Та третья (Сенкевич; Лавров)/ДО

Та третья : Изъ дневника художника
авторъ Генрикъ Сенкевичъ, пер. Вуколъ Михайловичъ Лавровъ

Оригинал: польск. Ta trzecia. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 1.

I

За мастерскую, въ которой мы со Святецкимъ жили и работали, было не заплачено, во-первыхъ, потому, что у обоихъ насъ находилось всего-на-всего около пяти рублей, а во-вторыхъ, мы чувствовали чистосердечное отвращеніе къ платежу квартирныхъ денегъ.

Товарищи насъ называютъ мотами, а я первый предпочту пропить деньги, чѣмъ швырнуть ихъ хозяину дома.

Что касается нашего хозяина, то онъ былъ человѣкъ не злой, и, къ тому же, мы нашли средство справляться съ нимъ.

Когда (обыкновенно это бываетъ утромъ) онъ приходитъ къ намъ съ напоминаніемъ, Святецкій, который спитъ на полу, на матрацѣ, и покрывается турецкою занавѣской, служащею намъ фономъ для портретовъ, приподнимается до половины и говоритъ гробовымъ голосомъ:

— Какъ я радъ, что вижу васъ! Мнѣ снилось, что вы умерли.

Хозяинъ (человѣкъ съ предразсудками и, видимо, боящійся смерти) приходитъ въ необыкновенное смущеніе, а Святецкій падаетъ на матрацъ навзничь, вытягиваетъ ноги, складываетъ на груди руки и продолжаетъ:

— Я видѣлъ васъ такимъ же, какъ сейчасъ: на васъ были бѣлыя перчатки съ черезчуръ длинными пальцами и лакированные сапоги, но вообще вы мало измѣнились.

Тогда и я прибавляю въ свою очередь:

— Такіе сны не всегда сбываются.

Обыкновенно, это «не всегда» приводитъ хозяина въ отчаяніе. Кончается тѣмъ, что онъ впадаетъ въ гнѣвъ, хлопаетъ дверями, и мы слышимъ, какъ онъ сходитъ съ лѣстницы черезъ четыре ступеньки, проклиная насъ на чемъ свѣтъ стоитъ. Добрая душа не хотѣла, однако, присылать къ намъ судебнаго пристава.

Правда, у насъ почти нечего было описывать; вѣроятно, хозяинъ понималъ, что въ этой мастерской и прилегающей къ ней маленькой кухнѣ поселятся другіе художники, и дѣло пойдетъ такъ же, если не хуже.

Однако лезвіе нашего оружія со-временемъ притупилось. Хозяинъ освоился съ мыслью о смерти. Святецкій намѣревался писать три картины, подъ названіемъ «Кончина», «Похороны», «Пробужденіе отъ летаргіи». Конечно, во всѣхъ картинахъ долженъ фигурировать владѣлецъ нашего дома.

Такіе гробовые предметы составляютъ спеціальность Святецкаго, который, по его же словамъ, рисуетъ «трупы», «трупищи» и «трупики». Вѣроятно, поэтому никто и не хочетъ покупать его картинъ, хотя у Святецкаго несомнѣнный талантъ. Онъ только-что послалъ въ парижскій «Салонъ» два свои «трупища», а такъ какъ и я отправилъ туда же своихъ «Жидовъ надъ Вислой», которыхъ въ каталогѣ «Салона» окрестили «Евреями на рѣкахъ Вавилонскихъ», то мы оба и ожидали съ нетерпѣніемъ рѣшенія жюри.

Натурально, Святецкій предвидѣлъ, что все пойдетъ какъ нельзя хуже, что жюри состоятъ изъ отборныхъ идіотовъ, а хотя бы и не состояли, то я — идіотъ, картины наши идіотскія, а премированіе ихъ было бы верхомъ идіотства!

Сколько это животное крови у меня испортило за тѣ два года, что мы прожили вмѣстѣ, и описать невозможно!.. Все честолюбіе Святецкаго состоитъ въ томъ, чтобы считаться нравственнымъ «трупомъ». Среди постороннихъ онъ разыгрываетъ изъ себя пьяницу, хотя самъ по себѣ вовсе не пьяница… Вливаетъ въ себя двѣ или три рюмки водки и оглядывается, замѣчаемъ ли мы; а если не увѣренъ въ этомъ, то толкаетъ кого-нибудь изъ насъ локтемъ и, смотря изъ подлобья, спрашиваетъ подземнымъ голосомъ:

— Правда, какъ я низко упалъ, а? — правда?

Мы отвѣчаемъ ему на это, что онъ глупъ. Тогда онъ впадаетъ въ бѣшенство, и ничѣмъ невозможно его привести въ самое скверное расположеніе духа, какъ невѣріемъ въ его нравственное паденіе. При всемъ томъ, онъ чудеснѣйшій парень съ головы до ногъ.

Разъ мы заблудились въ горахъ въ Зальцкаммергутѣ, около Zeell am See^[1].

Такъ какъ наступила ночь и голову сломать было не трудно, то Святецкій говоритъ мнѣ:

— Слушай, Владекъ, такъ какъ у тебя талантъ больше, то тебѣ больше и беречься надо. Я пойду впередъ… Если слечу, ты просидишь на мѣстѣ до утра, а утромъ какъ-нибудь найдешь дорогу.

— Нѣтъ, — говорю, — ты не пойдешь впередъ, пойду я; потому что у меня глаза лучше.

А Святецкій:

— Если я не сломаю шею здѣсь, то все равно издохну въ канавѣ, — мнѣ одинъ конецъ…

Мы начинаемъ спорить.

Въ это время дѣлается темно, какъ въ погребѣ. Въ концѣ-концовъ, мы рѣшаемъ бросить жребій. Бросаемъ.

Святецкій вытягиваетъ узелокъ и идетъ впередъ.

Мы подвигаемся. Сначала тропинка довольно широка, потомъ становится все у́же. Насколько можемъ судить, направо и налѣво — пропасти, почти бездонныя.

Хребетъ становится еще уже и, кромѣ того, обломки вывѣтрившейся скалы скатываются внизъ изъ-подъ нашихъ ногъ.

— Я иду на четверенькахъ, иначе нельзя! — говоритъ Святецкій.

Дѣйствительно, иначе нельзя. Мы опускаемся на четверенькахъ и идемъ дальше, какъ два чимпанзе.

Но вскорѣ оказывается, что и изъ этого толку мало. Горный хребетъ становится не шире конскаго. Святецкій садится верхомъ, я за нимъ и, опираясь руками, мы оба подвигаемся впередъ съ большимъ ущербомъ для нашей одежды.

Немного погодя я слышу голосъ Святецкаго:

— Владекъ!

— Что такое?

— Хребетъ кончился.

— А дальше что?

— Пусто… должно-быть пропасть.

— Возьми какой-нибудь камень и брось, — послушаемъ, долго ли онъ будетъ летѣть.

Въ темнотѣ я слышу, какъ Святецкій щупаетъ руками, чтобы найти какой-нибудь камень, и потомъ говоритъ:

— Я бросаю, слушай!

Мы настораживаемъ уши.

Тишина.

— Ты ничего не слыхалъ?

— Ничего!

— Хорошо мы устроились! Должно-быть не меньше ста саженъ.

— Брось еще разъ!

Святецкій находитъ болѣе крупный обломокъ и бросаетъ.

Ни малѣйшаго звука.

— Что, тамъ дна нѣтъ, что ли? — говорилъ Святецкій.

— Нечего дѣлать, будемъ сидѣть до утра.

Мы сидимъ. Святецкій еще два раза бросаетъ камень, — все напрасно. Проходитъ часъ, другой, наконецъ я слышу голосъ Святецкаго:

— Владекъ, смотри не задремли! Папиросы у тебя есть?

Оказывается, что папиросы у меня есть, а спичекъ нѣтъ у насъ обоихъ. Бѣда, да и только! Теперь должно-быть около часа ночи, а можетъ-быть и меньше.

Начинаетъ накрапывать мелкій дождь. Кругомъ — ни зги не видно. Я прихожу къ убѣжденію, что, живя между людьми, въ городахъ ли, въ деревняхъ, мы не имѣемъ понятія, что такое тишина. Отъ той, которая окружаетъ насъ, даже въ ушахъ звенитъ.

Я почти слышу, какъ кровь движется въ моихъ жилахъ, а біеніе своего сердца слышу превосходно.

Сначала такое положеніе занимаетъ меня.

Сидѣть въ глухую ночь, какъ на лошади, на скалистомъ хребтѣ, надъ бездонною пропастью — такой случай не представится какому-нибудь столичному франту; но вскорѣ мнѣ дѣлается холодно, а, вдобавокъ, Святецкій начинаетъ философствовать:

— Что такое жизнь? Жизнь — по-просту — одно свинство. Говорятъ: искусство, искусство! Пусть меня черти возьмутъ вмѣстѣ съ искусствомъ!.. Чистое обезьяничанье природы и, вдобавокъ къ тому, подлость… Два раза, напримѣръ, я видѣлъ «Салонъ». Наслали столько картинъ, что изъ этого полотна можно было бы нашить матрацы для всѣхъ жидовъ на свѣтѣ, а что это было? — наиподлѣйшее угожденіе вкусамъ лавочниковъ, какое только можно вообразить, разсчитанное на торговлю или на пополненіе собственнаго брюха. Развратъ искусства, ничего больше! Еслибы тамъ искусство было, то оно лопнуло бы со злобы; къ счастью, настоящаго искусства нѣтъ на свѣтѣ, есть только природа… Быть-можетъ природа чего-нибудь сто́итъ, хотя я думаю, что и природа — тоже свинство!.. Лучше всего было бы спрыгнуть туда… и разомъ все покончить. Я и спрыгнулъ бы, еслибъ у меня была водка; но такъ какъ водки у меня нѣтъ, то и не сдѣлаю этого, потому что далъ себѣ слово покончить жизнь въ пьяномъ видѣ.

Я давно привыкъ къ болтовнѣ Святецкаго, но посреди этой тишины и глуши, въ холодѣ, въ темнотѣ, надъ пропастью, его слова и меня настроили на унылый ладъ. Къ счастью, онъ выболтался, бросилъ еще два раза камень, еще два раза повторилъ: «ничего не слышно!» — и съ той поры мы молчали часа три.

Мнѣ сдавалось, что скоро долженъ наступить разсвѣтъ, какъ вдругъ мы услыхали надъ нашими головами карканье и шумъ крыльевъ.

Было еще темно, и я не могъ ничего разсмотрѣть, но былъ увѣренъ, что это орлы начинаютъ кружить надъ пропастью. «Кра! кра!» — раздавалось все сильнѣе вверху и въ темнотѣ. Удивляло меня такое множество голосовъ, словно надъ нами пролегали легіоны орловъ. Но будь, что будетъ, — все-таки они предвѣщали приближеніе дня.

И дѣйствительно, вскорѣ я увидалъ свои руки, опирающіяся на закраину хребта, потомъ вырисовались предо мною плечи Святецкаго, точно черный силуэтъ на болѣе свѣтломъ фонѣ. Этотъ фонъ блѣднѣлъ съ каждою минутой. Вотъ чудесный, блѣдно-серебристый тонъ скользнулъ по спинѣ, по плечамъ Святецкаго, началъ насыщать темноту, какъ будто кто-нибудь вливалъ въ нее серебристую жидкость, — мѣшался съ ней, обращалъ ее изъ черной въ сѣрую, изъ сѣрой въ жемчужную. Становилось сыро; не только скала, но и воздухъ казался мокрымъ.

Съ каждою минутой становилось все свѣтлѣй.

Я смотрю, стараюсь запомнить эту смѣну тоновъ и понемногу рисую ихъ въ глубинѣ души, какъ вдругъ крикъ Святецкаго прерываетъ мое занятіе.

— Тьфу, идіоты!

И плечи его исчезаютъ изъ моихъ глазъ.

— Святецкій! — кричу я, — что ты дѣлаешь?

— Не визжи, смотри!

Я наклоняюсь, смотрю — что-то показывается. Я сижу на кучѣ каменьевъ, аршинахъ въ двухъ надъ уровнемъ лужайки. Мохъ заглушалъ стукъ каменьевъ; вдали видна дорога, на ней воро́ны, которыхъ мы приняли за орловъ. Намъ нужно было только спустить ноги, чтобы преспокойно отправиться домой.

И такъ мы просидѣли на каменьяхъ, щелкая зубами, цѣлую ночь…

Не знаю, почему теперь, когда мы со Святецкимъ ожидали нашествія хозяина, это приключеніе, случившееся года полтора тому назадъ, припомнилось мнѣ такъ, какъ будто бы это было вчера.

Воспоминаніе это придало мнѣ столько бодрости, что я сейчасъ же говорю Святецкому:

— Помнишь, Антекъ, какъ мы думали, что сидимъ надъ пропастью, а оказалось, что передъ нами ровная дорога? Такъ же можетъ быть и теперь. Мы бѣдны, какъ церковныя крысы, хозяинъ хочетъ выкурить насъ изъ мастерской, и все это можетъ сразу измѣниться. А ну, какъ откроется какой-нибудь шлюзъ со славой и презрѣннымъ металломъ?

Святецкій сидѣлъ въ это время на матрацѣ и натягивалъ сапогъ, ворча, что жизнь состоитъ изъ надѣванья сапогъ утромъ и сниманья ихъ вечеромъ, и у того только есть умъ, у кого хватаетъ духу повѣситься; если же онъ, Святецкій, до сихъ поръ этого не сдѣлалъ, то единственно благодаря тому, что онъ не только глупѣйшій изъ дураковъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и подлый трусъ.

Взрывъ моего оптимизма прервалъ его размышленія. Онъ поднялся, посмотрѣлъ на меня своими рыбьими глазами и говоритъ:

— Тебѣ, конечно, есть чему радоваться. Недавно старикъ Сусловскій выкурилъ тебя изъ дому и изъ сердца своей дочери, а сегодня хозяинъ выкуритъ тебя изъ мастерской.

Увы! Святецкій говорилъ правду. Три дня тому назадъ я былъ еще женихомъ Кази Сусловской, а теперь, съ утра вторника… да! именно во вторникъ я получилъ отъ ея отца слѣдующее письмо:

«Любезный панъ Магурскій!

Наша дочь, подчиняясь волѣ родителей, рѣшается отказаться отъ союза, который грозилъ бы ей несчастіемъ. Она могла бы всегда найти пріютъ на лонѣ матери и подъ кровлей отца, но обязанность наша заставляетъ предостеречь ее отъ этой крайности. Не столько ваше матеріальное положеніе, сколько вашъ легкомысленный характеръ, который вы не могли скрыть, несмотря на всѣ старанія, побуждаетъ насъ и нашу дочь возвратить вамъ назадъ данное слово и прервать съ вами всѣ сношенія, что, впрочемъ, не помѣшаетъ намъ искренно желать вамъ всего лучшаго.

Съ почтеніемъ имѣю честь быть Геліодоръ Сусловскій, бывшій начальникъ бывшей финансовой коммиссіи Ц. П.»

Таково было содержаніе письма.

Что при моемъ матеріальномъ положеніи довольно трудно было голоднаго пса изъ-подъ стола выманить, съ этимъ я болѣе или менѣе соглашался; но чего патетичный панъ Сусловскій хочетъ отъ моего характера, рѣшительно не понимаю.

