Въ темнотѣ опять послышался пискливый голосъ Магды:

— Руби!

— А вотъ и не стану рубить! — отвѣчалъ торжественный голосъ Бартка.

При свѣтѣ мѣсяца были видны двѣ фигуры, возвращающіяся изъ корчмы домой. Одна изъ нихъ шла впереди съ громкимъ причитаніемъ: то была Магда; за нею, съ опущенною головой, покорно слѣдовалъ побѣдитель подъ Гравелоттомъ и Седаномъ.

VII

Бартекъ вернулся домой настолько слабымъ, что въ теченіе нѣсколькихъ дней не могъ работать. Это была большая потеря для всего хозяйства, которое во что бы то ни стало требовало мужской руки. Магда справлялась какъ умѣла. Работала она съ утра до ночи; сосѣди Чемерницкіе помогали ей, какъ могли, но всего этого было мало, и хозяйство падало съ каждымъ днемъ. Были и долги — колонисту Юсту, нѣмцу, который когда-то купилъ въ Подгнетовѣ нѣсколько морговъ неудобной земли, а теперь обладалъ самымъ лучшимъ хозяйствомъ во всей деревнѣ и капиталомъ, который онъ давалъ въ ростъ за высокіе проценты. Прежде всего онъ ссудилъ самого владѣльца имѣнія, пана Яжиньскаго, имя котораго сіяло въ «золотой книгѣ», и который, собственно поэтому, долженъ былъ поддерживать блескъ своей фамиліи на соотвѣтственной высотѣ; но, кромѣ того, Юстъ давалъ въ займы и мужикамъ. Магда вотъ ужь съ полгода должна была ему нѣсколько талеровъ. Часть этихъ денегъ она употребила на хозяйство, часть во время войны отослала Бартку. Все это еще не большая бѣда. Богъ далъ хорошій урожай, можно собрать хлѣбъ и заплатить долгъ, только было бы кому-нибудь приложить руки къ дѣлу. Къ несчастью, Бартекъ не могъ работать. Магда не особенно-то вѣрила этому; ходила къ ксёндзу за совѣтомъ, какъ бы расшевелить мужика, но онъ дѣйствительно ничего не могъ дѣлать. Ему не хватало воздуха, когда онъ утомлялся, и поясница болѣла. Цѣлый день онъ сидѣлъ передъ хатой, курилъ фарфоровую трубку съ изображеніемъ Бисмарка въ бѣломъ мундирѣ и съ кирасирской каской на головѣ и посматривалъ на бѣлый свѣтъ сонными глазами человѣка еще не успѣвшаго отдохнуть отъ понесенныхъ имъ трудовъ. Въ это время онъ думалъ частью о войнѣ, частью о своихъ побѣдахъ, частью обо всемъ, частью ни о чемъ.

Разъ сидѣлъ онъ такимъ образомъ и услышалъ издали плачъ Франка. Франкъ шелъ изъ школы и ревѣлъ во все горло.

Бартекъ вынулъ изъ зубъ трубку.

— Ну, Францъ, что съ тобой? Чего ты ревешь?

— Какъ мнѣ не ревѣть, когда мнѣ дали по мордѣ.

— А кто тебѣ далъ по мордѣ?

— Кто? Конечно панъ Бёге.

Панъ Бёге исполнялъ обязанности учителя въ Подгнетовѣ.

Магда, которая копалась въ огородѣ, перелѣзла черезъ плетень и съ мотыкой въ рукахъ подошла къ ребенку.

— Что ты тамъ натворилъ? — спросила она.

— Ничего я не натворилъ. Панъ Бёге назвалъ меня польской свиньей и далъ мнѣ въ морду, и сказалъ, что теперь они французовъ завоевали, такъ и насъ въ ногахъ потопчутъ, потому что они сильнѣе насъ. А я ему ничего не сдѣлалъ, только онъ меня спрашивалъ, кто больше всѣхъ на свѣтѣ, и я сказалъ, что святой отецъ папа, а онъ мнѣ далъ въ морду, а я началъ кричать, я, онъ назвалъ меня польской свиньей и сказалъ, что теперь они французовъ завоевали…

Франекъ началъ повторять: «а онъ мнѣ сказалъ, а я ему сказалъ». Наконецъ Магда зажала ему ротъ, а сама повернулась къ Бартку и крикнула:

— Слышишь, слышишь?.. Иди-ка ты, бей теперь французовъ, а нѣмецъ пусть бьетъ твоего мальчишку, какъ собаку какую-нибудь, пусть свиньей его называетъ… вотъ тебѣ награда!..

И Магда, растроганная собственнымъ краснорѣчіемъ, начала вторить Франку, а Бартекъ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и задумался, — задумался такъ, что слова не могъ вымолвить и, прежде всего, понять, что такое случилось. Какъ? А его побѣды?.. Онъ просидѣлъ еще съ минуту, наконецъ въ глазахъ его что-то блеснуло, кровь прилила къ лицу. Недоумѣніе, также какъ и испугъ, у людей недалекихъ часто переходятъ въ бѣшенство. Бартекъ вскочилъ и сказалъ сквозь стиснутые зубы:

— Я съ нимъ поговорю.

И онъ пошелъ. Идти было недалеко, — школа стояла рядомъ съ костеломъ. Панъ Бёге въ настоящую минуту находился передъ крыльцомъ и кормилъ поросятъ хлѣбомъ.

Панъ Бёге былъ рослый человѣкъ, лѣтъ около пятидесяти, крѣпкій, какъ дубъ. Самъ онъ не былъ толстымъ, но лицо его было толстое, а на этомъ лицѣ — большіе глаза съ выраженіемъ смѣлости и энергіи. Бартекъ близко подошелъ къ нему.

— За что это, нѣмецъ, ты мальчишку моего бьешь? Was^[30]? — спросилъ онъ.

Панъ Бёге отступилъ отъ него на нѣсколько шаговъ, смѣрилъ его глазами безъ всякаго признака боязни и флегматически отвѣчалъ:

— Вонъ, польскій дурень!

— За что ты мальчишку бьешь? — повторилъ Бартекъ.

— Я и тебя буду бить, польскій хамъ. Теперь мы вамъ покажемъ, кто тутъ господинъ. Убирайся къ чорту… жалуйся въ судъ… вонъ!

Бартекъ схватилъ учителя за плечо и началъ трясти, крича хриплымъ голосомъ:

— Ты знаешь, кто я таковъ? Знаешь, кто французовъ побилъ? Знаешь, кто съ Штейнмецомъ разговаривалъ?.. За что ты мальчишку бьешь, швабская погань?

Глаза пана Бёге чуть не выступили изъ своихъ орбитъ, также какъ и глаза Бартка, но панъ Бёге былъ сильный человѣкъ и рѣшилъ однимъ ударомъ освободиться отъ нападающаго.

Ударъ этотъ отозвался на лицѣ побѣдителя подъ Гравелоттомъ и Седаномъ. Тогда Бартекъ потерялъ всякое соображеніе. Голова пана Бёге вдругъ закачалась такъ, какъ колеблется вѣеръ, только на этотъ разъ движеніе было гораздо чаще и стремительнѣе. Въ Барткѣ снова проснулся грозный истребитель тюркосовъ и зуавовъ. Напрасно двадцатилѣтній Оскаръ, сынъ пана Бёге, малый также рослый и сильный, пришелъ на помощь отцу. Завязалась борьба страшная, короткая, въ концѣ которой сынъ упалъ на земь, а отецъ почувствовалъ, что поднимается на воздухъ. Бартекъ, воздѣвъ руки кверху, несъ учителя, самъ не зная куда. Къ несчастію, возлѣ училища стояла кадка съ помоями, тщательно сберегаемыми пани Бёге для свиного корма, и вотъ что-то такое шлепнулось въ кадушку, потомъ оттуда показались ноги пана Бёге, потомъ изъ школьнаго дома выбѣжала пани Бёге съ отчаяннымъ крикомъ:

— Помогите, помогите!

Догадливая женщина тотчасъ же опрокинула бочку и вылила мужа вмѣстѣ съ помоями на земь.

Колонисты изъ сосѣднихъ домовъ поспѣшили на помощь сосѣдямъ.

Нѣсколько нѣмцевъ бросились на Бартка и начали угощать его то палками, то просто кулаками. Произошла свалка, въ которой трудно было отличить Бартка отъ его враговъ, — до такой степени все слилось въ одну сплошную массу.

Но вдругъ изъ этой массы, какъ пуля изъ ружья, вылетѣлъ Бартекъ и помчался къ плетню.

Нѣмцы бросились за нимъ, но тутъ послышался трескъ плетня и черезъ минуту огромная жердь грозно размахивала въ желѣзныхъ лапахъ Бартка.

Бѣшеный, разъяренный, съ пѣной у рта, онъ поднялъ жердь кверху — и всѣ разсыпались.

Бартекъ погнался за врагами, но, къ счастью, не догналъ никого. Тѣмъ временемъ онъ немного остылъ и началъ ретироваться къ дому. Охъ, еслибы передъ нимъ были французы! Эту ретираду непремѣнно обезсмертила бы исторія.

Дѣло было такъ: нападающіе, въ числѣ двадцати, собравшись вмѣстѣ, вновь напирали на Бартка. Бартекъ отступалъ медленно, какъ кабанъ передъ сворою собакъ. По временамъ онъ останавливался и оборачивался назадъ, тогда останавливались и нападающіе. Жердь вселяла въ нихъ необыкновенное почтеніе.

За неимѣніемъ ничего лучшаго, они бомбардировали Бартка каменьями, и одинъ изъ этихъ каменьевъ ранилъ его въ лобъ. Кровь заливала глаза нашего героя. Онъ чувствовалъ, что ослабѣваетъ, опустилъ жердь, пошатнулся и упалъ.

— Hurra^[16]! — крикнули колонисты.

Но прежде, чѣмъ они подбѣжали къ нему, Бартекъ поднялся снова. Это удержало напирающихъ. Раненый волкъ могъ быть очень опаснымъ. Наконецъ, недалеко было уже и до польскихъ хатъ, — видно было, какъ польскіе мужики изо всѣхъ силъ спѣшатъ на поле битвы. Колонисты отступили къ своимъ домамъ.

— Что такое случилось? — распрашивали люди, прибѣжавшіе къ Бартку на помощь.

— А я нѣмцевъ жердью почистилъ! — сказалъ Бартекъ.

И онъ упалъ въ обморокъ.

VIII

Дѣло принимало грозный оборотъ. Нѣмецкія газеты были наполнены страстными статьями о преслѣдованіяхъ, которымъ подвергается мирное нѣмецкое населеніе со стороны варварской и темной массы, разжигаемой антиправительственною агитаціей и религіознымъ фанатизмомъ. Бёге сталъ героемъ. Онъ, тихій и скромный учитель, насаждающій просвѣщеніе въ отдаленныхъ краяхъ государства, онъ, истинный миссіонеръ культуры посреди глуши варварства, — первый палъ жертвой волненія. Къ счастью, за нимъ стоятъ сто милліоновъ нѣмцевъ, которые не позволятъ, чтобы… и т. д.

Бартекъ и не чуялъ, какая гроза собирается надъ его головой. Напротивъ, онъ находился въ самомъ лучшемъ настроеніи. Онъ былъ увѣренъ, что выиграетъ дѣло въ судѣ. Вѣдь это Бёге первый побилъ его мальчишку, первый ударилъ его, Бартка, а потомъ на него напало столько нѣмцевъ… Долженъ же онъ обороняться! Кромѣ того, ему голову разбили камнемъ. Да кому? — ему, о которомъ говорили дневные приказы по арміи, — ему, который «выигралъ» битву подъ Гравелоттомъ, который говорилъ съ самимъ Штейнмецомъ, у котораго было столько знаковъ отличія! Онъ положительно не могъ сообразить, какъ это нѣмцы могутъ не знать объ этомъ, какъ могутъ обидѣть его, точно также какъ не могъ сообразить, какимъ это образомъ Бёге пророчитъ подгнетовцамъ, что нѣмцы потопчатъ ихъ въ ногахъ за то, что они, подгнетовцы, такъ хорошо били французовъ, разъ представлялась возможность. Что касается до самого себя, то онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что судъ и правительство станутъ на его сторону. Тамъ, на судѣ, будутъ знать, кто онъ таковъ и что дѣлалъ на войнѣ. Да что тутъ говорить, самъ Штейнмецъ вступится за него! Вѣдь Бартекъ ради этой войны и обнищалъ, и въ долга вошелъ, — такъ вѣдь должны же оказать ему справедливость!