Голова Кази напоминаетъ типы временъ Директоріи; къ ней бы великолѣпно шло, еслибъ она причесывалась по тогдашней, а не по теперешней модѣ. Я пробовалъ просить ее объ этомъ нѣсколько разъ, но напрасно, — она ничего не понимаетъ въ подобныхъ вещахъ. За то колоритъ ея лица такой теплый, какъ будто бы его рисовалъ Фортуни.

Именно за это я страстно ее любилъ и первый день послѣ письма Сусловскаго ходилъ какъ убитый. Только на другой день, и то вечеромъ, мнѣ немного полегчало, когда я сказалъ самому себѣ: «нѣтъ такъ нѣтъ!» Больше всего мнѣ помогало снести этотъ ударъ то, что въ это время моя голова была занята «Салономъ» и моими «жидами». Я былъ убѣжденъ, что это приличная картина, хотя Святецкій пророчествовалъ, что ее прогонятъ даже изъ сѣней «Салона».

Началъ я рисовать съ годъ тому назадъ.

Дѣло было такъ:

Иду я себѣ вечеромъ надъ Вислой, смотрю: лодка съ яблоками разбилась. На берегу сидитъ все жидовское семейство въ такомъ отчаяніи, что даже и не вопитъ, — заломили жиды руки и смотрятъ на воду, какъ статуи. Тутъ старый жидъ, патріархъ, старая жидовка, молодой жидъ, колоссальное животное, какъ Маккавей, молодая дѣвушка, немного веснущатая, но съ огромнымъ характеромъ въ рисункѣ носа и губъ, наконецъ двое жиденятъ. Вечеръ спускается; рѣка отливаетъ мѣдными рефлексами, — просто чудо. Деревья всѣ въ огнѣ, дальше опять вода, тоны багряные, тоны ультрамариновые, тоны то почти стальные, то снова переходящіе въ пурпурные и фіолетовые. Воздушная перспектива — роскошь; переходы отъ однихъ тоновъ къ другимъ такіе неуловимые, чудные, что просто духъ захватываетъ, — кругомъ тихо, свѣтло, спокойно. Надо всѣмъ разлита такая меланхолія, что хочется плакать, и эта группа — въ отчаяніи, сидящая такъ, какъ будто всѣ они отъ малаго до большого позируютъ въ мастерской.

У меня сразу въ головѣ прояснилось: вотъ моя картина!

Ящикъ съ красками былъ при мнѣ, — безъ него я не хожу. Я тотчасъ же началъ набрасывать эскизъ, а передъ этимъ сказалъ жидамъ:

— Сидите такъ, не трогайтесь!.. По рублю каждому до сумерекъ.

Мои жиды сразу поняли, въ чемъ дѣло, и сидятъ какъ вкопанные. Я все рисую, рисую, рисую…

Мало-помалу, совершенно неожиданно для меня, группа начинаетъ приходить въ хорошее расположеніе духа.

— Жиды! — кричу я, — горюйте!

А старуха отвѣчаетъ:

— Чего намъ горевать, коли вы обѣщали намъ по рублю? Пускай горюетъ тотъ, у кого заработка нѣтъ!

Я долженъ былъ пригрозить имъ, что ничего не заплачу.

Однако мнѣ пришлось набрасывать эскизъ два вечера подъ-рядъ; потомъ жиды два мѣсяца позировали у меня въ мастерской.

Пусть Святецкій говоритъ, что хочетъ, — картина хорошая, вовсе не холодная; въ ней и правда, и пропасть натуры. Я даже оставилъ молодой жидовкѣ ея веснушки. Лица могли бы быть болѣе красивыми, но не могутъ быть болѣе правдивыми и имѣть больше характера.

Чѣмъ больше я думалъ объ этой картинѣ, тѣмъ легче переносилъ утрату Кази. И вотъ, когда Святецкій напомнилъ о ней, мнѣ показалось, что это было Богъ знаетъ какъ давно. Святецкій натянулъ другой сапогъ, а я началъ наставлять самоваръ.

Пришла съ булками старуха Антониха (Святецкій въ теченіе года — и, притомъ, совершенно напрасно — уговариваетъ ее повѣситься) и мы засѣли за чай.

— Съ чего ты сегодня такой веселый? — сердито спрашиваетъ меня Святецкій.

— Почемъ я знаю… Увидишь — намъ предстоитъ какая-то неожиданность.

Въ эту минуту мы слышимъ трескъ лѣстницы, ведущей въ мастерскую.

— Хозяинъ… Вотъ тебѣ твоя неожиданность! — говоритъ Святецкій.

Онъ чуть не давится горячимъ чаемъ, вскакиваетъ; а такъ какъ наша кухня проходная, — прячется въ мастерской за костюмы и кричитъ изъ своего прикрытія задыхающимся голосомъ:

— Душечка, онъ тебя ужасно любитъ, поговори съ нимъ!

— Онъ обожаетъ тебя, — отвѣчаю я и тоже лечу къ костюмамъ, — поговори лучше ты!

Въ это время двери отворяются и входитъ… кто? — не хозяинъ, а сторожъ дома, въ которомъ живутъ Сусловскіе.

Мы выходимъ изъ-за костюмовъ.

— Письмо къ вамъ, — говоритъ сторожъ.

Беру письмо… Клянусь Гермесомъ, отъ Кази! Разрываю конвертъ и читаю слѣдующее:

«Я увѣрена, что папа и мама простятъ насъ. Приходите сейчасъ, несмотря на раннее время. Мы только-что возвратились съ водъ, изъ сада. — К.»

Собственно говоря, я не знаю, за что папа и мама должны меня простить, но мнѣ нѣтъ времени думать объ этомъ; голова моя кругомъ идетъ отъ удивленія…

Только спустя нѣсколько минутъ я подаю письмо Святецкому и говорю сторожу:

— Любезный, скажи барышнѣ, что сейчасъ приду… Постой!.. У меня нѣтъ мелкихъ, вотъ тебѣ три рубля (послѣдніе!), размѣняй, рубль возьми себѣ, а мнѣ принеси сдачу.

Говоря къ слову, это чудовище, взявши три рубля, больше не показывалось. Знало животное, что я не стану поднимать шумъ въ домѣ Сусловскихъ.

— Ну, что? — спрашиваю Святецкаго.

— Ничего, каждый теленокъ найдетъ своего мясника!

Поспѣшность, съ которой я одѣвался, не позволила мнѣ подыскать надлежащій отвѣтъ и достойно отразить дерзость Святецкаго.

II

Спустя четверть часа я звоню у Сусловскихъ.

Отпираетъ мнѣ сама Казя. Она прелестна… Отъ нея вѣетъ теплотою сна и утреннею свѣжестью, которую она принесла изъ сада въ складкахъ своего свѣтло-голубого ситцеваго платья. Снимая шляпу, она слегка растрепала свои волосы. Лицо ея смѣется, глаза смѣются, влажныя губки смѣются, — олицетвореніе утра… Я хватаю ея руки и начинаю цѣловать до локтей; она же наклоняется къ моему уху и спрашиваетъ:

— А кто сильнѣе любитъ?

Потомъ она ведетъ меня за руку къ своимъ родителямъ. У старика Сусловскаго лицо римлянина, обрекающаго на смерть pro patria^[2] единственное свое дѣтище; мать роняетъ слезы въ кофе, — оба они сидятъ за кофе. Оба они встаютъ при видѣ насъ, и панъ Сусловскій изрекаетъ:

— Разумъ и обязанности повелѣвали бы мнѣ сказать: нѣтъ, — но у родительскаго сердца есть другія права; если же кто-нибудь скажетъ, что это — слабость, то пусть меня за нее Богъ судитъ.

Тутъ онъ поднимаетъ глаза въ доказательство, что готовъ отвѣтить въ случаѣ, если небесный трибуналъ немедленно приступитъ къ составленію протокола. Во всю жизнь свою я не видалъ ничего болѣе римскаго, кромѣ саляме и макарони, которые продаются на Корсо. Минута такъ торжественна, что любой гиппопотамъ лопнулъ бы отъ волненія. Торжественность эту еще болѣе усиливаетъ пани Сусловская, которая разводитъ руками и говоритъ плачевнымъ голосомъ:

— Дѣти мои! если когда-нибудь вамъ будетъ плохо на свѣтѣ, вы можете найти убѣжище здѣсь… здѣсь!

Говоря это, она указываетъ на свою грудь.

Нашла дурака! Нѣтъ, ужь я не буду искать убѣжища тамъ… тамъ!.. Вотъ еслибы Казя сдѣлала мнѣ подобное предложеніе, тогда дѣло другое… Несмотря на все это, я пораженъ благородствомъ Сусловскихъ, и сердце мое преисполнено благодарностью.

Въ волненіи я выпиваю столько чашекъ кофе, что Сусловскій начинаетъ бросать безпокойные взгляды на кофейникъ и сливки. Казя мнѣ все подливаетъ, а я стараюсь въ это время прижать ногою ея ножку подъ скатертью. Но Казя отдергиваетъ ножку, такъ шельмовски улыбаясь, что я не понимаю, какъ у меня сердце не выскочитъ вонъ.

Я сижу полтора часа, но, наконецъ, долженъ удирать, потому что въ мастерской меня ждетъ Бобусь, который беретъ у меня уроки рисованія и оставляетъ мнѣ каждый разъ билетъ съ гербовою печатью; впрочемъ, эти билеты у меня не удерживаются. Казя и мать провожаютъ меня до прихожей, за что я страшно злюсь. Я предпочиталъ бы, чтобы Казя провожала меня одна. Какія у ней губки!..

Моя дорога лежитъ черезъ садъ. Множество народа еще возвращается съ водъ… По дорогѣ я вижу, что всѣ, завидѣвъ меня, останавливаются, слышу вокругъ себя шепотъ: «Магурскій! Магурскій! это онъ…» Панны, одѣтыя въ разноцвѣтныя легкія матеріи, подъ которыми чудесно рисуются ихъ формы, какъ будто хотятъ сказать: «Войди, чертогъ готовъ!» Что за чертовщина! Неужели моя слава такъ далеко распространилась? Рѣшительно ничего не понимаю.

Иду дальше, и дальше — то же самое… Въ сѣняхъ, у лѣстницы, наскакиваю на хозяина, какъ ладья на скалу. Ой, плати за квартиру!

Хозяинъ приближается и говоритъ:

— Панъ Магурскій! хотя я по временамъ надоѣдалъ вамъ, но вѣрьте, мои чувства… позвольте ужь мнѣ попросту! — Онъ схватываетъ меня за шею и обнимаетъ. А, понимаю! Святецкій сказалъ ему, что я женюсь, а онъ думаетъ, что съ этой поры я буду аккуратно платить за квартиру. Пусть себѣ думаетъ на здоровье.

Жарю на лѣстницу. Уже по дорогѣ слышу говоръ у насъ. Вхожу. Въ мастерской темно отъ дыму. Тутъ Юлекъ Жисиньскій, Вахъ Потеркевичъ, Франекъ Ценковскій, старикъ Студецкій, Карминьскій, Войтекъ Михалекъ, — всѣ тормошатъ франта Бобуся, но, завидѣвъ меня, отпускаютъ его и поднимаютъ нечеловѣческій крикъ:

— Поздравляемъ! поздравляемъ! поздравляемъ!

— Качать его!

Въ одно мгновеніе они подхватываютъ меня на руки и подбрасываютъ кверху, съ воемъ достойнымъ стаи волковъ; наконецъ, я оказываюсь на своихъ ногахъ, благодарю всѣхъ, какъ могу, и заявляю, что всѣ должны быть на моей свадьбѣ, въ особенности Святецкій, котораго я заранѣе назначаю своимъ шаферомъ.

Въ это время Святецкій поднимаетъ руку и говоритъ:

— Этотъ пузырь думаетъ, что мы его поздравляемъ съ невѣстой.

— А съ чѣмъ же вы меня поздравляете?

— Какъ, ты ничего не знаешь? — спрашиваютъ всѣ голоса.

— Ничего не знаю. Какого чорта вамъ отъ меня нужно?

— Дайте ему «Летучіе Листки», утренній нумеръ «Летучихъ Листковъ»! — кричитъ Вахъ Потеркевичъ.

Мнѣ суютъ утренній нумеръ «Летучихъ Листковъ» и кричатъ наперерывъ одинъ передъ другимъ: «смотри въ телеграммахъ!» Смотрю въ телеграммахъ и читаю слѣдующее:

«Собственная телеграмма „Летучихъ Листковъ“. Картина Магурскаго „Евреи на рѣкахъ Вавилонскихъ“ получила большую золотую медаль въ нынѣшнемъ „Салонѣ“. Альбертъ Вольфъ назвалъ ее открытіемъ. Критикъ не находитъ достаточно словъ для восхваленія генія художника. Баронъ Гиршъ даетъ за картину 15.000 франковъ».

Мнѣ дурно, помогите! Я глупѣю до такой степени, что не могу ни слова вымолвить. Я зналъ, что картина удалась, но о такомъ успѣхѣ и не думалъ.

Нумеръ «Летучихъ Листковъ» выпалъ изъ моихъ рукъ.

Я поднимаю его и читаю еще въ текущихъ извѣстіяхъ слѣдующіе комментаріи къ телеграммѣ:

Извѣстіе I-е. Мы узнали отъ самого автора, что онъ намѣренъ выставить свою картину въ городѣ.

Извѣстіе II-е. На вопросъ вице-президента комитета товарищества поощренія изящныхъ искусствъ, думаетъ ли панъ Магурскій выставить свое великое произведеніе въ Варшавѣ, маэстро отвѣчалъ: «Я предпочелъ бы не продать ее въ Парижѣ, чѣмъ не выставить въ Варшавѣ!» Мы надѣемся, что слова эти потомки будутъ читать (дай Богъ, въ самомъ отдаленномъ будущемъ) на могилѣ маэстро.

Извѣстіе III-е. Мать нашего маэстро, по полученіи телеграммы изъ Парижа, тяжко занемогла отъ волненія.

Извѣстіе IV-е. Во время печатанія этого нумера мы узнали, что матери нашего маэстро легче.

Извѣстіе V-е. Нашъ маэстро получилъ приглашеніе выставить свою картину во всѣхъ европейскихъ столицахъ.

Изобиліе такого гнуснаго вранья заставляетъ меня понемногу опомниться. Остшиньскій, редакторъ «Летучихъ Листковъ» и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ex-женихъ Кази, должно-быть ошалѣлъ, потому что переходитъ всякія границы. Понятно, я выставлю картину въ Варшавѣ; но, во-первыхъ, я никому еще объ этомъ не говорилъ; во-вторыхъ, вице-президентъ товарищества поощренія изящныхъ искусствъ ни о чемъ меня не спрашивалъ; въ-третьихъ, я ему ничего не отвѣчалъ; въ-четвертыхъ, моя мать умерла десять лѣтъ тому назадъ; въ-пятыхъ, я не получалъ ни откуда приглашеній выставить мою картину.

Еще хуже: въ одно мгновеніе мнѣ приходитъ въ голову, что если телеграмма такъ же вѣрна, какъ пять извѣстій, то… Остшиньскій, который, полгода тому назадъ, несмотря на поддержку родителей, получилъ отъ Кази носъ, можетъ нарочно заставить меня разыграть роль дурака, но, въ такомъ случаѣ, «онъ заплатитъ мнѣ за это головой или чѣмъ-нибудь вродѣ этого», какъ говоритъ либретто одной оперы^[3]. Товарищи, однако, успокоиваютъ меня, что извѣстія Остшиньскій могъ сфабриковать, но телеграмма должна быть настоящая.

Вмѣстѣ съ этимъ приходитъ Стахъ Клоссовичъ съ утреннимъ нумеромъ «Скорохода». Телеграмма есть и въ «Скороходѣ». Я вздыхаю свободнѣе.

Теперь начинаются поздравленія въ-розницу.

Старикъ Студецкій, скотина фальшивая до мозга костей и сладкая какъ сахаръ, потрясаетъ мою руку и говоритъ:

— Боже милосердый! я всегда вѣрилъ въ вашъ геній, коллега, всегда защищалъ васъ… (а знаю, вы называли меня осломъ…), но… Боже праведный… можетъ-быть вы не хотите, чтобы такой fa-presto^[4], какъ я, называлъ васъ, коллега, коллегой… въ такомъ случаѣ, коллега, простите мою привычку…

Въ глубинѣ души я желаю ему провалиться, но не могу ничего сказать, потому что въ эту же минуту меня отводятъ въ сторону Карминьскій и говоритъ тихо, но такъ, что его всѣ слышатъ:

— Можетъ-быть вамъ нужны деньги?.. Скажите только — и я… того…

Карминьскій извѣстенъ среди насъ своею готовностью помогать ближнимъ. Не проходитъ дня, чтобъ онъ не сказалъ кому-нибудь изъ насъ: «Если вы, коллега, нуждаетесь, то шепните мнѣ словечко, а я того… до свиданія!» У него дѣйствительно есть деньги. Я отвѣчаю ему, что если не достану въ другомъ мѣстѣ, то обращусь къ нему. Тѣмъ временемъ подходятъ другіе, все добрые малые, и тискаютъ меня въ объятіяхъ такъ, что у меня бока начинаютъ болѣть. Наконецъ, ко мнѣ приближается Святецкій; я вижу, что онъ взволнованъ. Но Святецкій скрываетъ свое волненіе и говоритъ рѣзко:

— Хотя я вижу, что ты жидѣешь, но все-таки поздравляю!

— Хотя я вижу, что ты глупѣешь, но все-таки благодарю! — отвѣчаю я, и мы обнимаемся изо всей силы.

Вахъ Потеркевичъ заявляетъ, что у него въ горлѣ пересохло. У меня нѣтъ ни гроша, но у Святецкаго есть два рубля, у другихъ — тоже въ скромныхъ размѣрахъ. Наступаетъ складчина и — пуншъ… Пьютъ мое здоровье, качаютъ меня на рукахъ, а когда я заявляю, что дѣло съ Сусловскими налажено, пьютъ и за здоровье Кази. Тогда Святецкій подходитъ ко мнѣ и говоритъ:

— Ты думаешь, молодой идіотъ, что они не читали газетъ передъ тѣмъ, какъ панна написала тебѣ записку?

Ай, гнусная рожа! словно обухомъ меня въ лобъ угодилъ. Съ одной стороны кругозоръ мой значительно расширяется, съ другой — дьявольски омрачается. Отъ Сусловскихъ всего ожидать можно, но чтобы Ка́зикъ была способна на такія соображенія…

Однако, очень правдоподобно, что утромъ они прочли телеграммы и тотчасъ же послали за мной.

Въ первую минуту я хочу летѣть къ Сусловскимъ, но не могу оставить компаніи.

Приходитъ Остшиньскій, элегантный, холодный, самоувѣренный, въ свѣжихъ перчаткахъ, по обыкновенію. Прожженная бестія!

Уже съ порога онъ начинаетъ покровительственно помахивать тросточкой и говоритъ:

— Поздравляю, маэстро, и я поздравляю.

Это я онъ произноситъ съ особымъ удареніемъ, какъ будто поздравленіе отъ него значитъ больше, чѣмъ отъ кого бы то ни было.

Очень можетъ быть, что и такъ…

— Что ты тутъ нагородилъ? — кричу я. — Какъ видишь, я только изъ «Летучихъ Листковъ» узналъ обо всемъ.

— Это меня вовсе не касается, — говоритъ Остшиньскій.

— О выставкѣ картины я не говорилъ.

— Но теперь говоришь, — флегматически отвѣчаетъ Остшиньскій.

— И матери у него нѣтъ! — кричитъ Войтекъ Михалекъ.

— Это мало меня интересуетъ, — съ достоинствомъ возражаетъ Остшиньскій и снимаетъ другую перчатку.

— Но телеграмма-то — настоящая?

— Настоящая.

Это утвержденіе успокоиваетъ меня окончательно. Движимый чувствомъ благодарности, я наливаю ему пуншу. Онъ прикасается губами къ стакану, выпиваетъ глотокъ и потомъ говоритъ:

— Прежде всего, твое здоровье, а второй глотокъ в выпью… знаешь за чье?.. Поздравляю тебя вдвойнѣ.

— Откуда ты это узналъ?

Остшиньскій пожимаетъ плечами.

— Потому что Сусловскій былъ сегодня въ редакціи въ восьмомъ часу.

Святецкій начинаетъ что-то ворчать о человѣческой подлости вообще, я не могу больше выдерживать и хватаюсь за шляпу. Остшиньскій выходитъ вмѣстѣ со мной, но я оставляю его на дорогѣ и черезъ нѣсколько минутъ во второй разъ звоню къ Сусловскимъ. Отворяетъ мнѣ дверь Казя, — отца и матери нѣтъ дома.

— Ка́зикъ! — говорю я сурово, — ты знала о телеграммѣ?

— Знала, — отвѣчаетъ она спокойно.

— Ахъ, Ка́зикъ!..

— Чего же ты хочешь, мой милый? Не удивляйся, папа и мама… нуженъ же имъ какой-нибудь уважительный поводъ, чтобы согласиться на твою просьбу.

— Но ты, Казя?

— А я воспользовалась первою возможностью… Ты не поставишь мнѣ это въ вину, Владекъ?

Въ глазахъ у меня проясняется; мнѣ кажется, что Казя вполнѣ права. Собственно говоря, зачѣмъ я сюда прилетѣлъ, какъ сумасшедшій? Тѣмъ временемъ Казя приближается и кладетъ головку на мое плечо; я обнимаю ее за талію, она перегибается черезъ мою руку, закрываетъ глаза и шепчетъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, Владекъ… не теперь… послѣ свадьбы… умоляю тебя!

Вслѣдствіе ея просьбы я крѣпко цѣлую ея. Глаза Кази покрываются какою-то дымкой. Она закрываетъ ихъ рукою и говоритъ:

— А я такъ просила, чтобы ты не…

Выговоръ и взглядъ изъ-подъ руки растрогиваютъ меня до такой степени, что я цѣлую ее во второй разъ. Когда кто-нибудь кого-нибудь любитъ, то естественно чувствуетъ бо́льшую охоту цѣловать любимое существо, чѣмъ, напримѣръ, бить его… А я люблю Казю безъ мѣры и памяти, всю жизнь, до смерти и послѣ смерти. Она или никто — и баста!

Казя задыхающимся голосомъ высказываетъ опасеніе, что я потеряю къ ней уваженіе. Дорогая дѣвочка! какія глупости она болтаетъ! Я успокоиваю ее, какъ могу, и мы начинаемъ говорить разсудительно.

Между нами составляется уговоръ, что если Сусловскіе притворятся, что о телеграммѣ узнали послѣ, то я не подамъ вида… Затѣмъ я прощаюсь съ Казей и обѣщаюсь придти вечеромъ.

Мнѣ необходимо бѣжать въ канцелярію общества поощренія изящныхъ искусствъ: черезъ нее мнѣ легче всего войти въ сношенія съ секретаріатомъ «Салона».

III

Я посылаю телеграмму съ заявленіемъ, что согласенъ на цѣну барона Гирша, но передъ этимъ рѣшилъ выставить картину въ Варшавѣ etc^[5].

На посылку телеграммы, а также и на другія потребности, занимаю деньги въ правленіи. Мнѣ даютъ безъ колебанія. Все идетъ какъ по маслу…

Въ «Летучихъ Листкахъ» и «Скороходѣ» выходитъ моя біографія, въ которой нѣтъ ни слова правды, но, какъ говоритъ Остшиньскій, «это меня вовсе не касается». Я получилъ также приглашеніе отъ двухъ иллюстрацій. Хотятъ помѣстить мой портретъ и снимокъ съ моей картины. Хорошо!

Денегъ будетъ вволю.

IV

Недѣлю спустя я получаю задатокъ отъ барона Гирша.

Вся сумма будетъ выплачена, когда собственникъ вступитъ въ обладаніе полотномъ, а пока торговый банкъ вываливаетъ мнѣ на столъ пять тысячъ франковъ золотомъ. Съ роду я не видалъ столько денегъ. Возвращаюсь домой нагруженный какъ мулъ.

Въ мастерской цѣлое собраніе. Я разбрасываю свои луидоры по полу, и такъ какъ никогда не купался въ золотѣ, то начинаю купаться въ золотѣ. Послѣ меня купается Святецкій… Приходитъ хозяинъ и думаетъ, что мы помѣшались… Мы забавляемся какъ людоѣды.

V

Въ одинъ изъ слѣдующихъ дней Остшиньскій говоритъ мнѣ, что чувствуетъ себя счастливымъ вслѣдствіе несогласія Кази выйти за него замужъ, — передъ нимъ открывается перспектива, о которой я не могу имѣть ни малѣйшаго представленія.

Я очень этому радуюсь или, вѣрнѣе сказать, мнѣ это рѣшительно все равно. Притомъ я увѣренъ, что Остшиньскій съумѣетъ проложить себѣ дорогу въ жизни.

Когда онъ ухаживалъ за Казей, старики были на его сторонѣ, въ особенности отецъ. Вліяніе Остшиньскаго на пана Сусловскаго было такъ сильно, что этотъ римлянинъ въ его присутствіи утрачивалъ свою непоколебимую статуйность. За то Казя не терпѣла его съ первой минуты знакомства. То было какое-то безотчетное отвращеніе, ибо я увѣренъ, что онъ не поражалъ ее тѣмъ, чѣмъ поражаетъ меня и всѣхъ другихъ, знающихъ его покороче.

Это очень странный человѣкъ или, вѣрнѣе, странный писатель. Не только у насъ, но, вѣроятно, и во всѣхъ большихъ центрахъ литературы и искусства есть люди, о которыхъ мы не можемъ вспомнить безъ того, чтобы невольно не спросить себя, откуда берется ихъ важность.

Къ числу такихъ людей принадлежитъ мой пріятель изъ «Летучихъ Листковъ». Кто бы повѣрилъ, что тайна значенія Остшиньскаго и смыслъ его нравственнаго существованія заключаются въ томъ, что онъ, Остшиньскій, не признаетъ и не уважаетъ талантовъ, въ особенности писательскихъ, и попросту живетъ пренебреженіемъ къ нимъ?.. Онъ питаетъ къ нимъ презрѣніе человѣка, которому жизненная ловкость, быстрота соображенія и большое остроуміе обезпечиваютъ вѣрную побѣду надъ ними въ общественной жизни.

И нужно его видѣть на сессіяхъ, на собраніяхъ художественныхъ и литературныхъ, на юбилейныхъ обѣдахъ, — съ какою снисходительною ироніей онъ трактуетъ людей имѣющихъ неизмѣримо большее значеніе, чѣмъ самъ Остшиньскій, какъ онъ ихъ прижимаетъ къ стѣнѣ, какъ сбиваетъ ихъ своими софизмами, своею логикой, какъ обдаетъ ихъ своею литературною важностью.

Святецкій, какъ только вспомнитъ о немъ, то хватается за доску отъ кровати, чтобы разбить ему голову. Но меня не удивляетъ успѣхъ Остшиньскаго. Люди истинно талантливые часто бываютъ неловки, несмѣлы, ненаходчивы… Но лишь только истинный талантъ остается наединѣ самъ съ собою, у его плечъ сейчасъ же вырастаютъ крылья. Остшиньскій же, въ такихъ условіяхъ, вѣроятно, ложится спать, потому что ему абсолютно не о чемъ бесѣдовать съ самимъ собою.

Будущее разставитъ всѣхъ этихъ людей въ порядкѣ, назначитъ каждому свое мѣсто, каждому присвоитъ соотвѣтственный чинъ. Остшиньскій настолько уменъ, что знаетъ это, но въ глубинѣ души смѣется надъ будущимъ. Ему достаточно, что въ настоящемъ онъ кое-что значитъ и что съ нимъ считаются больше, чѣмъ со многими почище его.

Мы, живописцы, меньше ему мѣшаемъ. Опъ иногда рекламируетъ и писательскіе таланты, но лишь тогда, когда этого требуютъ интересы «Летучихъ Листковъ» или конкурренція со «Скороходами». Въ концѣ-концовъ, онъ добрый товарищъ и милый человѣкъ. Я могу даже сказать, что люблю его, но…

Впрочемъ, ну его къ чорту, — довольно о немъ…

VI

Меня когда-нибудь доведутъ до того, что я уйду и захлопну дверь.

Что за комедія! Съ тѣхъ поръ, какъ на меня свалились слава и деньги, Сусловскій, вопреки моимъ предположеніямъ, обходится со мной просто презрительно… Онъ, его жена и всѣ родственники Кази обдаютъ меня холодомъ.

Однажды вечеромъ Сусловскій заявилъ, что если я думаю, что на ихъ рѣшеніе повліяла перемѣна въ моей судьбѣ, или если я допускаю, — какъ видно по моей манерѣ держать себя, — что я имъ дѣлаю честь, то, несмотря на свою готовность жертвовать многимъ для счастія своего дѣтища, они не могутъ пожертвовать даже ему своимъ человѣческимъ достоинствомъ. Мамаша прибавила, что дѣтище знаетъ, гдѣ искать убѣжища. Добрая Казя выступаетъ на мою защиту, по временамъ даже съ очень большою энергіей, но папа и мама не обращаютъ вниманія на мои слова.

Едва я раскрою ротъ, Сусловскій закусываетъ губы, поглядываетъ на жену и киваетъ головой, какъ будто хочетъ сказать: «Я зналъ, что этимъ кончится!» Такое пиленіе продолжается съ утра до вечера.

И подумать, что все это притворство пускается въ ходъ для того, чтобы держать меня въ сѣтяхъ, что, въ сущности, они зарятся на мои пятнадцать тысячъ франковъ и что имъ породниться со мною хочется, также какъ и мнѣ съ ними, хотя соображенія наши совсѣмъ различнаго свойства…

Пора кончить!

Они довели меня до того, что по временамъ мнѣ самому представляется, будто я дѣйствительно совершилъ какую-то подлость, получивъ золотую медаль и пятнадцать тысячъ франковъ за картину.

VII

Подходитъ день моего обрученія.

Я купилъ хорошенькое колечко въ стилѣ Louis XV^[6], но оно не понравилось не только Сусловскимъ, но даже и Казѣ, потому что во всемъ этомъ домѣ никто не имѣетъ понятія о настоящемъ искусствѣ.

Надъ Казей я долженъ еще долго работать, чтобъ отучить ее отъ мѣщанскихъ вкусовъ; но такъ какъ она любитъ меня, то я не теряю надежды.

На обрученіе я не приглашалъ никого, кромѣ Святецкаго. Мнѣ хотѣлось, чтобъ онъ передъ этимъ побывалъ съ визитомъ у Сусловскихъ, но Святецкій твердитъ одно, что, будучи физическимъ и моральнымъ банкротомъ, онъ еще не сдѣлался до такой степени подлецомъ, чтобы ходить съ визитами… Поди подѣлай съ нимъ что-нибудь!