Тѣмъ временемъ за Барткомъ пріѣхали жандармы. Они разсчитывали на энергическое сопротивленіе, пріѣхали впятеромъ, съ заряженными ружьями. Но они ошиблись. Бартекъ и не думалъ сопротивляться. Ему показали на бричку, — онъ сѣлъ. Только Магда приходила въ отчаяніе и упорно повторяла:

— И нужно же тебѣ было такъ бить французовъ… Вотъ тебѣ, бѣдняга, награда, вотъ тебѣ!

— Тише ты, глупая! — отвѣчалъ Бартекъ и весело улыбался всѣмъ проходящимъ мимо него.

— Я имъ покажу, кто кого обидѣлъ! — кричалъ онъ съ брички, и, украшенный всѣми своими знаками отличія, какъ тріумфаторъ, поѣхалъ въ судъ.

Но судъ оказался къ нему не особенно благосклоннымъ и призналъ только наличность смягчающихъ обстоятельствъ. Бартекъ былъ приговоренъ къ тремъ мѣсяцамъ тюремнаго заключенія.

Кромѣ того, его присудили къ уплатѣ ста пятидесяти марокъ въ вознагражденіе Бёге и другихъ, «тѣлесно оскорбленныхъ колонистовъ».

«Но злодѣй, — писала въ своей судебной хроникѣ „Posener Zeitung“^[35], — послѣ произнесенія приговора не только не выразилъ ни малѣйшаго раскаянія, но разразился такими грубыми ругательствами и такъ безстыдно началъ высчитывать правительству свои, яко бы имъ оказанныя, заслуги, что нужно удивляться, какъ г. прокуроръ не возбудилъ противъ него новаго обвиненія за оскорбленіе суда и чести нѣмецкаго имени…»

А тѣмъ временемъ Бартекъ въ тюрьмѣ спокойно вспоминалъ свои подвиги подъ Гравелоттомъ, Седаномъ и Парижемъ.

Но мы были бы несправедливы, еслибъ утверждали, что поступокъ г. Бёге не вызвалъ общественнаго осужденія. О, нѣтъ, нѣтъ! Какъ-то разъ (стояло скверное, дождливое утро) въ рейхстагѣ какой-то польскій депутатъ очень краснорѣчиво доказывалъ, какъ въ Познани измѣнилось отношеніе къ полякамъ, что ради мужества, проявленнаго познанскими поляками, ради жертвъ, понесенныхъ ими во время войны, не мѣшало бы побольше заботиться объ интересахъ обитателей познанскихъ провинцій; какъ, наконецъ, г. Бёге изъ Подгнетова злоупотреблялъ своимъ положеніемъ школьнаго учителя, тѣлесно наказывая польскихъ дѣтей, называя ихъ польскими свиньями и утверждая, что послѣ побѣдоносной войны пришлое населеніе будетъ топтать ногами аборигеновъ.

Когда польскій депутатъ говорилъ, дождь все лился и лился; а такъ какъ въ такіе дни на всѣхъ людей нападаетъ сонливость, то теперь зѣвали и консерваторы, зѣвали націоналъ-либералы и соціалисты, зѣвалъ и центръ, потому что это было еще до культуръ-кампфа^[36].

Рейхстагъ выслушалъ эту «польскую жалобу» и перешелъ къ очереднымъ дѣламъ.

А Бартекъ тѣмъ временемъ сидѣлъ въ тюрьмѣ, или, вѣрнѣе, лежалъ въ тюремной больницѣ, потому что отъ удара камнемъ у него вновь открылась рана, полученная на войнѣ.

Когда у него не было лихорадки, Бартекъ все думалъ и думалъ, какъ индюкъ, который издохъ отъ думанья. На Бартекъ не издохъ, онъ только ничего не выдумалъ.

Но по временамъ, въ минуты, которыя наука называетъ lucida intervalla^[37], ему приходило въ голову, что можетъ быть ему и не слѣдовало бы такъ «валить» французовъ.

За то Магдѣ приходилось туго. Нужно было заплатить наложенную судомъ пеню, а откуда ее взять? Ксёндзъ обѣщался помочь, но оказалось, что въ кассѣ у него нѣтъ и сорока марокъ. Подгнетово было бѣдный приходъ, а старичокъ ксёндзъ и не зналъ, куда у него деньги уходятъ. Пана Яжиньскаго не было дома, — говорили, что онъ поѣхалъ свататься къ какой-то богатой паннѣ въ Царствѣ. Магда не знала, что ей дѣлать.

Объ отсрочкѣ и думать нечего. Продать лошадей, коровъ? И время было самое тяжелое, передъ новымъ хлѣбомъ. Жнивье приближалось, хозяйство требовало денегъ, а онѣ всѣ исчерпались. Баба ломала руки отъ отчаянія. Подала въ судъ просьбу о помилованіи Бартка, ссылаясь на его заслуги, но отвѣта никакого не получила. А срокъ приближался, а вмѣстѣ съ тѣмъ и арестъ всего имущества.

Магда все молилась, молилась и съ горечью вспоминала прошлое время, когда они перебивались кое-какъ, когда Бартекъ зимою еще и на фабрикѣ кое-что зарабатывалъ. Пошла Магда къ кумовьямъ занять денегъ, но и у кумовьевъ ничего не было. Война всѣмъ дала себя знать. Къ Юсту баба идти не смѣла, — она была должна ему и безъ того и, кромѣ того, не платила ему процентовъ. И вдругъ Юстъ неожиданно самъ пришелъ къ ней въ избу.

Магда однажды въ послѣобѣденное время сидѣла на порогѣ и ничего не дѣлала, — отъ отчаянія всѣ силы покинули ее. Смотрѣла она только, какъ мелькаютъ въ воздухѣ золотистыя мушки, и думала: «вотъ счастливыя: летаютъ онѣ себѣ, ни за что не платятъ» и т. д., все въ такомъ же духѣ. По временамъ она тяжко вздыхала, и тогда изъ ея поблѣднѣвшихъ устъ вырывался тихій стонъ: «о Боже, Боже!» Вдругъ передъ воротами показался носъ пана Юста, подъ которымъ дымилась фарфоровая трубка. Магда поблѣднѣла.

— Morgen^[38]! — отозвался Юстъ.

— Какъ поживаете, панъ Юстъ?

— А мои деньги?

— Ахъ, золотой мой панъ Юстъ, повремените немного. Я — бѣдная, что я сдѣлаю? Мужика моего взяли, я за него должна штрафъ платить, — и что дѣлать мнѣ, сама не знаю. Лучше бы я умерла, чѣмъ такъ мучиться со дня на день. Подождите, золотой мой панъ Юстъ!