Я заранѣе предупреждаю Сусловскихъ, что мой пріятель — страшный оригиналъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, геніальный живописецъ и самый лучшій человѣкъ во всемъ свѣтѣ.

Сусловскій, узнавъ, что мой пріятель рисуетъ «трупы», «трупики» и «трупища», поднимаетъ брови и заявляетъ, что до сихъ поръ велъ знакомство съ людьми порядочными, что вся его чиновничья карьера ничѣмъ не запятнана, и выражаетъ надежду, что панъ Святецкій почтительно отнесется къ обычаямъ, установленнымъ въ его честномъ, хотя и скромномъ домѣ.

Признаюсь, въ этомъ отношеніи я не свободенъ отъ нѣкоторыхъ опасеній и съ утра воюю со Святецкимъ. Онъ упирается, что пойдетъ въ высокихъ сапогахъ. Я усовѣщиваю, упрашиваю, умоляю.

Наконецъ, онъ соглашается, заявляя, что, въ концѣ-концовъ, не видитъ резона, по которому ему не слѣдовало бы быть шутомъ. Одна бѣда: его сапоги напоминаютъ сапоги плантаторовъ средней Африки, потому что не видали ваксы съ той поры, когда ихъ принесли въ долгъ отъ сапожника. Что-жь дѣлать?

Еще хуже, что голова Святецкаго напоминаетъ карпатскій хребетъ, покрытый буреломомъ. Съ этимъ я долженъ примириться, потому что на свѣтѣ нѣтъ скребницы, которой бы покорились волосы Святецкаго, но за то уговариваю его, вмѣсто блузы, въ которой онъ ходитъ обыкновенно, надѣть сюртукъ. Святецкій сюртукъ надѣваетъ съ миною одного изъ своихъ «трупищъ» и впадаетъ въ мрачное настроеніе духа.

На улицѣ прохожіе оглядываются на его суковатую дубину и огромную дырявую шляпу, но къ этому я уже привыкъ.

Мы звонимъ и входимъ.

Въ прихожей до насъ доходитъ голосъ кузена Ячковича, скорбящаго надъ непомѣрнымъ ростомъ населенія. Кузенъ Ячковичъ всегда толкуетъ о непомѣрномъ ростѣ населенія, — это его конекъ. Казя словно облачко въ волнахъ кисеи. Сусловскій во фракѣ, родственники во фракахъ, старыя тетки въ шелковыхъ платьяхъ.

Появленіе Святецкаго производитъ сенсацію. Всѣ оглядываютъ его съ нѣкоторымъ безпокойствомъ… Онъ угрюмо осматривается вокругъ и заявляетъ Сусловскому, что, навѣрное, не сталъ бы надоѣдать ему своимъ присутствіемъ, еслибы не свадьба Владека «или что-то въ этомъ родѣ»…

Это «что-то» принимается всѣми какъ нельзя хуже. Сусловскій съ достоинствомъ выпрямляется и спрашиваетъ, что панъ Святецкій подразумѣваетъ подъ «чѣмъ-то вродѣ этого?..» Панъ Святецкій отвѣчаетъ, что ему все равно, но что для Владека онъ готовъ даже расшаркиваться и присѣдать, въ особенности, еслибы зналъ, что пану Сусловскому это можетъ доставить удовольствіе… Мой будущій тесть посматриваетъ на жену, на меня и на Казю взоромъ, въ которомъ изумленіе смѣшивается съ негодованіемъ.

Къ счастью, я выхожу изъ неловкаго положенія и съ рѣдкимъ для меня присутствіемъ духа прошу будущаго тестя представить меня тѣмъ родственникамъ, которыхъ я еще не имѣю чести знать.

Происходитъ представленіе, затѣмъ мы садимся.

Казя усаживается около меня и оставляетъ свою руку въ моихъ рукахъ. Въ комнатѣ много народу, но всѣ молчатъ и не двигаются. Атмосфера становится тяжелою.

Кузенъ Ячковичъ возвращается къ вопросу о непомѣрномъ ростѣ населенія. Мой Святецкій смотритъ подъ столъ. Въ тишинѣ все громче раздается голосъ Ячковича (у него нѣтъ передняго зуба, а потому онъ всегда издаетъ протяжный свистъ при выговорѣ буквы ш).

— Изъ этого для Европы могутъ выйти ужасныя несчастія, — говоритъ Ячковичъ.

— Эмиграція… — вставляетъ кто-то сбоку.

— Статистика показываетъ, что эмиграція не въ состояніи бороться съ непомѣрнымъ ростомъ населенія.

Вдругъ Святецкій поднимаетъ голову и смотритъ своими рыбьими глазами на говорящаго.

— Тогда нужно у насъ ввести китайскіе обычаи, — говоритъ онъ могильнымъ басомъ.

— Позвольте… какъ это… китайскіе обычаи?

— Въ Китаѣ родители имѣютъ право душить слабыхъ дѣтей, — ну, такъ вотъ нужно, чтобъ у насъ дѣти имѣла право душить слабыхъ родителей.

Свершилось! Громъ грянулъ, диванъ застоналъ подъ тетками, а я пропалъ. Сусловскій закрываетъ глаза и на нѣкоторое время теряетъ даръ слова.

Молчаніе.

Потомъ раздается дрожащій отъ негодованія голосъ моего будущаго тестя:

— Милостивый государь, надѣюсь, какъ христіанинъ…

— Почему я непремѣнно долженъ быть христіаниномъ? — перебиваетъ Святецкій, угрожающе покачивая головой.

Другой громовой ударъ! Диванъ съ тетками начинаетъ дрожать какъ въ лихорадкѣ, вотъ-вотъ полетитъ въ пропасть… Я также чувствую, что земля подо мною разступается.

Все пропало, всѣ надежды разсѣялись какъ дымъ!

Вдругъ раздается звучный, какъ колокольчикъ, смѣхъ Кази, за ней начинаетъ смѣяться, самъ не зная чему, Ячковичъ, за Ячковичемъ начинаю смѣяться, тоже самъ не зная чему, и я.

— Папа! — восклицаетъ Казя, — Владиславъ предупреждалъ васъ, что панъ Святецкій оригиналъ. Панъ Святецкій шутитъ. Его мать еще жива, и онъ очень любитъ ее!

Что за шельма дѣвчонка эта Казя! Она не только придумала, но догадалась, что у Святецкаго дѣйствительно есть мать и что онъ дѣйствительно очень любитъ ее.

Смѣхъ Кази отвлекаетъ общее вниманіе. Появляется слуга съ виномъ и пирожнымъ. Это тотъ самый сторожъ, который стащилъ мою послѣднюю трехрублевку, но теперь его нарядили во фракъ и онъ выступаетъ важно, какъ настоящій лакей. Глаза его устремлены на подносъ, хрусталь дребезжитъ, а сторожъ подвигается такъ медленно, какъ будто несетъ сосудъ полный до краевъ. Я начинаю опасаться, какъ бы онъ не уронилъ подносъ на полъ; къ счастію, мои опасенія не осуществляются…

Рюмки наполняются. Мы приступаемъ къ акту обрученія.

Малолѣтняя кузина держитъ фарфоровую тарелку, на которой лежатъ два кольца. Отъ любопытства глаза ея готовы выскочить и вся церемонія, видимо, доставляетъ ей такое наслажденіе, что она даже подпрыгиваетъ съ тарелками и кольцами. Сусловскій встаетъ, всѣ встаютъ, слышенъ стукъ отодвигаемыхъ стульевъ.

Настаетъ тишина. Я слышу, какъ одна матрона шепотомъ передаетъ другой замѣчаніе, что мое кольцо «какъ будто бы получше». Несмотря на это замѣчаніе, настроеніе такое торжественное, что мухи на лету падаютъ мертвыми.

Сусловскій начинаетъ говорить:

— Дѣти мои, примите благословеніе родителей.

Казя становится на колѣни; я тоже становлюсь на колѣни.

Какую, должно быть, теперь рожу скорчилъ Святецкій, — Господи, какую рожу!

Но я не смѣю на него смотрѣть. Я гляжу на кисейное платье Кази, которое на полиняломъ красномъ коврѣ образуетъ красивое пятно. Руки Сусловскаго и пани Сусловской опускаются на наши головы, послѣ чего мой будущій тесть говоритъ:

— Дочь моя! ты имѣла возможность пользоваться лучшимъ примѣромъ, чѣмъ должна быть добрая жена для мужа; мнѣ нѣтъ надобности говорить о твоихъ будущихъ обязанностяхъ, — потомъ, со-временемъ, тебя научитъ мужъ (надѣюсь!)… Но я обращаюсь къ вамъ, панъ Владиславъ…

Тутъ слѣдуетъ рѣчь, во время которой я насчитываю до ста и начинаю считать вновь съ единицы. Сусловскій-гражданинъ, Сусловскій-чиновникъ, Сусловскій-отецъ, Сусловскій-римлянинъ — обладаетъ великою способностью выставлять на видъ все величіе своей души… Слова: дитя, родители, обязанности, будущность, благословеніе, тернія, чистая совѣсть — жужжатъ около моихъ ушей: какъ рой осъ, облѣпляютъ мою голову, жалятъ въ лобъ, въ затылокъ.

Вѣроятно, галстукъ мой повязанъ черезчуръ туго, потому что мнѣ становится трудно дышать. Я слышу рыданія пани Сусловской, и мнѣ становится жалко бѣдную женщину, слышу, какъ кольца бренчатъ на тарелкѣ въ рукахъ попрыгуньи кузины. Господи, Господи! какую теперь рожу скорчилъ Святецкій!

Наконецъ; мы встаемъ. Кузина суетъ мнѣ тарелку подъ носъ. Мы обмѣниваемся съ Казей кольцами.

Ура!.. Итакъ, мы обручены. Я думалъ, что это конецъ, но нѣтъ: Сусловскій посылаетъ насъ просить благословенія у всѣхъ тетокъ.

Мы идемъ. Я цѣлую подъ-рядъ пять рукъ, скорѣе похожихъ на лапы аиста… Всѣ тетки надѣются, что я не обману ихъ надеждъ.

Какія, къ чорту, надежды онѣ могутъ возлагать на меня? Кузенъ Ячковичъ заключаетъ меня въ объятія. Несомнѣнно, галстукъ у меня повязанъ черезчуръ туго.

Но, какъ бы то ни было, самая тяжелая минута миновала. Смеркается. Приносятъ чай.

Я сижу около Кази и притворяюсь, что не вижу Святецкаго. Это животное еще разъ повергаетъ меня въ тревогу, когда на вопросъ, не хочетъ ли онъ подлить себѣ въ чай немного араку, отвѣчаетъ, что аракъ пьютъ только бутылками. Впрочемъ, вечеръ оканчивается благополучно.

Мы выходимъ со Святецкимъ молча. Это молчаніе мало-помалу начинаетъ меня тяготить и подъ конецъ становится невыносимымъ. Я чувствую, что надо заговорить со Святецкимъ, сказать что-нибудь о моемъ счастіи, о томъ, какъ все хорошо прошло и какъ я люблю Казю… Я собираюсь съ духомъ, — нѣтъ, чортъ возьми, не выходитъ! Наконецъ, уже у самой мастерской я говорю:

— Признайся, Святецкій, что въ жизни бываютъ и хорошія минуты.

Святецкій останавливается, бросаетъ на меня взоръ изъ подлобья и отвѣчаетъ:

— Дуракъ!

Въ этотъ вечеръ мы ничего больше не говорили другъ съ другомъ.

VIII

Спустя недѣлю послѣ обрученія мои «жиды» пришли на выставку.

Картину помѣстили въ отдѣльную комнату, комитетъ назначилъ особую плату за входъ. Половина чистаго дохода идетъ въ мою пользу.

На выставкѣ толкотня съ утра до вечера.

Я былъ только одинъ разъ, но такъ какъ на меня самого смотрѣли больше, чѣмъ на картину, то больше не пойду, потому что это начинаетъ меня злить.

Будь моя картина чудомъ, котораго до сихъ поръ не бывало на свѣтѣ, публика все-таки охотнѣй пойдетъ смотрѣть на «крао»^[7] или готтентота, пожирающаго живыхъ голубей.

Такимъ готтентотомъ въ настоящую минуту являюсь я… Я былъ бы очень доволенъ этимъ, еслибы дѣйствительно былъ дуракомъ, какъ утверждаетъ Святецкій. Но я настолько художникъ, что не могу не злиться при видѣ униженія искусства въ пользу моей собственной персоны…

IX

Три недѣли тому назадъ обо мнѣ едва ли кто слышалъ, а теперь я начинаю получать десятки писемъ, по большей части любовныхъ. Изъ пяти — четыре непремѣнно начинаются словами: «прочтя это письмо, вы, вѣроятно, съ презрѣніемъ отвернетесь отъ женщины, которая», etc^[5]. Я не отвернусь съ презрѣніемъ отъ этой женщины, съ условіемъ, чтобъ она оставила меня въ покоѣ.

Еслибы не Казя, то, говоря по совѣсти, я можетъ-быть не пожималъ бы такъ плечами при видѣ этого потока чувствъ.

Главное, меня занимаетъ, какъ можетъ «незнакомая особа» разсчитывать, чтобы мужчина, который не видалъ ея ни разу въ жизни, отвѣтилъ на ея воззваніе. Приподними маску, о прекрасная незнакомка! О, только когда я увижу тебя, то скажу… Ой-ой! ничего не скажу, а то Казя…

Я получилъ отъ какой-то сѣдовласой доброжелательницы письмо, въ которомъ я именуюсь творцомъ, а Казя — гусыней.

«Жена ли она для васъ? — спрашиваетъ мой сѣдовласый другъ. — Выборъ этотъ достоинъ ли того, на котораго обращены глаза всего свѣта? Вы жертва интриги» и т. д.

Странное предположеніе и еще болѣе странное требованіе, чтобъ я женился не по велѣнію сердца, а для удовлетворенія общественнаго мнѣнія.

Бѣдная Казя! Чѣмъ она имъ помѣшала?

Вѣроятно, нѣкоторыя преступленія приносятъ большій вредъ, чѣмъ анонимныя письма, но никто не доставляетъ бо́льшаго… какъ бы это получше сказать? Ну, да все равно!

День нашей свадьбы еще не назначенъ, но онъ скоро наступитъ.

Тѣмъ временемъ я приказываю Казѣ получше принарядиться и веду ее на выставку.

Пусть насъ видятъ вмѣстѣ.

Пришли изъ Парижа и два «трупища» Святецкаго.

Картина называется «Послѣдняя встрѣча» и представляетъ молодого человѣка и молодую дѣвушку, лежащихъ на операціонномъ столѣ. Мысль художника при первомъ взглядѣ видна совершенно ясно. Видно, что двое умершихъ любили другъ друга при жизни, что ихъ разлучила бѣдность и соединила смерть.

Студенты, склонившіеся надъ трупами, вышли нѣсколько деревянными, въ перспективѣ операціонной залы замѣчаются нѣкоторые недостатки, за то «трупища» вырисованы великолѣпно, — такіе трупы, что отъ нихъ даже холодомъ вѣетъ. Въ «Салонѣ» картина не имѣла никакого успѣха, можетъ-быть, потому, что трупы, дѣйствительно, отвратительны, но критика ее хвалила.