Она заплакала и, наклонившись, поцѣловала толстую, красную руку пана Юста.

— Панъ пріѣдетъ, я у него возьму и отдамъ вамъ.

— Ну, а штрафъ вы чѣмъ заплатите?

— Почемъ я знаю… Коровку продамъ.

— Хотите, я еще дамъ вамъ взаймы?

— Да благословитъ васъ Богъ! Вы хотя и лютеранинъ, но добрый человѣкъ. Я правду говорю. Еслибъ всѣ нѣмцы были такіе, какъ вы, такъ ихъ люди благословлять бы стали.

— Но безъ процентовъ я вамъ не дамъ.

— Я это знаю, знаю.

— Такъ вы напишите мнѣ закладную на все.

— Хорошо, золотой панъ Юстъ, да вознаградитъ васъ Господь Богъ.

— Когда будемъ въ городѣ, то составимъ актъ.

Онъ былъ въ городѣ и составилъ актъ, но передъ этимъ Магда пошла посовѣтоваться къ ксёндзу. Что онъ могъ посовѣтовать ей? Ксёндзъ говорилъ, что срокъ очень коротокъ, проценты очень высоки, и весьма сожалѣлъ, что пана Яжиньскаго нѣтъ дома, — еслибъ онъ былъ дома, то навѣрно помогъ бы ей. Но Магда не могла ждать до тѣхъ поръ, пока продадутъ ея пожитки, и должна была принять условія Юста. Она заняла триста марокъ, въ два раза больше штрафа, наложеннаго на ея мужа, потому что ей нужны были деньги и для хозяйства. Бартекъ, ввиду важности акта, долженъ былъ скрѣпить его своею подписью, и подписалъ, что требовалось. Магда нарочно ходила къ нему въ тюрьму. Побѣдитель былъ въ самомъ угнетенномъ настроеніи духа, разбитъ и боленъ. Написалъ онъ просьбу и представилъ всѣ свои обиды, но просьбу его не приняли. Статьи «Posener Zeitung»^[35] повліяли на мнѣніе судебныхъ мѣстъ въ смыслѣ весьма неблагопріятномъ для Бартка. Развѣ правительство не обязано простирать свою опеку надъ мирнымъ нѣмецкимъ народонаселеніемъ, «которое въ послѣднюю войну принесло столько жертвъ во имя любви къ своему отечеству?» Просьбу Бартка совершенно основательно оставили безъ послѣдствій. Но не нужно удивляться, что это повергло его въ совершенное отчаяніе.

— Вотъ теперь такъ ужь мы совсѣмъ пропали! — сказалъ онъ женѣ.

— Совсѣмъ! — повторила она.

Бартекъ сильно надъ чѣмъ-то задумался.

— Обижаютъ меня теперь, страсть какъ обижаютъ! — сказалъ онъ.

— Франка учитель обижаетъ, — продолжала Магда, — ходила я его просить, такъ онъ еще измывается надо мной. Въ Подгнетовѣ теперь нѣмцы верхъ взяли. Они теперь никого не боятся.

— Правда, теперь они сильнѣе… — грустно сказалъ Бартекъ.

— Я — простая женщина, а скажу тебѣ вотъ что: Богъ еще сильнѣе.

— Въ Немъ утѣшеніе наше, — прибавилъ Бартекъ. Онъ съ минуту помолчалъ, а потомъ спросилъ опять: — Ну, а что Юстъ?

— Если Господь всемогущій дастъ урожай, можетъ какъ-нибудь и расплатимся. Можетъ-быть и панъ намъ поможетъ, хотя онъ и самъ въ долгу у нѣмцевъ. Еще передъ войной говорили, что онъ долженъ будетъ продать Подгнетово, развѣ что на богатой женится.

— А скоро онъ вернется?

— Кто его знаетъ. Въ барскомъ домѣ говорятъ, что скоро съ женой пріѣдетъ. Ужь и прижмутъ же его нѣмцы! Повсюду они лѣзутъ какъ черви! Куда ни повернешься, куда ни посмотришь, — въ деревнѣ, въ городѣ ли, — вездѣ нѣмцы за грѣхи наши. А спасенья ждать не откуда!

— Можетъ-быть ты что-нибудь придумаешь, — ты вѣдь баба умная.

— Да что я сдѣлаю, что? По доброй волѣ я брала у Юста деньги, что ли? На дѣло, хотя теперь хата, въ которой мы живемъ, и вся наша земля — все это его. Юстъ лучше другихъ нѣмцевъ, но и онъ за своимъ добромъ смотритъ. Ужь онъ не помилуетъ насъ. Я вѣдь не дура, я знаю, зачѣмъ онъ мнѣ совалъ деньги! Да, что же дѣлать, что дѣлать? — Магда заломила руки. — Говори ты, умникъ! Французовъ ты умѣлъ бить, а что будешь дѣлать, когда тебѣ ни поѣсть ничего не будетъ, ни голову негдѣ приклонить?

Побѣдитель подъ Гравелоттомъ схватился за свою голову.

— О, Іисусе, Іисусе!

У Магды сердце было доброе; ее растрогало горе Бартка и она поспѣшно заговорила:

— Тише, муженекъ, тише! Не хватайся за голову, коли она не зажила еще. Богъ урожай далъ. Рожь густая, землю цѣловать хочется, и пшеница тоже. Земля — не нѣмецъ, она не обидитъ. Хоть съ твоей войной поле и плохо обработано, а все растетъ чудесно!

И добрая Магда усмѣхнулась сквозь слезы.

— Земля не нѣмецъ, — повторила она еще разъ.

— Магда, — сказалъ Бартекъ, смотря на нее вытаращенными глазами, — Магда!

— Что?

— А вѣдь ты… того…

Бартекъ чувствовалъ къ ней великую благодарность, но не умѣлъ этого выразить.

IX

Магда, дѣйствительно, стоила десятка другихъ бабъ. Бартка своего она держала строго, но привязана была къ нему сильно. Въ минуту гнѣва, какъ, напримѣръ, въ извѣстный вечеръ въ корчмѣ, она говорила ему въ глаза, что онъ дуракъ, но за глаза отзывалась объ немъ такъ: «мой Бартекъ только дуракомъ притворяется, а онъ хитеръ». А Бартекъ былъ такъ хитеръ, какъ его лошадь, и безъ Магды не то что съ хозяйствомъ, а и ни съ чѣмъ бы справиться не могъ. Теперь, когда все лежало на ней, когда она начала бѣгать, просить и хлопотать, то и выхлопотала все, что ей было нужно. Черезъ недѣлю, послѣ свиданья съ мужемъ въ тюремной больницѣ, она опять прибѣжала къ Бартку, задыхающаяся, сіяющая, счастливая.