Среди нашей «маляріи», несомнѣнно, много талантовъ. Напримѣръ, возлѣ «трупища» Святецкаго Франекъ Ценковскій выставилъ «Смерть Кордецкаго». Огромная сила и огромный индивидуализмъ! Святецкій называетъ Франка идіотомъ, во-первыхъ, потому, что Ценковскій носитъ чолку и бороду клинушкомъ; во-вторыхъ, одѣвается по послѣдней модѣ и, въ-третьихъ, онъ хорошо воспитанъ, церемоненъ и очень часто вспоминаетъ о своихъ высокопоставленныхъ родственникахъ.

Но Святецкій ошибается…

Талантъ — это птица, которая гнѣздится, гдѣ ей понравится, иногда въ глухомъ лѣсу, иногда въ подстриженномъ паркѣ.

Въ Мюнхенѣ и Парижѣ я видалъ такихъ художниковъ, которые походили на сапожныхъ подмастерій или, наоборотъ, на парикмахеровъ, на франтовъ дурного тона. Трехъ копѣекъ бы не далъ за нихъ, между тѣмъ какъ въ душѣ и у той, и у другой бестіи живетъ такая экзальтація, такое пониманіе образовъ и красокъ и способность переносить все это на полотно! Остшиньскій, у котораго на всякій случай есть какое-нибудь истрепанное выраженіе, еслибы писалъ объ этомъ, то сказалъ бы въ своихъ «Летучихъ Листкахъ»: «spiritus flat ubi vult!^[8]»

По мнѣнію Святецкаго, историческая живопись — «невозможное варварство». Онъ не рисуетъ историческихъ вещей и для меня это все равно, но я слышу, что подобное мнѣніе въ разныхъ кружкахъ начинаетъ считаться либеральнымъ. Это мнѣ начинаетъ надоѣдать.

У нашихъ художниковъ-поляковъ одинъ недостатокъ: они вступаютъ въ брачный союзъ съ какими-то доктринами объ искусствѣ, а потомъ и живутъ подъ ихъ башмакомъ, на все смотрятъ ихъ глазами, напяливаютъ на нихъ искусство и лучше проповѣдуютъ, чѣмъ рисуютъ. Въ противуположность тому, что я сказалъ выше, мнѣ приходилось сталкиваться и съ такими художниками, которые языки себѣ поотрепали въ спорахъ о томъ, что такое искусство и какимъ оно должно быть, а какъ пришлось взяться за кисть, то и оказалось, что дѣло плохо.

Я не разъ думалъ, что теоріи искусства должны выдумывать философы, и если выдумаютъ плохую, пусть за нее сами и отвѣчаютъ, а художники должны рисовать то, что сердце подсказываетъ, и умѣть рисовать, ибо это — самое главное… По моему мнѣнію, наиничтожнѣйшій талантъ сто́итъ дороже великолѣпнѣйшей доктрины, а наивеликолѣннѣйшая доктрина недостойна чистить башмаки свободѣ.

X

Мы были съ Казей и Сусловскими на выставкѣ.

Передъ моею картиной постоянно толпа.

При нашемъ входѣ всѣ начинаютъ шептаться, причемъ больше смотрятъ не на картину и не на меня, а на Казю. Я замѣтилъ, что она была несказанно довольна общимъ вниманіемъ, но не ставилъ ей этого въ вину. Вотъ это нехорошо, что она назвала картину Святецкаго «неприличной». Сусловскій заявилъ, что она предвосхитила его мысль, но я пришелъ въ бѣшенство: неужели у Кази такое воззрѣніе на искусство?

Со злостью я простился съ ними тотчасъ же, и подъ предлогомъ, что мнѣ нужно видѣться съ Остшиньскимъ, я дѣйствительно пошелъ къ нему, но за тѣмъ, чтобъ утащить его обѣдать.

XI

Что я видѣлъ, что я видѣлъ!

Только теперь я понялъ, на что человѣку даны глаза.

Corpo di Bacco^[9], что за красота!

Идемъ мы съ Остшиньскимъ. Вдругъ, смотрю: на углу Вежбовой мимо насъ проходитъ какая-то женщина. Я останавливаюсь, какъ вкопанный, деревенѣю, каменѣю, таращу глаза, теряю чувство, безсознательно хватаю Остшиньскаго за галстукъ, развязывая галстукъ Остшиньскаго и… спасите… погибаю!

Что за дѣло, что у ней прелестныя черты… Не черты, но это просто мечта художника, — чудо, какъ рисунокъ, чудо, какъ колоритъ, чудо, какъ замыселъ! Грёзъ воскресъ бы изъ мертвыхъ при видѣ ея, а потомъ удавился бы съ горя, что рисовалъ такихъ уродинъ.

Смотрю, смотрю… Идетъ одна… впрочемъ, вздоръ! идетъ съ ней поэзія, идетъ музыка, идетъ весна, идетъ наслажденіе и любовь. Не знаю, захотѣлъ ли бы я ее рисовать тотчасъ же; мнѣ хотѣлось бы упасть передъ нею на колѣни, цѣловать ея ноги за то, что она родилась такою. Однимъ словомъ, я и самъ не знаю, чего бы мнѣ хотѣлось…

Она прошла мимо насъ, ясная, какъ весенній день. Остшиньскій кланяется ей, но она его не видитъ… Я пробуждаюсь отъ очарованія и кричу:

— Пойдемъ за ней!

— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Остшиньскій, — ты съ ума сошелъ, что ли? Мнѣ нужно завязать галстукъ. Оставь меня въ покоѣ. Это моя знакомая.

— Твоя знакомая? Представь меня!

— И не подумаю… охаживай вокругъ своей невѣсты.

Я проклинаю Остшиньскаго и его потомство вплоть до девятаго поколѣнія, затѣмъ хочу летѣть за незнакомкой. Къ несчастію, она садится въ пролетку.

Я только издали вижу ея соломенную шляпу и красный зонтикъ.

— Ты дѣйствительно ее знаешь? — спрашиваю я Остшиньскаго.

— Я всѣхъ знаю.

— Кто она?

— Пани Елена Колчановская, урожденная Турко, иначе называемая вдова-дѣвица.

— Почему вдова-дѣвица?

— Потому что ея мужъ умеръ за свадебнымъ ужиномъ. Если ты остылъ, то я разскажу тебѣ ея исторію. Жилъ-былъ очень богатый бездѣтный холостякъ Колчановскій изъ Колчанова, украинскій помѣщикъ. У него была огромная куча родственниковъ, которая разсчитывала получить его наслѣдство, и очень короткая шея, которая сильно поддерживала надежды наслѣдниковъ. Я зналъ этихъ наслѣдниковъ. Это были порядочные, даже очень порядочные люди, но — что-жь дѣлать? — самые лучшіе, наименѣе безкорыстные изъ нихъ не могли воздержаться и не смотрѣть на шею Колчановскаго. Въ концѣ-концовъ, это старику до такой степени наскучило, что на зло родственникамъ онъ сдѣлалъ предложеніе дочери сосѣда, завѣщалъ въ ея пользу все свое состояніе и женился. Послѣ свадьбы былъ балъ, послѣ бала — ужинъ, а въ концѣ ужина новобрачнаго хватилъ ударъ… Такимъ образомъ, пани Елена сдѣлалась вдовой-дѣвицей… понимаешь?

— Давно это было?

— Три года тому назадъ. Тогда ей шелъ двадцать второй годъ… Съ этихъ поръ она могла бы двадцать два раза выйти замужъ, но не хочетъ… Говорятъ, что она ждетъ какого-нибудь князя. Оказалось, что и это невѣрно, потому что она недавно натянула носъ одному князю. Наконецъ, я знаю, что она нисколько не возгордилась. Доказательство: она до сихъ поръ живетъ въ тѣсной дружбѣ съ нашею знаменитою, симпатичною, талантливою etc.^[5] Евой Адами, съ которой когда-то училась вмѣстѣ въ одномъ пансіонѣ.

Услыхавъ это, я подпрыгнулъ отъ радости.

Если такъ, то плевать мнѣ на Остшиньскаго. Моя милая, добрая Ева гораздо лучше устроитъ мое знакомство съ пани Еленой Колчановской.

— Слушай, такъ ты не хочешь познакомить меня съ ней? — спрашиваю я Остшиньскаго.

— Если кто-нибудь хочетъ познакомиться съ кѣмъ-нибудь, то рано или поздно познакомится, — отвѣчаетъ Остшиньскій, — но такъ какъ ты отбилъ у меня Казю. то я не хочу, чтобъ обо мнѣ говорили, будто я совратилъ тебя съ пути истиннаго… До свиданія!

XII

Въ тотъ день я долженъ былъ обѣдать у Сусловскихъ, но написалъ, что не буду.

Зубы у меня не болѣли ни разу въ жизни, но могли же когда-нибудь разболѣться?

Елена не выходила изъ моей головы цѣлый день, да и что я былъ бы за художникъ, еслибы не думалъ о такомъ лицѣ?

Я нарисовалъ въ душѣ десятокъ ея портретовъ. Пришла мнѣ въ голову идея одной картины, въ которой такое лицо, какъ у Елены, произвело бы огромное впечатлѣніе. Мнѣ нужно было видѣть ее еще раза два-три.

Лечу къ Евѣ Адами, но не застаю ея дома. Вечеромъ получаю письмо отъ Кази съ приглашеніемъ пожаловать утромъ въ садъ на воды, а потомъ на кофе. Чистая мука съ этими водами и съ этимъ кофе!

Я не могу идти, потому что если Еву не застанешь дома утромъ, то не поймаешь цѣлый день…

XIII

Ева Адами (это ея театральное имя; на самомъ дѣлѣ она называется Анна Едлиньская) — исключительная дѣвушка.

Я живу съ ней давно въ дружбѣ; говоримъ мы другъ другу «ты».

Вотъ уже девять лѣтъ, какъ она пошла на сцену, но осталась чистой въ полномъ значеніи этого слова. Въ театрахъ находится значительное количество лирически-невинныхъ женщинъ; но еслибъ ихъ корсеты когда-нибудь выдали тайныя желанія своихъ обладательницъ, то даже самый безстыднѣйшій павіянъ покраснѣлъ бы отъ стыда. Театръ губитъ душу, въ особенности душу женщинъ.

Трудно требовать, чтобы въ женщинѣ, которая каждый вечеръ изображаетъ любовь, вѣрность, благородство, скромность и т. п., не выработалось бы, въ концѣ-концовъ, инстинктивнаго понятія, что всѣ эти добродѣтели, такъ сказать, показнаго свойства, принадлежности драматическаго и актерскаго искусства и не имѣютъ ни малѣйшей связи съ жизнью. Огромная разница между искусствомъ и дѣйствительною жизнью еще болѣе утверждаетъ ее въ этомъ положеніи; соперничество и борьба за лишній апплодисментъ, за лишній вызовъ отравляютъ всѣ хорошіе порывы сердца.

Постоянное столкновеніе съ такими развращенными людьми, какъ актеры, скоро въ конецъ портитъ женщину. Нѣтъ такой бѣлой ангорской кошки, которая не загрязнилась бы въ подобныхъ условіяхъ. Преобороть ихъ можетъ только гигантскій талантъ, который очищаетъ себя въ огнѣ искусства, или натура настолько эстетичная, что зло не проникаетъ въ нее, какъ вода не протекаетъ сквозь перья лебедя. Къ числу такихъ натуръ «imperméable»^[10] принадлежитъ Ева Адами.

По ночамъ, за чаемъ и трубкой, мы часто толковали о людяхъ, принадлежащихъ къ воинству искусства, начиная отъ высшей категоріи, т.-е. отъ поэтовъ, и кончая низшей, т.-е. актерами.

Существо, воображеніе котораго развито сильнѣе, чѣмъ у остальныхъ смертныхъ, — существо болѣе проницательное, впечатлительное, порывистое, чѣмъ другія, — существо, которое въ предѣлахъ счастья и наслажденія знаетъ все и жаждетъ всего съ ненасытимою силой, — вотъ что такое актеръ.

Ему нужно обладать втрое большею силой воли и характера, чтобъ отталкивать отъ себя искушеніе.

Но такъ какъ нѣтъ причины, по которой цвѣтокъ болѣе красивый, чѣмъ другіе, обладалъ бы большею силой сопротивленія вѣтру, то нѣтъ и причины, по которой бы актеръ обладалъ большею силой воли и характера, чѣмъ всякій другой человѣкъ.

Наоборотъ, есть основанія предполагать, что этой силы у него меньше, — эта жизненная сила гибнетъ въ той пропасти и той борьбѣ, которыя отдѣляютъ міръ искусства отъ міра обыденной дѣйствительности. Актеръ — попросту больная птица, страдающая вѣчною горячкой, — птица, которая то исчезаетъ изъ глазъ въ лазурной синевѣ неба, то влачитъ свои измученныя крылья по кучамъ сора и пыли. Отсюда столь частое разногласіе между внутреннею и внѣшнею жизнью актеровъ.

Свѣтъ, когда онъ требуетъ отъ нихъ бо́льшаго, чѣмъ отъ другихъ, когда осуждаетъ ихъ, можетъ быть правъ, но и Христосъ будетъ справедливъ, если оправдаетъ ихъ…

Остшиньскій утверждаетъ, что актеры столько же принадлежатъ къ артистическому міру, сколько кларнеты, волторны и т. п., но это неправда.

Наилучшее доказательство — Ева Адами: она до корней волосъ актриса — и по таланту, и по тому эстетическому чутью, которое, какъ мать, сохранило ее чистой отъ всего злого.

Несмотря на мою любовь къ Евѣ, я не видалъ ея давно. Она очень обрадовалась мнѣ и лицо ея приняло какое-то странное, непонятное для меня выраженіе.

— Какъ поживаешь, Владекъ? Наконецъ-то я тебя увидала.

Я былъ радъ, что засталъ ее дома.

На Евѣ было турецкое утреннее платье, — красные листья на молочномъ фонѣ, съ широкою обшивкой vieil or^[11] и съ разрѣзными рукавами. Отдѣлка въ особенности хорошо оттѣняла ея блѣдное лицо и голубые глаза. Я сказалъ ей это (она осталась очень довольна) и тотчасъ же приступилъ къ дѣлу.

— Diva mia!^[12] ты знаешь пани Колчановскую?

— Знаю; она моя подруга по пансіону.

— Повези меня къ ней.

Ева начинаетъ покачивать головкой.

— Милая моя, дорогая, если ты меня хоть немного любишь!

— Нѣтъ, Владекъ, я не повезу тебя…

— Видишь, какая ты недобрая. А я разъ чуть не влюбился въ тебя!

Что за странное существо эта Ева!

Услыхавъ мои слова, она вся мѣняется, облокачивается на столъ (чудо, не локоть!), подпираетъ ладонью свое блѣдное лицо и спрашиваетъ:

— Когда это было?

Хотя мнѣ нужно поговорить объ Еленѣ, но такъ какъ разъ я дѣйствительно чуть не влюбился въ Еву, и такъ какъ теперь мнѣ хочется привести ее въ хорошее расположеніе духа, то я и начинаю свой разсказъ.

— Дѣло было такъ. Послѣ театра мы пошли какъ-то въ ботаническій садъ. Помнишь, какая была чудная ночь? Мы сидѣли на скамьѣ около бассейна, — ты сказала, что хочешь слушать соловья. Мнѣ было что-то грустно, я снялъ шляпу, у меня болѣла голова, а ты подошла къ бассейну, намочила платокъ и положила его вмѣстѣ съ своею рукой мнѣ на лобъ. Ты показалась мнѣ въ то время доброй, какъ ангелъ, и я подумалъ: «если я возьму эту руку и приложу ее къ своимъ губамъ, то все пропало… влюблюсь на смерть…»

— Ну, и что-жь? — тихо спрашиваетъ Ева.

— Вдругъ ты быстро отодвинулась отъ меня, какъ будто догадалась, въ чемъ дѣло.

Ева на нѣсколько минутъ впадаетъ въ задумчивость, потомъ пробуждается отъ нея и говоритъ:

— Пожалуйста, не будемъ говорить объ этомъ.

— Хорошо, не будемъ говорить объ этомъ… Ты знаешь, Ева, что я тебя люблю настолько сильно, чтобъ никогда не влюбиться. Одно исключаетъ другое. Съ минуты, когда я узналъ тебя, я почувствовалъ къ тебѣ искреннюю и горячую привязанность.

— Но. — говоритъ Ева, какъ будто безсознательно слѣдуя за потокомъ своихъ мыслей, — правда ли, что ты женишься?

— Правда.

— Что же ты не сказалъ мнѣ объ этомъ?

— Потому что сватовство мое все разстроивалось и наладилось только недавно. Но если ты мнѣ скажешь, что мнѣ, какъ жениху, не слѣдуетъ знакомиться съ пани Еленой, я тебѣ говорю заранѣе, что я былъ художникомъ прежде, чѣмъ стать женихомъ. Вѣдь, ты за нее не боишься?

— И не воображай себѣ этого. Я не повезу тебя къ ней потому, что не хочу отдавать во власть сплетнямъ. Говорятъ, что въ нѣсколько недѣль полъ-Варшавы влюбилось въ тебя; о твоихъ успѣхахъ ходятъ баснословные слухи. Не дальше, какъ вчера, я слышала, что изъ всѣхъ десяти заповѣдей ты составилъ себѣ одну… знаешь, какую?

— Какую?

— «Не пожелай себѣ жены ближняго своего понапрасну»…

— Ты, Боже, видишь мою невинность! Но острота хороша.

— И вѣрна, конечно?

— Слушай, Ева: хочешь знать всю правду? Я всегда былъ несмѣлъ, неловокъ, не имѣлъ и не имѣю успѣха у женщинъ. Люди выдумываютъ Богъ знаетъ что, а ты и не догадываешься, сколько правды было въ моемъ восклицаніи: «Боже, Ты видишь мою невинность!»

— Povero maestro!^[13]

— Оставь въ покоѣ итальянскій языкъ… Повезешь ты меня къ пани Колчановской?

— Не могу, милый Владекъ… Чѣмъ больше ты слывешь за Донъ-Жуана, тѣмъ меньше прилично мнѣ, актрисѣ, везти тебя въ домъ такой одинокой и обращающей на себя всеобщее вниманіе женщины, какъ Елена.

— Тогда почему же ты меня принимаешь?

— Я — дѣло другое. Я актриса и могу примѣнить къ себѣ слова Шекспира: «хотя бы ты была чище слезы, бѣлѣе снѣга, ты не уйдешь отъ злословія»^[14].

— Ей-Богу, тутъ есть отъ чего съ ума сойти! Всякій можетъ знать ее, бывать у ней, можетъ смотрѣть на нее, только не я! Да почему же, почему? Потому, что я написалъ недурную картину и получилъ кое-какую извѣстность?

— Съ своей точки зрѣнія ты правъ, — говоритъ Ева и улыбается. — Ты и не догадываешься, что я заранѣе знала, зачѣмъ ты ко мнѣ придешь. У меня былъ Остшиньскій и уговаривалъ, что «лучше» еслибъ я не возила тебя къ Еленѣ.

— Гм… понимаю… И ты пообѣщала?

— Не пообѣщала, — напротивъ, я разсердилась даже. Но все-таки я думаю, что «лучше» мнѣ не представлять тебя… Поговоримъ о твоей картинѣ.

— Оставь въ покоѣ мою картину… Ну, коли такъ, то хорошо! Увѣряю тебя, что въ теченіе трехъ дней я познакомлюсь съ пани Колчановской, хотя бы мнѣ для этого пришлось перерядиться въ чужое платье.

— Нарядись садовникомъ и принеси ей букетъ отъ Остшиньскаго.

Но мнѣ въ голову приходитъ мысль, которая кажется мнѣ такою великолѣпною, что я ударяю себя по лбу и забываю весь свой гнѣвъ на Еву.

— Дай слово, что ты меня не выдашь?

— Даю, — говоритъ до-нельзя заинтересованная Ева.

— Узнай же, что я наряжусь дѣдомъ-гусляромъ. Костюмъ и гусли у меня есть, на Украйнѣ я бывалъ и пѣсни пѣть умѣю… Пани Колчановская — украинка, поэтому непремѣнно приметъ меня… понимаешь теперь?

— Какая оригинальная выдумка! — говоритъ Ева.

Она настолько артистка, что эта выдумка не можетъ не нравиться ей. Наконецъ, она даетъ слово, что не выдастъ меня, и дѣло кончено.

— Какая оригинальная выдумка! — повторяетъ она. — Елена такъ любитъ свою Украйну, что, навѣрное, расплачется, когда здѣсь, въ Варшавѣ, увидитъ гусляра… Но что ты ей скажешь, какъ объяснишь свое появленіе на берегахъ Вислы?

Невольно мой энтузіазмъ сообщается и Евѣ.

Немного спустя мы садимся и начинаемъ вдвоемъ обдумывать заговоръ.

Между нами заключается такое условіе: я переряжаюсь, и Ева пріѣзжаетъ за мной въ своей каретѣ, чтобы не привлекать на себя вниманія праздношатающихся дураковъ. Пани Елена не должна знать ни о чемъ, пока Ева сама со-временемъ не откроетъ ей тайны.

Мы съ Евой развиваемъ нашъ планъ въ подробностяхъ. Потомъ я цѣлую ея ручки, потомъ она оставляетъ меня обѣдать.

Вечеръ я провожу у Сусловскихъ.

Казя немного сердита, что я не былъ утромъ, но я съ ангельскимъ терпѣніемъ сношу ея капризы, причемъ думаю о завтрашней экспедиціи и… о Еленѣ.

XIV

Одиннадцать часовъ утра.

Евы что-то не видно.

На мнѣ посконная рубаха съ разстегнутою грудью, поношенная свита, поясъ, сапоги, — все, что нужно.

Космы сѣраго парика спадаютъ мнѣ на глаза, и хитеръ былъ бы тотъ, кто бы догадался, что это — парикъ; моя борода — чудо искусства и терпѣнія. Съ восьми часовъ утра я вклеивалъ въ свои волосы клочки бѣлыхъ волосъ, — я посѣдѣлъ такъ, что и подъ старость не посѣдѣю болѣе естественно… Разведенная сепія придала мнѣ смуглость, а морщины Святецкій вырисовалъ просто геніально. Я кажусь семидесятилѣтнимъ старикомъ.

Святецкій утверждаетъ, что мнѣ нужно не рисовать, а быть натурщикомъ: во всякомъ случаѣ, это принесло-бы искусству больше пользы.

Половина двѣнадцатаго… Ева подъѣзжаетъ.

Я посылаю въ коляску узелокъ съ моимъ обыкновеннымъ костюмомъ, потому что не знаю, не придется ли мнѣ переодѣваться, затѣмъ беру гусли, схожу и у дверей восклицаю:

— Пошли Господи!

Ева удивлена и въ полномъ восторгѣ.

— Чудесный пасѣчникъ! Чудесный дѣдъ! — повторяетъ она и смѣется. — Только артисту могло придти въ голову что-нибудь подобное!

Говоря между прочимъ, она сама напоминаетъ лѣтнее утро. На ней платье изъ суроваго шелка и соломенная шляпка съ цвѣтами мака. Я не могу наглядѣться на нее. Она пріѣхала въ открытой коляскѣ; насъ начинаютъ окружать зѣваки, но Ева не обращаетъ ни на кого вниманія.

Наконецъ, коляска трогается; мое сердце начинаетъ ускоренно биться, — черезъ четверть часа я увижу Елену…

Не отъѣхали мы и ста шаговъ, какъ я увидалъ идущаго намъ на встрѣчу Остшиньскаго.

Этого человѣка рѣшительно вездѣ можно встрѣтить!

Увидавъ насъ, онъ кланяется Евѣ, потомъ начинаетъ внимательно разсматривать насъ, въ особенности меня… Я не допускаю, чтобъ Остшиньскій узналъ меня, но, все-таки, оглядываюсь назадъ и вижу, что онъ стоитъ на томъ же мѣстѣ и провожаетъ насъ взглядомъ. Только на заворотѣ мы теряемъ его изъ вида. Коляска подвигается быстро, но мнѣ кажется, что путешествіе наше длится цѣлую вѣчность. Наконецъ, въ Бельведерскихъ аллеяхъ мы останавливаемся. Мы передъ домомъ Елены.

Я лечу къ дверямъ, какъ будто меня погоняютъ каленымъ желѣзомъ. Ева бѣжитъ за мной и кричитъ:

— Что за несносный дѣдъ!

Важный швейцаръ отворяетъ намъ двери и широко таращитъ глаза при видѣ меня. Ева успокоиваетъ его, говоритъ, что старикъ пріѣхалъ съ ней, и мы всходимъ на лѣстницу.

Горничная сообщаетъ, что барыня одѣвается въ сосѣдней комнатѣ.

— Добрый день! — кричитъ Ева.

— Добрый день! — отвѣчаетъ чудный, свѣжій голосъ, — сейчасъ, сейчасъ! черезъ минуту я буду готова.

— Ты не знаешь, что тебя ждетъ и кого ты здѣсь увидишь… Я привезла тебѣ «дида»^[15], самаго настоящаго «дида-гусляра»^[16], какой ходилъ когда-либо по украинскимъ степямъ.

Въ сосѣдней комнатѣ раздается радостный пискъ, двери неожиданно отворяются и вбѣгаетъ Елена, не одѣтая, въ корсетѣ, съ распущенными волосами.

— Дидъ^[15], слѣпой дидъ^[15]… здѣсь, въ Варшавѣ!

— Не слѣпой, онъ видитъ! — кричитъ Ева, не желая заводить шутки черезчуръ далеко.

Но уже поздно, потому что я падаю къ ногамъ Елены съ крикомъ:

— Ангелъ Божій! — обнимаю ея ноги и, поднимая глаза, замѣчаю форму этихъ ножекъ. — Народы, преклоняйте колѣна, приходите сюда со своими кадильницами! Венера Милосская! истинная Венера Милосская! Ангелъ Божій! — повторяю я съ неподдѣльнымъ восторгомъ.

Мой дидовскій^[15] энтузіазмъ объясняется тѣмъ, что послѣ долгой «мандривки»^[17] я встрѣтилъ первую украинку. Несмотря на это, Елена высвобождаетъ свои ноги изъ моихъ рукъ и отступаетъ назадъ… Въ теченіе секунды я вижу еще ея обнаженныя руки и плечи, которыя напоминаютъ мнѣ Психею неаполитанскаго музея, затѣмъ видѣніе исчезаетъ и я остаюсь на колѣняхъ посреди комнаты.

Ева грозитъ мнѣ зонтикомъ и смѣется, пряча свое лицо въ букетъ резеды.

Немного погодя черезъ двери начинается разговоръ.

Я заранѣе приготовился ко всевозможнымъ распросамъ, и потому вру какъ по нотамъ… Я — «пасичникъ»^[18] изъ-подъ Чигирина. Дочка моя «помандровала»^[19] за ляхомъ въ Варшаву, а я, старикъ, сидѣлъ на пасѣкѣ до тѣхъ поръ, пока и самъ не «помандровалъ». Добрые люди давали за то, что я имъ пѣлъ пѣсни… А теперь что? Увижу дочку, благословлю ее, да и домой, — по матери Украйнѣ стосковался. Тамъ мнѣ и помереть между ульями. Всякому умирать нужно, а старому Пилипу давно уже пришло время…

Что значитъ актерская натура! Ева отлично знаетъ, кто я такой, но такъ проникается моею ролью, что начинаетъ меланхолически кивать своею хорошенькою головкой и глядѣть на меня съ сочувствіемъ. Въ голосѣ Елены изъ-за двери тоже слышится волненіе.

Двери немного растворяются, въ отверстіе показывается чудная бѣлая рука и я неожиданно становлюсь обладателемъ трехрублевой бумажки. Я долженъ взять ее, — иначе нельзя, — и изливаю на голову Елены цѣлый потокъ благословеній отъ имени всѣхъ святыхъ.

Насъ прерываетъ горничная, которая входитъ съ докладомъ, что внизу дожидается панъ Остшиньскій и спрашиваетъ, принимаетъ ли барыня?

— Не впускай его, душечка! — испуганно кричитъ Ева.

Елена отвѣчаетъ, что, конечно, не приметъ, и даже выражаетъ свое удивленіе по поводу столь ранняго визита. Говоря по совѣсти, я и не понимаю, какъ Остшиньскій, который такъ хвастается знаніемъ всѣхъ свѣтскихъ приличій, могъ придти въ такую пору.

— Здѣсь что-то кроется! — говоритъ Ева.

Но объясняться намъ нѣтъ времени: въ дверяхъ показывается совсѣмъ одѣтая Елена и, въ то же время, докладываютъ, что завтракъ поданъ.

Дамы переходятъ въ столовую.

Елена непремѣнно хочетъ посадить меня за столъ, но я упираюсь и сажусь съ моими гуслями у порога. Вскорѣ я получаю миску съ такимъ количествомъ пищи, что полдюжины украинскихъ дѣдовъ захворали бы отъ этого несвареніемъ желудка. Однако я ѣмъ, потому что голоденъ, и во время ѣды смотрю на Елену.

Дѣйствительно, болѣе прелестной головки не найдешь ни въ какой галлереѣ! Сколько я ни живу, я никогда не видалъ такихъ прозрачныхъ глазъ. Въ нихъ видны всѣ мысли, какъ видно дно ручейка. Эти глаза обладаютъ еще одною особенностью: они начинаютъ смѣяться, прежде, чѣмъ губы, благодаря чему лицо проясняется такъ, какъ будто на него упалъ лучъ солнца. Что за невыразимая сладость въ очертаніи губъ!.. Вся головка немного во вкусѣ Карло Дольче, хотя рисунокъ глазъ и губъ напоминаетъ Рафаэля въ самыхъ лучшихъ типахъ.

Я, наконецъ, перестаю ѣсть и все смотрю… до смерти бы смотрѣлъ.

— Ты вчера не была у меня, — говоритъ Елена Евѣ, — я думала, что послѣ полудня заѣдешь.

— Утромъ у меня была репетиція, а потомъ мнѣ захотѣлось увидать картину Магурскаго.

— Ты видѣла ее?

— Плохо, — народу было очень много, — а ты?

— Я была утромъ. Какой удивительный поэтъ! Просто хочется плакать съ этими евреями.

Ева смотритъ на меня. Я не чувствую подъ собою земли отъ удовольствія.

— Я еще нѣсколько разъ отправлюсь смотрѣть, — говоритъ Елена. — Пойдемъ вмѣстѣ, хочешь? Можетъ-быть даже сегодня? Мнѣ отрадно не только смотрѣть на эту картину, но и думать, что у насъ проявился такой талантъ.

Скажите, можно ли не поклоняться такой женщинѣ?!