— Какъ поживаешь, Бартекъ, увалень ты мой? — радостно закричала она. — Знаешь, панъ пріѣхалъ. Женился въ Царствѣ, — молодая пани, какъ ягодка. И взялъ же онъ за нею всякаго добра, ой, ой…

Владѣтель Подгнетова дѣйствительно женился, пріѣхалъ съ молодою женой въ имѣніе и, дѣйствительно, взялъ за нею много «всякаго добра».

— Ну и что же? — спросилъ Бартекъ.

— Молчи ты, глупый! — отвѣчала Магда. — Охъ, запыхалась я, Господи!.. Пошла я пани поклониться, смотрю: вышла ко мнѣ, какъ королевна какая-нибудь, молоденькая, какъ цвѣточекъ, пригожая, какъ зорька ясная… Жара какая, запыхалась я!..

Магда начала отирать фартукомъ влажный лобъ и черезъ минуту вновь заговорила прерывающимся голосомъ:

— Платьице на ней голубенькое… Повалилась я ей въ ноги, а она мнѣ ручку дала… я поцѣловала, а ручка у нея маленькая, какъ у ребенка!.. Пригожая пани, какъ святая на иконахъ, и добрая, и горе наше понимаетъ. Начала я ее просить помочь намъ… дай ей Господь добраго здоровья!.. а она говоритъ: «что могу, говоритъ, то сдѣлаю», а голосокъ у ней такой, что какъ скажетъ, такъ на сердцѣ сладко сдѣлается. Начала я ей разсказывать, какой въ Подгнетовѣ народъ несчастный, а она и говоритъ: «да не въ Подгнетовѣ только…» Я тутъ разревѣлась и пани тоже. А тутъ пришелъ панъ увидалъ, что она плачетъ, и началъ ее цѣловать то въ глазки, то въ губки. Паны не такіе, какъ вы! А она ему и говоритъ: «сдѣлай для этой женщины, что можешь». А онъ говоритъ: «Все на свѣтѣ, чего ты ни пожелаешь», Да благословитъ ее Матерь Божія, ягодку мою золотую, и дѣтокъ ея. Панъ сейчасъ же и говоритъ: «вы сильно провинились потому, что отдались въ руки нѣмцу, но, говоритъ, я помогу вамъ и заплачу за васъ Юсту».

Бартекъ почесалъ у себя въ затылкѣ.

— Да вѣдь панъ и самъ въ рукахъ у нѣмцевъ.

— Мало ли что! Да пани богатая. Они теперь всѣхъ нѣмцевъ въ Подгнетовѣ купить могутъ, значитъ панъ и можетъ говорить, что ему угодно. Выборы, говоритъ панъ, скоро будутъ, такъ смотрите, чтобы ваши не голосовали за нѣмцевъ, а я Юсту заплачу и Бёге прищемлю хвостъ. Пани его обняла за это, а панъ спрашивалъ о тебѣ и говоритъ, что потолкуетъ о тебѣ съ докторомъ, а докторъ тебѣ напишетъ свидѣтельство, что ты теперь сидѣть не можешь. Если, говоритъ, его совсѣмъ не освободятъ, то онъ отсидитъ зимою, а теперь онъ на работу нуженъ. Слышишь? Вчера панъ въ городѣ былъ, а сегодня докторъ ѣдетъ въ Подгнетово, потому что его панъ пригласилъ. Докторъ не нѣмецъ. И свидѣтельство тебѣ напишетъ. Зимою будешь сидѣть въ тюрьмѣ, какъ король, и лопать тебѣ будутъ давать задаромъ, а теперь пойдешь домой работать и Юсту заплатишь, а если пану всего не отдадимъ осенью, то я у пани выпрошу. Да благословитъ ее Матерь Божія… Слышишь?..

— Хорошая пани, нечего говорить, — бодро сказалъ Бартекъ.

— Повались ты ей въ ноги, повались, говорю, а то я тебя за твой желтый хохолъ оттаскаю. Только бы Богъ урожай далъ. Видишь откуда спасеніе-то идетъ? Отъ нѣмцевъ? Дали они тебѣ хоть грошъ за твои дурацкія мендали, а? По мордѣ тебѣ дали — вотъ и все! Въ ноги повались пани, говорю тебѣ.

— Отчего не повалиться! — рѣшительно отвѣчаетъ Бартекъ.

Судьба снова, казалось, улыбается побѣдителю. Нѣсколько дней спустя его увѣдомили, что, по состоянію его здоровья, онъ увольняется изъ тюрьмы вплоть до зимы. Но передъ этимъ ландратъ^[39] приказалъ ему явиться въ присутствіе. Бартекъ явился въ чемъ душа держится. Тотъ мужикъ, который когда-то со штыкомъ въ рукахъ бралъ знамена и пушки, теперь началъ бояться всякаго мундира, какъ смерти; въ глубинѣ его души зародилось какое-то глухое, безсознательное чувство; что его преслѣдуютъ, что надъ нимъ тяготѣетъ какая-то огромная, непріязненная и злая сила, и что если онъ станетъ сопротивляться ей, она сотретъ его съ лица земли. Бартекъ стоялъ теперь передъ ландратомъ^[39], какъ когда-то передъ Штейнмецомъ, грудь впередъ, руки по швамъ, не смѣя перевести дыханіе. Здѣсь было нѣсколько офицеровъ; война и военная дисциплина предстали передъ нимъ какъ живые. Офицеры смотрѣли на него сквозь золотые pince-nez^[40] съ гордостью и презрѣніемъ, съ какимъ прусскому офицеру слѣдуетъ смотрѣть на простого солдата и польскаго мужика. Онъ стоялъ неподвижно, а ландратъ^[39] говорилъ что-то повелительнымъ тономъ. Онъ не просилъ, не уговаривалъ, а только приказывалъ и угрожалъ. Въ Берлинѣ умеръ депутатъ, назначены новые выборы.

— Du polnisches Vieh^[41], попробуй только подать голосъ за пана Яжиньскаго, попробуй!

Брови всѣхъ офицеровъ нахмурились и сложились въ грозныя складки. Одинъ, обкусывая сигару, повторилъ вслѣдъ за ландратомъ^[39]: «Попробуй». А въ побѣдителѣ Барткѣ и духъ замеръ. Когда онъ услышалъ желанное «пошелъ вонъ!» — то сдѣлалъ полоборота налѣво, вышелъ и вздохнулъ свободно. Ему дали приказъ подать голосъ за пана Шульберга, изъ Верхней Кривды. Объ этомъ приказѣ онъ не думалъ, но вздохнулъ свободно потому, что шелъ теперь въ Подгнетово, потому что во время жатвы могъ быть дома, потому что панъ обѣщалъ заплатить Юсту. Бартекъ вышелъ за городъ и его охватилъ просторъ полей съ дозрѣвающими хлѣбами. Тяжелый колосъ ударяется о другой колосъ и всѣ они шумятъ шумомъ такъ дорогимъ для мужицкаго уха. Бартекъ былъ еще слабъ, но солнце его согрѣвало. «Эхъ, хорошо на свѣтѣ!» — подумалъ измученный солдатъ. До Подгнетова было уже недалеко.

X

Выборы, выборы! У пани Маріи Яжиньской вся головка забита выборами, она и думать и говорить ни о чемъ другомъ не можетъ.

— Вы великій политикъ, — говоритъ ей сосѣдъ шляхтичъ и какъ змѣй впивается въ ея маленькія ручки, а великій политикъ краснѣетъ, какъ вишня, и отвѣчаетъ со своей прелестной улыбкой:

— О, мы агитируемъ, какъ можемъ.

— Панъ Юзефъ, конечно, будетъ депутатомъ, — убѣжденно говоритъ сосѣдъ.

Великій политикъ отвѣчаетъ:

— Я очень бы хотѣла этого, но тутъ дѣло идетъ не о Юзефѣ, — здѣсь болѣе важныя соображенія (пани Марія весьма не политично краснѣетъ еще разъ).

— Чистый Бисмаркъ, ей-Богу! — восклицаетъ старый шляхтичъ и снова цѣлуетъ маленькія ручки, а потомъ начинаетъ что-то толковать объ агитаціи.

Шляхтичъ беретъ на себя Нижнюю Кривду и Мизеро́во (Верхняя Кривда уже потеряна, — она попала въ обладаніе пана Шульберга), а пани Марія должна исключительно заняться Подгнетовымъ. Голова у нея горитъ, когда она вспомнитъ о важности своей роли. И дѣйствительно, она не тратитъ времени. Каждый день ее можно видѣть на деревенской улицѣ; одна рука придерживаетъ юбку, въ другой зонтикъ, а изъ-подъ юбки выглядываютъ маленькія ножки, которыя такъ и сѣменятъ — тоже для великихъ политическихъ цѣлей. Она входитъ во всѣ хаты, всѣмъ людямъ, занимающимся работой, говоритъ: «Богъ на помочь». Она навѣщаетъ больныхъ, привлекаетъ на свою сторону населеніе, помогаетъ, гдѣ только можетъ. Она дѣлала бы это и безъ политики, потому что сердце у нея доброе, но для политики старается тѣмъ больше. И чего бы она не сдѣлала для этой политики! Она не смѣетъ признаться мужу, что ей необыкновенно хочется поѣхать на крестьянскій сходъ; она въ своей головкѣ составила даже планъ рѣчи, какую нужно произнести на этомъ сходѣ. Что за рѣчь, что за рѣчь! Правда, пани Марія не осмѣлилась бы произнести эту рѣчь, но если произнесла бы, то произвела бы великій эффектъ. За то, когда въ Подгнетово пришло извѣстіе, что власти разогнали сходъ, великій политикъ разревѣлся отъ злости въ своей комнатѣ, разорвалъ въ куски платокъ и цѣлый день ходилъ съ красными глазами. Напрасно мужъ уговаривалъ ее не огорчаться до такой степени. На другой день агитація въ Подгнетовѣ велась еще съ бо́льшимъ ожесточеніемъ. Теперь пани Марія не остановится ни передъ чѣмъ. Однажды она такъ громко и непочтительно отозвалась о нѣмцахъ, что даже мужъ счелъ нужнымъ удержать ее. Положимъ, опасности никакой не было. Люди принимали ее съ радостью, цѣловали у нея руки, улыбались ей, потому что она такая хорошенькая, такая розовенькая, что куда ни войдетъ, вездѣ сдѣлается свѣтлѣй. По очереди она заходитъ и въ хату Бартка. Лыска не пускаетъ пани Марію, Магда энергически унимаетъ его полѣномъ.

— О, ясная пани! золото ты мое, красавица, ягодка ты моя! — восклицаетъ Магда и припадаетъ къ ея рукѣ.

Бартекъ, согласно условію, бросается ей въ ноги.

— Я надѣюсь, — послѣ первыхъ привѣтствій говоритъ молодая пани, — я надѣюсь, Бартекъ, что вы подадите голосъ за моего мужа, а не за пана Шульберга.

— О, зорька ты моя ясная! — восклицаетъ Магда, — кто сталъ бы подавать голосъ за Шульберга? Чтобъ ему лопнуть! (Здѣсь она снова цѣлуетъ ручку у пани.) Не сердитесь; но когда говоришь о нѣмцахъ, то никакъ языка не удержишь.

— Мужъ говорилъ мнѣ, что заплатитъ Юсту.

— Да благословитъ его Богъ! — тутъ Магда обращается къ Бартку: — чего ты стоишь, какъ дубина? Онъ у меня не мастеръ говорить.

— Вы будете голосовать за моего мужа, — спрашиваетъ у него пани, — да? И вы — поляки, и мы — поляки. Будемъ держаться вмѣстѣ.

— Да я ему голову разобью, если онъ не будетъ голосовать! — говоритъ Магда. — Чего ты стоишь какъ дубина? Пошевеливайся!

Бартекъ снова цѣлуетъ ручку у пани. Онъ мраченъ какъ ночь и молчитъ все время. Въ мысляхъ его неотступно стоитъ ландратъ^[39].