Я слышу дальше:

— Жаль, что о Магурскомъ говорятъ такія странныя вещи… Признаюсь тебѣ, я умираю отъ любопытства увидѣть его.

— О! — небрежно роняетъ Ева.

— Ты его знаешь, да?

— Могу тебя увѣрить, что онъ много теряетъ въ близкомъ разстояніи, — самоувѣренный и пустой человѣкъ, совсѣмъ пустой.

Мнѣ приходитъ такая охота показать Евѣ языкъ, что я едва сдерживаюсь. А она обращаетъ ко мнѣ свои голубые глаза и ласково спрашиваетъ:

— Что же ты не кушаешь, дѣдушка?

Покажу языкъ, — не выдержу!

И затѣмъ опять говоритъ Евѣ:

— О, да! Магурскому можно удивляться, но не знакомиться съ нимъ. Остшиньскій чудесно опредѣлилъ его, что это душа генія въ тѣлѣ куаффера.

Остшиньскому я оборвалъ бы уши, еслибъ онъ сказалъ что-нибудь подобное; о Евѣ я зналъ, что на концѣ ея языка находится ядъ, но не думалъ, чтобы въ такомъ количествѣ.

Къ счастью, завтракъ кончается.

Мы выходимъ въ садъ, гдѣ я долженъ выступить съ своими пѣснями.

Однако, это меня нѣсколько смущаетъ и я предпочиталъ бы быть у Елены въ качествѣ художника, чѣмъ дида^[15].

Но дѣлать нечего!

Я сажусь у стѣны въ тѣни каштановъ. Сквозь широкіе ихъ листья проникаетъ солнце и образуетъ на землѣ множество ясныхъ пятенъ. Пятна эти дрожатъ, мигаютъ, исчезаютъ и появляются вновь, по мѣрѣ того, какъ вѣтеръ колышетъ вѣтвями. Садъ большой, глубокій, городской шумъ сюда почти не доходитъ, тѣмъ болѣе, что его заглушаетъ шумъ фонтана. Жара страшная. Между листьями слышно стрекотанье воробьевъ, но слабое и точно сонное. Больше ничто не нарушаетъ тишину.

Я замѣчаю, что образуется чудесная картина: садъ, группы старыхъ развѣсистыхъ деревьевъ, солнечныя пятна, фонтанъ, двѣ женщины недюжинной красоты и я, дидъ^[15], сидящій съ гуслями у стѣны, — все это дышетъ прелестью, которую я, какъ художникъ, хорошо понимаю.

Но на время я забываю о своей роли и начинаю съ чувствомъ пѣть. Diva^[20] растрогивается, потому что она артистка, Елена — потому, что она украинка, а я — потому, что онѣ обѣ такъ прелестны, что у меня сердце начинаетъ таять.

Елена слушаетъ просто, безъ искусственныхъ восторговъ, но въ ея прозрачныхъ глазахъ я вижу, что мое пѣніе доставляетъ ей истинное и чистое удовольствіе.

Что за разница съ тѣми украинками, которыя пріѣзжаютъ въ Варшаву на карнавалъ и въ промежуткахъ между фигурами кадрили пилятъ кавалеровъ своею тоской по Украйнѣ, а на самомъ дѣлѣ, какъ говоритъ одинъ мой знакомый, крюками бы ни одна не дала себя вытащить изъ Варшавы въ свою Украйну!

Елена слушаетъ, качаетъ въ тактъ своею изящною головкой, иногда шепчетъ Евѣ: «я это знаю» — и поетъ вмѣстѣ со мною, а я превосхожу самого себя. Я выгружаю изъ памяти и груди весь запасъ степного матеріала, развожу тоску о со́колахъ, Соняхъ, Марусяхъ, степяхъ, курганахъ и Богъ вѣсть еще о чемъ… Я самъ дивлюсь, откуда у меня столько набралось.

Время проходитъ, какъ сонъ…

Я возвратился нѣсколько усталый, но совершенно упоенный.

XV

Въ мастерской, совершенно неожиданно для себя, я застаю супруговъ Сусловскихъ и Казю.

Они хотѣли сдѣлать мнѣ сюрпризъ…

Почему этотъ дуракъ Святецкій сказалъ имъ, что я, навѣрное, скоро вернусь?

Ни Казя, ни Сусловскіе не узнали меня. Доказательство — какъ хорошо я былъ переряженъ! Я приближаюсь къ Казѣ и беру ее за руку; Казя, немного испуганная, пятится назадъ.

— Казя, ты не узнаешь меня? — спрашиваю я.

И мнѣ хочется расхохотаться при видѣ ея изумленія.

— Да, вѣдь, это Владекъ, — поясняетъ Святецкій.

Казя хорошенько всматривается въ меня, наконецъ начинаетъ смѣяться и восклицаетъ:

— Фу, какой гадкій дѣдъ!

Это я-то гадкій дѣдъ! Желалъ бы я знать, гдѣ она видѣла лучшаго! Но для бѣдной Кази, воспитанной на эстетическихъ воззрѣніяхъ пана Сусловскаго, всякій дѣдъ долженъ казаться гадкимъ.

На нѣсколько минутъ я скрываюсь въ нашу кухню и вскорѣ показываюсь въ своемъ натуральномъ видѣ.

Казя и ея родители начинаютъ выпытывать отъ меня, что значитъ этотъ маскарадъ.

— Что значитъ этотъ маскарадъ?.. Очень простая вещь… Видите ли, мы, художники, иногда оказываемъ другъ другу товарищескія услуги въ качествѣ натурщиковъ. Вотъ, напримѣръ, Святецкій: онъ позировалъ мнѣ для фигуры стараго жида. Ты, Казя, не узнала его на картинѣ? Я теперь позирую Ценковскому. Такой ужь обычай въ средѣ художниковъ, тѣмъ болѣе, что въ Варшавѣ мало моделей.

— Мы хотѣли сдѣлать тебѣ сюрпризъ нашимъ приходомъ, — говоритъ Казя, — къ тому же, я никогда не была въ мастерской художника. Но что за безпорядокъ! И такъ у всѣхъ живописцевъ?

— Болѣе или менѣе, болѣе или менѣе.

Панъ Сусловскій заявляетъ, что предпочиталъ бы видѣть у меня большій порядокъ, и надѣется на перемѣну къ лучшему въ будущемъ. Мнѣ ужасно хочется разбить свои гусли объ его голову. Казя тѣмъ временемъ кокетливо улыбается и говоритъ:

— Есть одинъ господинъ художникъ, — зачѣмъ называть его по имени? — у котораго будетъ иначе, разъ только я возьмусь за него: все будетъ разставлено въ порядкѣ, разложено, окурено.

Тутъ она поднимаетъ кверху свой вздернутый носикъ, смотритъ на фестоны паутины, украшающей углы нашей мастерской, и добавляетъ:

— Даже всякаго купца поразитъ такой безпорядокъ… Придетъ кто-нибудь и сразу очутится словно въ лавкѣ старьевщика. Напримѣръ, это оружіе страхъ какъ заржавѣло. А чего проще: позвать горничную, приказать ей натолочь кирпичу — и все начнетъ свѣтиться, какъ новый самоваръ.

Святые угодники! Она говоритъ о купцахъ и хочетъ чистить кирпичомъ мои кольчуги, добытыя изъ могилъ… Ахъ, Казя, Казя!

Растроганный Сусловскій цѣлуетъ ее въ лобъ, а Святецкій издаетъ звуки, напоминающіе хрюканье дикаго вепря.

Казя грозитъ мнѣ пальчикомъ и говоритъ дальше:

— Прошу васъ помнить, что все это перемѣнится!

И она доканчиваетъ:

— А если нѣкто не придетъ къ намъ вечеромъ, то онъ будетъ гадкій и его не будутъ любить…

Тутъ она закрываетъ глаза. Не могу сказать, чтобъ ея гримаски не были прелестны. Обѣщаюсь придти и провожаю своихъ будущихъ родственниковъ до самаго низу.

Возвратившись, я застаю Святецкаго, съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ разсматривающаго цѣлую пачку сторублевокъ, лежащихъ на столѣ.

— Что это такое?

— Ты не знаешь, что случилось?

— Не знаю.

— Я обокралъ одного человѣка, какъ настоящій разбойникъ.

— Какъ такъ?

— Продалъ свои трупища.

— А эти деньги?

— Да, подлый я ростовщикъ, больше ничего!..

Я обнимаю Святецкаго, отъ души желаю ему всего лучшаго, а онъ начинаетъ мнѣ разсказывать, какъ все это было.

— Сижу я послѣ твоего ухода, какъ вдругъ появляется какой-то господинъ и спрашиваетъ меня, не я ли Святецкій. Я отвѣчаю: «Любопытно знать, почему бы мнѣ и не быть Святецкимъ?» Тогда онъ говоритъ: «Я видѣлъ вашу картину и хочу ее купить». Я ему говорю: «Это очень хорошо; но позвольте мнѣ сказать, что нужно быть идіотомъ для того, чтобы купить такую подлую картину». А онъ опять: «Я, — говоритъ, — не идіотъ, но у меня есть слабость покупать картины, нарисованныя идіотами». — «Когда такъ, то хорошо», — говорю. Онъ спрашиваетъ меня о цѣнѣ, я отвѣчаю: «А мнѣ что за дѣло?» — «Даю вамъ столько-то». — «Отлично! если можете дать, то и давайте!» — Онъ отдалъ деньги и ушелъ. Карточку оставилъ, — Бялковскій, докторъ медицины… Я — подлый ростовщикъ и больше ничего!

— Да здравствуютъ трупища! Святецкій, душа моя, женись!

— Мнѣ лучше повѣситься, — говоритъ Святецкій, — подлый я ростовщикъ, ничего больше!

XVI

Вечеромъ я у Сусловскихъ.

Мы помѣстились оба съ Казей въ гостиной, въ нишѣ, на козеткѣ. Пани Сусловская сидитъ за столомъ у лампы и шьетъ что-то для приданаго Кази, а панъ Сусловскій съ достоинствомъ читаетъ вечерній нумеръ «Летучихъ Листковъ».

Мнѣ какъ-то не по себѣ, хочется разогнать непріятное настроеніе и я очень близко подвигаюсь къ Казѣ.

Въ гостиной — тишина; прерываетъ ее только шепотъ Кази, которую я пытаюсь обнять и которая говоритъ мнѣ:

— Владекъ, папа увидитъ!

Въ это время папа поднимаетъ голосъ и начинаетъ читать:

«Картина извѣстнаго художника Святецкаго „Послѣдняя встрѣча“ пріобрѣтена докторомъ Бялковскимъ за 1.500 рублей…»

— Да, да, — говорю я, — Святецкій продалъ ее сегодня утромъ.

При этомъ я стараюсь вновь обнять Казю и слышу ея шепотъ:

— Папа увидитъ!

Мои глаза невольно устремляются на пана Сусловскаго. Вдругъ я вижу, что лицо его измѣняется, онъ прикрываетъ рукою глаза отъ свѣта и наклоняется надъ «Летучими Листками».

Какого чорта онъ могъ найти тамъ?

— Отецъ, что съ тобой? — спрашиваетъ пани Сусловская.

Онъ встаетъ, дѣлаетъ два шага къ намъ, потомъ останавливается, пронизываетъ меня взоромъ и, заломивъ руки, начинаетъ качать головой.

— Что съ вами?

— Вотъ какъ всякая фальшь и измѣна выходятъ наружу! — патетично говоритъ Сусловскій. — Читайте, милостивый государь, если стыдъ дозволитъ вамъ дочитать до конца.

Онъ дѣлаетъ движеніе, какъ будто бы завертывается въ тогу, и подаетъ мнѣ нумеръ «Летучихъ Листковъ». Взглядъ мой падаетъ на статью, озаглавленную «Украинскій гусляръ». Я немного конфужусь и читаю слѣдующее:

«Нѣсколько дней тому назадъ въ нашемъ городѣ появился рѣдкій гость — старый украинскій гусляръ, который ходитъ по живущимъ въ Варшавѣ украинскимъ семействамъ, прося о вспомоществованіи и распѣвая въ замѣнъ этого свои пѣсни. Говорятъ, что старымъ бардомъ въ особенности заинтересовалась наша извѣстная, симпатичная артистка, Е. А., съ которой его не дальше, какъ сегодня утромъ, видѣли въ коляскѣ. Въ первый день появленія далекаго гостя образовался странный слухъ, что подъ рубищемъ гусляра скрывается одинъ изъ нашихъ знаменитѣйшихъ художниковъ, который, такимъ образомъ, не обращая на себя вниманія мужей и родственниковъ, находитъ легкій доступъ во всѣ будуары. Съ своей стороны мы увѣрены, что слухъ этотъ не имѣетъ ни малѣйшаго основанія, хотя бы потому, что наша дива ни въ какомъ случаѣ не согласилась бы принимать участіе въ подобныхъ предпріятіяхъ. Старичокъ, по нашимъ соображеніямъ, прибрѣлъ прямо изъ Украйны. Разсудкомъ онъ немного тронутъ, но за то память его сохранилась превосходно…»

Вотъ мука-то!

Сусловскій такъ взволнованъ, что не можетъ выговорить ни слова, но, наконецъ, потокъ негодованія вырывается изъ его устъ.

— Какую новую ложь, какую новую увертку придумаете вы для оправданія вашего поведенія? Или это не васъ возили сегодня въ столь презрѣнной одеждѣ?.. Кто этотъ дѣдъ?

— Этотъ дѣдъ — я, — отвѣчаю, — но не понимаю, почему вы находите его одежду презрѣнной.

Въ эту минуту Казя вырываетъ изъ моей руки нумеръ «Летучихъ Листковъ» и начинаетъ его читать. Сусловскій еще плотнѣе завертывается въ тогу негодованія и продолжаетъ:

— Едва переступивъ порогъ честнаго дома, вы вносите съ собою растлѣніе: еще не будучи мужемъ этого несчастнаго ребенка, вы измѣняете ей въ сообществѣ съ женщиной легкаго поведенія, топчете въ грязь наши упованія і нарушаете святыню произнесеннаго вами обѣта… И для кого? — для театральной гетеры!

Тутъ меня охватываетъ страшная злоба.

— Довольно! — говорю я. — Эта гетера сто́итъ дороже десятка такихъ фальшивыхъ Катоновъ, какъ вы… Мы съ вами пока еще ничѣмъ не связаны, и знайте, что вы мнѣ ужасно надоѣли. Я по горло насытился и вашимъ паѳосомъ, и вашими…

У меня не хватаетъ словъ, да, наконецъ, они и не нужны, потому что Сусловскій вдругъ растегиваетъ воротъ рубашки, какъ будто бы желая сказать:

— Рази, я не прошу пощады, — вотъ грудь моя!..

Но я не думаю разить. Я только довожу до общаго свѣдѣнія, что собираюсь уходить изъ опасенія наговорить еще чего-нибудь пану Сусловскому.

И дѣйствительно. я ухожу, не прощаясь ни съ кѣмъ.

Свѣжій воздухъ охлаждаетъ мою разгоряченную голову.

Ночь чудесная; девять часовъ вечера.

Мнѣ необходимо пройтись, чтобъ окончательно успокоиться, и я бѣгу въ Бельведерскія аллеи.

Окна въ виллѣ Елены темны. Очевидно ея нѣтъ дома. Не знаю почему, это обстоятельство до крайности огорчаетъ меня.