---

Насталъ день выборовъ. Панъ Яжиньскій увѣренъ въ своей побѣдѣ. Въ Подгнетово съѣзжаются сосѣди-помѣщики. Они возвращаются изъ города, гдѣ подали уже свои голоса, а теперь будутъ ждать здѣсь ксёндза, который сообщитъ имъ о результатахъ выборовъ. Затѣмъ послѣдуетъ обѣдъ, вечеромъ панъ и пани Яжиньскіе выѣзжаютъ въ Познань, а потомъ въ Берлинъ. Нѣкоторыя деревни уже вчера подали свой голосъ, — результатъ будетъ извѣстенъ сегодня. Собравшіеся гости преисполнены добрыхъ надеждъ. Молодая хозяйка немного безпокоится, но и она надѣется и такъ любезно улыбается, такъ ласково принимаетъ всѣхъ, что всеобщее мнѣніе признаетъ пана Юзефа счастливцемъ, отыскавшимъ въ Царствѣ необыкновенное сокровище. Но сокровище не можетъ спокойно усидѣть на мѣстѣ, бѣгаетъ отъ гостя къ гостю и каждаго въ сотый разъ увѣряетъ, что «Юзя непремѣнно будетъ выбранъ». На самомъ дѣлѣ она не честолюбива и не изъ одного тщеславія только желаетъ сдѣлаться пани депутатшей; въ ея молодой головкѣ твердо засѣла мысль, что ей и ея мужу предстоитъ великая миссія. Сердце ея бьется такъ же сильно, какъ во время вѣнчанія, и радость озаряетъ ея милое личико. Искусно лавируя между гостей, она приближается къ мужу и шепчетъ ему на ухо, какъ балованный ребенокъ: «панъ депутатъ!» Онъ улыбается и оба они необыкновенно счастливы.

Обоимъ хочется поцѣловаться, но при гостяхъ этого сдѣлать нельзя. Тѣмъ не менѣе они ежеминутно смотрятъ въ окно, потому что дѣло представляетъ большой интересъ. Умершій депутатъ былъ полякъ и нѣмцы въ первый разъ выставляютъ въ этомъ округѣ своего кандидата. Очевидно, побѣдоносная война придала имъ храбрости, но поэтому самому гости пана Яжиньскаго тѣмъ болѣе желаютъ, чтобъ избранъ былъ ихъ кандидатъ. Передъ обѣдомъ произносятся разные патріотическіе спичи, которые необыкновенно волнуютъ молодую хозяйку, — она совсѣмъ не привыкла къ нимъ. По временамъ на нее находитъ опасеніе. А что если произойдетъ какой-нибудь подлогъ при счетѣ голосовъ? Но впрочемъ въ комитетѣ засѣдаютъ не одни нѣмцы. Болѣе старые и опытные люди объясняютъ хозяйкѣ, какъ производится счетъ голосовъ. Она слышала уже это сто разъ, но хочетъ услышать и во сто первый. Ахъ, вѣдь дѣло идетъ о томъ, будетъ ли мѣстное населеніе имѣть депутатомъ къ парламентѣ своего защитника или врага?

Все это разрѣшится скоро, даже очень скоро, потому что на дорогѣ вдругъ появляется столбъ пыли. «Ксёндзъ ѣдетъ, ксёндзъ ѣдетъ!» — повторяютъ гости. Хозяйка блѣднѣетъ. На лицахъ всѣхъ присутствующихъ отражается волненіе. Они увѣрены въ побѣдѣ, но, тѣмъ не менѣе, послѣдняя минута заставляетъ ихъ сердца биться сильнѣе. Но то не ксёндзъ, это прикащикъ возвращается верхомъ изъ города. Можетъ-быть онъ что-нибудь знаетъ. Онъ привязываетъ лошадь и бѣжитъ къ дому. Гости, съ хозяйкой во главѣ, выбѣгаютъ на крыльцо.

— Есть какія-нибудь извѣстія? Есть? Панъ Яжиньскій выбранъ? Что? Подойди сюда! Ты знаешь навѣрно? Результатъ объявленъ?

Вопросы такъ и сыпятся на прикащика, а онъ подбрасываетъ шапку къ верху.

— Нашъ панъ выбранъ!

Хозяйка опускается на скамейку и прижимаетъ руку къ волнующейся груди.

— Виватъ, виватъ! — кричали сосѣди, — виватъ!

Изъ кухни выбѣгаетъ прислуга. Виватъ, побиты нѣмцы!

— А ксёндзъ? — спрашиваетъ кто-то.

— Сейчасъ пріѣдетъ, — отвѣчаетъ прикащикъ. — Голоса еще не всѣ сосчитаны…

— Давайте обѣдать! — кричитъ панъ депутатъ.

Всѣ возвращаются въ залу. Поздравленія теперь уже не носятъ такого бурнаго характера. Только молодая хозяйка не можетъ сдержать своей радости и, несмотря на присутствіе постороннихъ, бросается мужу на шею.

Но никто не ставитъ ей это въ вину, — всѣ сильно растроганы.

— Ну, поживемъ еще! — говоритъ сосѣдъ изъ Мизеро́ва.

Въ это время у крыльца раздается стукъ колесъ и въ залу входитъ ксёндзъ, а за нимъ старый Мацѣй изъ Подгнетова.

— Милости просимъ, — кричатъ присутствующіе. — Ну, конечно, огромное большинство?

Ксёндзъ молчитъ съ минуту, а потомъ бросаетъ, какъ бы въ лицо всеобщей радости, два рѣзкихъ и короткихъ слова.

— Шульбергъ… избранъ!

Минута изумленія, градъ поспѣшныхъ и тревожныхъ вопросовъ, на которые ксёндзъ отвѣчаетъ снова:

— Шульбергъ избранъ.

— Какъ, что случилось? Прикащикъ говорилъ не то, что случилось?

Панъ Яжиньскій выводитъ изъ комнаты бѣдную пани Марію, которая кусаетъ платокъ, чтобы не расплакаться или не упасть въ обморокъ.

— О, какое несчастіе! — повторяютъ гости, схватываясь руками за голову.

Въ эту минуту изъ деревни доносятся радостные крики: то подгнетовскіе нѣмцы торжествуютъ свою побѣду.

Панъ и пани Яжиньскіе снова возвращаются въ залу; слышно, какъ въ дверяхъ панъ Яжиньскій говоритъ женѣ: «Il faut faire bonne mine»^[42]. Хозяйка уже не плачетъ. Глаза у нея сухіе, только на лицо выступилъ сильный румянецъ.

— Разскажите теперь, какъ это случилось? — спокойно спрашиваетъ хозяинъ.

— Да какъ же этому и не случиться, — отвѣчаетъ старый Мацѣй, — коли и здѣшніе мужики подавали голосъ за Шульберга?

— Какъ здѣшніе?

— Да такъ. Я самъ видѣлъ и всѣ видѣли, какъ Бартекъ Сло́викъ подалъ голосъ за Шульберга…

— Бартекъ Сло́викъ? — спрашиваетъ пани.

— Да. Теперь мужикъ катается по землѣ, плачетъ, а жена его бранитъ на чемъ свѣтъ стоитъ. Но я самъ видѣлъ, какъ онъ подавалъ голосъ…

— Такого изъ деревни нужно выжить! — говоритъ сосѣдъ.

— Да и другіе, что были на войнѣ, также подали голосъ за Шульберга, — продолжаетъ Мацѣй. — Говорятъ, имъ такъ приказали…

— Злоупотребленіе, явное злоупотребленіе, неправильные выборы, насиліе, подкупъ! — кричатъ разные голоса.

Не веселъ былъ этотъ обѣдъ въ подгнетовскомъ барскомъ домѣ.

Вечеромъ панъ и пани Яжиньскіе уѣхали, но не въ Берлинъ, а только въ Дрезденъ. А несчастный, проклинаемый и поносимый всѣми Бартекъ тѣмъ временемъ сидѣлъ въ своей хатѣ, чуждый даже для собственной жены, потому что и Магда въ теченіе всего дня не сказала съ нимъ ни слова.

---

Осенью Богъ послалъ урожай и панъ Юстъ, который только-что вступилъ въ обладаніе землею Бартка, убѣдился, что обдѣлалъ недурное дѣльце.

Однажды по дорогѣ изъ Подгнетова въ городъ шли трое людей: мужикъ, баба и мальчикъ. Мужикъ, сильно сгорбленный, больше походилъ на старика-нищаго, чѣмъ на здороваго человѣка. Они шли въ городъ, потому что въ Подгнетовѣ не могли найти работы. Шелъ дождь, баба отчаянно рыдала по утраченной хатѣ, мужикъ молчалъ. На дорогѣ было пусто: ни телѣги, ни человѣка, только крестъ простиралъ надъ нею свои намокшія перекладины. Дождь становился все сильнѣй и сильнѣй, на землю спускался мракъ.

Бартекъ, Магда и Франекъ шли въ городъ, потому что побѣдитель долженъ былъ отсиживать въ тюрьмѣ срокъ своего наказанія по дѣлу пана Бёге.

Панъ и пани Яжиньскіе живутъ въ Дрезденѣ.

Примѣчанія

1. польск. Słowik — Соловей.
2. польск. Człowiek — Человѣкъ.
3. нѣм. Ach! ja. Gut. — Ахъ! такъ. Хорошо. Прим. ред.
4. нѣм. Mensch — Человѣкъ. Прим. ред.
5. Необходим источник цитаты
6. Необходим источник цитаты
7. нѣм. «Wacht am Rhein» — «Стража на Рейнѣ». Прим. ред.
8. Запасное войско, отъ нѣм. Land — земля, страна и нѣм. Wehr — защита, оборона. Прим. ред.
9. нѣм. Krigsgericht — Военный судъ. Прим. ред.
10. нѣм. Landwehrmann — Резервистъ. Прим. ред.
11. нѣм. Ach Sie! Dummes Vieh aus der Polakei! Hau ich den Lümmel in die Fresse, dass ihm die Zähne sektionenweise aus dem Maule herausfliegen werden! — Ахъ ты, глупая польская скотина! Я тебѣ, олуху, набью морду такъ, что изъ пасти только осколки зубовъ полетятъ! Прим. ред.
12. нѣм. Ein polnischer Ochse! Ochse aus Podolien! — Польскій быкъ! Быкъ изъ Подоліи! Прим. ред.
13. нѣм. Unser Fritz — Нашъ Фрицъ. Прим. ред.
14. Необходим источник цитаты
15. нѣм. Die Polen! Die Polen! — Поляки! Поляки! Прим. ред.
16. нѣм. Hurra — Ура. Прим. ред.
17. нѣм. Still, polnisches Vieh! — Молчать, польскіе скоты! Прим. ред.
18. нѣм. Steht der Kerl da! — Смирно, ты тамъ! Прим. ред.
19. польск. Póki my żyjemy! — Пока мы живы! Прим. ред.
20. нѣм. Ach, Sie, verfluchter Polacke! — Ахъ ты, проклятый полякъ! Прим. ред.
21. нѣм. Unteroffizier — Унтеръ-офицеръ. Прим. ред.
22. нѣм. Zu dumm, Excellenz! — Слишкомъ глупъ, ваше превосходительство! Прим. ред.
23. нѣм. Ein polnischer Ochse — Польскій быкъ. Прим. ред.
24. нѣм. Ein Deutscher — Нѣмецъ. Прим. ред.
25. Необходим источник цитаты
26. нѣм. Ruhig! — Вотъ еще! Прим. ред.
27. нѣм. Krieg — Война. Прим. ред.
28. нѣм. Lincs! Rechts! Heu! Stroh! — Левой! Правой! Сѣно! Солома! Прим. ред.
29. нѣм. Halt — Стой. Прим. ред.
30. нѣм. Was — Что. Прим. ред.
31. Искаженное фр. donnez diner — Дайте ѣсть. Прим. ред.
32. нѣм. Still der Kerl da! Heu, Stroh!.. — Тихо, ты тамъ! Сѣно, солома!.. Прим. ред.

33. нѣм. Trink, trink, trink!
    Wenn in meiner Tasche
    Noch ein Thaler klingt!

    —

    Пей, пей, пей!
    Пока въ моемъ карманѣ
    Звенитъ еще хоть талеръ!

    Прим. ред.
34. Необходим источник цитаты
35. нѣм. «Posener Zeitung» — «Познанская газета». Прим. ред.
36. нѣм. Kulturkampf — Культурная борьба. Прим. ред.
37. лат. Lucida intervalla — Свѣтлые промежутки. Прим. ред.
38. нѣм. Morgen — Утро; здѣсь въ смыслѣ привѣтствія. Прим. ред.
39. нѣм. Landrat — Въ Германіи — глава мѣстнаго управленія. Прим. ред.
40. фр. Pince-nez — Пенснэ. Прим. ред.
41. нѣм. Du polnisches Vieh — Ты, польская скотина. Прим. ред.
42. фр. Il faut faire bonne mine — Нужно дѣлать хорошую мину. Прим. ред.