Еслибъ я увидалъ хоть силуэтъ ея на шторѣ, я успокоился бы, а теперь мною овладѣваетъ новый припадокъ злобы…

Что я съ этимъ Остшиньскимъ сдѣлаю при первой встрѣчѣ — и самъ не знаю…

Къ счастью, онъ не изъ такихъ, которые уклоняются отъ отвѣта.

Только, собственно говоря, за что я придерусь къ нему? Статья написана съ адскою ловкостью. Вѣдь, Остшиньскій противорѣчитъ мнѣнію, что дѣдъ — не кто иной какъ переодѣтый художникъ, какъ будто бы защищаетъ Еву, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, очевидно старается скомпрометтировать ее въ глазахъ Елены, мститъ мнѣ за Казю я, въ концѣ-концовъ, подвергаетъ меня осмѣянію.

Хоть бы онъ, черти-бъ его взяли, не писалъ, что я тронутъ умомъ! Свершилось… Въ глазахъ Елены я поставленъ въ безвыходно-смѣшное положеніе.

Она постоянно читаетъ «Летучіе Листки».

Ай-ай, что за гадость и какой пріятный сюрпризъ для Евы! Какъ теперь, поди, Остшиньскій торжествуетъ! Нужно что-нибудь сдѣлать; но если я знаю что, то пусть на всю жизнь останусь репортеромъ «Летучихъ Листковъ».

Мнѣ приходитъ въ голову посовѣтоваться съ Евой. Она сегодня играетъ… Побѣгу въ театръ и увижусь съ ней послѣ окончанія пьесы.

Времени еще довольно.

Черезъ полчаса я уже въ ея уборной.

Ева сейчасъ кончитъ, а пока я оглядываюсь по сторонамъ.

Наши театры, какъ извѣстно, не отличаются роскошью обстановки. Комната съ голыми оштукатуренными стѣнами, два газовыхъ рожка, зеркало, умывальникъ, нѣсколько стульевъ, въ углу кушетка (вѣроятно, частная собственность Евы) — вотъ и вся ея уборная… Передъ зеркаломъ множество туалетныхъ принадлежностей, недопитая чашка чернаго кофе, коробка съ румянами и бѣлилами, карандаши для бровей, нѣсколько паръ перчатокъ, еще сохранившихъ форму руки, посреди нихъ два парика; на боковой стѣнѣ рядъ платьевъ — бѣлыхъ, розовыхъ, темныхъ, легкихъ и тяжелыхъ; на полу стоятъ двѣ корзины съ разными разностями. Комната пропитана запахомъ оризы и пудры. Что за пестрота повсюду, какъ тутъ все разбросано, сколько красокъ, сколько отблесковъ, сколько тѣней и игры свѣта при колеблющемся пламени газовыхъ рожковъ!

Это картина своего рода, здѣсь есть характеръ… Въ концѣ-концовъ, здѣсь ничего нѣтъ, чего не было бы въ любой дамской уборной, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, есть что-то производящее впечатлѣніе не простой уборной, а какого-то убѣжища, чувствуется вліяніе невидимаго очарованія… Надъ этимъ безпорядкомъ, пестротою, между этими ободранными стѣнами носится дыханіе искусства.

Слышенъ взрывъ рукоплесканій. А, конецъ! Черезъ стѣны до меня доходятъ крики: «Адами! Адами!» Проходитъ четверть часа, а тамъ все еще кричатъ.

Наконецъ, вбѣгаетъ Ева въ образѣ «Теодоры»…

На головѣ у ней корона, глаза подведены, щеки пылаютъ огнемъ. Распущенные ея волосы, какъ морская волна, спадаютъ на обнаженную шею и руки. Она взволнована и утомлена до такой степени, что говоритъ мнѣ еле слышнымъ голосомъ: «какъ поживаешь, Владекъ?» — и, поспѣшно снявъ корону, кидается въ своемъ царскомъ одѣяніи на кушетку. Очевидно, она не можетъ вымолвить ни слова, потому что смотритъ на меня молча, какъ измученная птица… Я сажусь около нея, кладу ей руку на лобъ и не думаю ни о чемъ, кромѣ нея…

Я вижу въ этихъ подведенныхъ глазахъ неостывшій еще огонь увлеченія, вижу на этомъ лбу печать искусства, вижу, какъ эта дѣвушка приноситъ въ жертву театральному Молоху кровь, здоровье, жизнь, какъ грудь ея задыхается отъ недостатка воздуха, — и меня охватываетъ такое сожалѣніе, такое сочувствіе, что я не знаю, какъ мнѣ дальше поступать…

Мы сидимъ нѣсколько минутъ не говоря ни слова, наконецъ Ева указываетъ на нумеръ «Летучихъ Листковъ», лежащій на туалетѣ, и шепчетъ:

— Какъ это непріятно, какъ непріятно!

Вдругъ она разражается нервнымъ рыданіемъ и дрожитъ, какъ листъ.

Я хорошо знаю, что она рыдаетъ отъ утомленія, а не по поводу «Летучихъ Листковъ», что эта статья такой пустякъ, о которомъ всѣ завтра забудутъ, Остшиньскій не сто́итъ одной слезы Евы, но, несмотря на все это, сердце мое начинаетъ сжиматься все сильнѣй и сильнѣй. Я схватываю ея руки и покрываю ихъ поцѣлуями, грѣю ихъ, прижимаю къ груди. Сердце мое начинаетъ отчаянно биться, со мной совершается что-то странное. Не сознавая самъ, для чего, я опускаюсь на колѣни передъ Евой, какое-то облако затемняетъ мнѣ глаза и вдругъ я безъ памяти обнимаю ее.

— Владекъ, Владекъ, сжалься! — шепчетъ Ева.

Но я крѣпче прижимаю ее къ своей взволнованной груди, я не сознаю уже ничего, я потерялъ сознаніе… Я цѣлую ея лобъ, глаза, губы и могу выговорить только одно слово:

— Люблю тебя, люблю!..

Въ это время головка Евы закидывается назадъ, руки ея лихорадочно обнимаютъ мою шею и я слышу шепотъ:

— Я тебя давно люблю!..

XVII

Если для меня на всемъ свѣтѣ есть болѣе дорогое созданіе, чѣмъ Ева, то я самый ужасный негодяй.

Говорятъ, что мы, артисты, дѣлаемъ все подъ впечатлѣніемъ минуты, но въ данномъ случаѣ это неправда: оказывается, что я давно любилъ Еву, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ такимъ осломъ, что не зналъ объ этомъ.

Одинъ Богъ знаетъ, что было со мной, когда я провожалъ ее въ этотъ вечеръ домой… Мы шли подъ руку, не говоря другъ другу ни слова… Только я прижималъ иногда къ груди руку Евы, а она — мою. Я чувствовалъ, что она любитъ меня всею душой…

Проводилъ я ее на лѣстницу, и когда мы очутились въ ея маленькой гостиной, намъ стало такъ неловко, что мы не смѣли посмотрѣть въ глаза другъ другу. Только когда Ева закрыла лицо руками, я оторвалъ ея руку и тихо спросилъ:

— Ева, ты моя? правда?

Она прижалась ко мнѣ.

— Да, да!..

Она была такъ прелестна, въ ея блестящихъ глазахъ виднѣлась такая истома, что я не могъ оторваться отъ нея.

Правда, и она не могла оторваться отъ меня, какъ будто бы хотѣла вознаградить себя за долгое молчаніе и затаенное чувство.

Возвратился я домой поздно. Святецкій не спалъ. Онъ рисовалъ при лампѣ для какого-то иллюстрированнаго журнала.

— Тутъ письмо къ тебѣ, — говоритъ онъ, не отрывая глазъ отъ работы.

Я беру письмо и нащупываю сквозь конвертъ кольцо. Отлично! Оно пригодится мнѣ завтра. Распечатываю и читаю слѣдующее:

«Думаю, что возвращеніе кольца доставитъ вамъ удовольствіе, потому что вы, видимо, и разсчитывали на это. Что касается меня, то я не имѣю желанія соперничать съ актрисами. К.»

По крайней мѣрѣ коротко!

Письмо это дышетъ гнѣвомъ, и только однимъ гнѣвомъ.

Если какая-нибудь тѣнь очарованія окружала еще Казю въ моихъ глазахъ, то тѣнь эта разсѣялась безповоротно.

Странное дѣло: всѣ предполагаютъ, что главною причиной моего переодѣванія и дальнѣйшихъ похожденій была Ева. И дѣйствительно, Ева будетъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ томъ, что свершится въ будущемъ.

Я комкаю письмо, засовываю его въ карманъ и иду спать… Святецкій отрываетъ глаза отъ работы и смотритъ на меня въ ожиданіи, не скажу ли я чего-нибудь, но я молчу.

— Послѣ театра былъ здѣсь подлецъ Остшиньскій, — говоритъ Святецкій.

XVIII

На утро въ десять часовъ я хочу летѣть къ Евѣ, но нельзя: у меня гости.

Приходитъ баронъ Картофлеръ и заявляетъ о своемъ желаніи имѣть дупликатъ моихъ «Евреевъ». Даетъ мнѣ полторы тысячи рублей; я требую двѣ. Дѣло оканчивается по-моему.

Послѣ его ухода получаю отъ Танценберга предложеніе написать два портрета. Святецкій (онъ антисемитъ) называетъ меня самого жидомъ, но желалъ бы я знать, кто пріобрѣтаетъ у насъ произведенія искусства, какъ не «финансы»? Если же «финансы» боятся трупищей Святецкаго, то ужь это не моя вина.

Къ Евѣ я прихожу только въ часъ, отдаю ей кольцо и объявляю, что послѣ свадьбы мы уѣзжаемъ въ Римъ.

Ева соглашается съ радостью, и насколько мы вчера молчали, настолько сегодня разговорчивы.

Я говорю ей о сегоднешнихъ предложеніяхъ, и мы радуемся вмѣстѣ. Портреты я закончу здѣсь, а «Евреевъ» для Картофлера буду писать въ Римѣ. Потомъ мы возвратимся въ Варшаву, устроимъ мастерскую и будемъ жить, какъ въ раю.

Составляя всѣ эти проекты, я клянусь Евѣ, что годовщину вчерашняго дня мы будемъ праздновать всю нашу жизнь. Но она прячетъ голову на моей груди и проситъ, чтобъ я объ этомъ ничего не говорилъ. Потомъ она обвиваетъ мнѣ шею расшитыми рукавами своего утренняго капота и называетъ своимъ великимъ человѣкомъ. Она блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно, но вся сіяетъ радостью.

О! какимъ я былъ осломъ, что, зная такую женщину, искалъ счастья въ другомъ мѣстѣ, въ сферѣ, которая была мнѣ чужда и въ которой я чувствовалъ себя чужимъ!

Какъ у Евы, однако, сильны актерскія привычки! Она тотчасъ же проникается своимъ положеніемъ и невольно до нѣкоторой степени играетъ роль молодой и счастливой невѣсты. Но я не ставлю это въ вину дорогому существу, которое столько лѣтъ провело на театральныхъ подмосткахъ.

Послѣ обѣда мы ѣдемъ къ Еленѣ Колчановской.

Съ минуты, когда Ева можетъ представить меня, какъ своего жениха, продѣлка съ дѣдомъ получаетъ самое невинное значеніе и не можетъ служить предметомъ недоразумѣнія между дамами. Елена, узнавъ объ этомъ, принимаетъ насъ съ распростертыми объятіями и совершенно счастлива счастіемъ Евы. Мы смѣемся, какъ школьники, надъ «дидомъ»^[15], надъ тѣмъ, что «дидъ»^[15] долженъ былъ выслушивать о художникѣ Магурскомъ. Вчера я хотѣлъ убить Остшиньскаго, сегодня мы удивляемся его остроумію.

Елена смѣется такъ, что ея прозрачные глаза наполняются слезами (кстати, сегодня она еще прелестнѣе). Когда, въ концѣ нашего посѣщенія, она наклоняетъ головку, я не могу оторвать отъ нея глазъ, да и Ева до такой степени подчиняется вліянію ея очарованія, что потомъ въ теченіе цѣлаго дня безсознательно подражаетъ этому взгляду и этому наклоненію головы.

Мы условливаемся, что по возвращеніи изъ-за границы я буду писать портретъ Елены, но раньше напишу портретъ Евы, если только съумѣю перенести на полотно ея тонкія черты и лицо — настолько выразительное, что каждое впечатлѣніе отражается на немъ, какъ облачко въ ясной водѣ.

Но я съумѣю, да и почему бы мнѣ не съумѣть?

XIX

Вечеромъ «Летучіе Листки» разглашаютъ баснословные слухи о предложеніяхъ, которыя я получилъ.

Доходы мои исчисляются десятками тысячъ.

Можетъ быть, этимъ отчасти я могу объяснить полученіе письма, въ которомъ Казя говоритъ, что отослала свое кольцо подъ вліяніемъ гнѣва и ревности, но еслибъ я пришелъ и мы вмѣстѣ упали бы въ ногамъ родителей, — родители, можетъ быть, и простили бы насъ.

Довольно съ меня этихъ колѣнопреклоненій и этихъ прощеній! Я не отвѣчалъ ничего. Пусть въ ихъ ногамъ падаетъ, кто хочетъ, а Казя пусть выходитъ за Остшиньскаго: мнѣ довольно моей Евы.

Однако, мое молчаніе приводитъ семью Сусловсвихъ въ тревогу: нѣсколько дней спустя приходитъ тотъ же самый посланецъ съ письмомъ Кази, но на этотъ разъ уже въ Святецкому.

Святецкій показываетъ мнѣ письмо. Казя проситъ его придти на минуту, для совѣщанія по дѣлу, отъ котораго зависитъ все ея будущее, далѣе разсчитываетъ на его сердце, на его прямодушіе, которое она подмѣтила въ немъ съ перваго взгляда, и надѣется, что Святецкій не откажетъ просьбѣ несчастной женщины. Святецкій ругается, ворчитъ себѣ подъ носъ что-то о подлыхъ филистерахъ, о необходимости перевѣшать ихъ всѣхъ вмѣстѣ съ будущимъ потомствомъ, но все-таки идетъ.

Я догадываюсь, что на меня хотятъ вліять черезъ него.

XX

Святецкій, въ сущности, человѣкъ мягкосердечный, очевидно, совсѣмъ покоренъ.

Цѣлую недѣлю онъ ходитъ къ Сусловскимъ каждый день, а со вчерашняго дня обходитъ меня стороной и поглядываетъ изъ подлобья, словно волкъ.

Наконецъ, за чаемъ онъ сердито спрашиваетъ меня:

— Слушай, что ты намѣренъ сдѣлать съ этою дѣвушкой?

— Съ какою дѣвушкой?

— Съ Сусловской, что ли, или какъ ее тамъ…

— Ничего я не думаю дѣлать съ Сусловской или какъ ее тамъ…

Наступаетъ минута молчанія, потомъ Святецкій снова говоритъ:

— Она по цѣлымъ днямъ реветъ, просто смотрѣть жалко…

Что за добрая душа!

Въ это время и въ голосѣ Святецкаго слышится волненіе, но онъ кряхтитъ, какъ носорогъ, и прибавляетъ:

— Порядочный человѣкъ такъ не поступаетъ.

— Святецкій, ты начинаешь напоминать мнѣ пана Сусловскаго!

— Можетъ быть… я предпочитаю напоминать Сусловскаго, чѣмъ оскорблять его дочь.

— Прошу тебя, отвяжись ты отъ меня.

— Хорошо, я могу даже вовсе не знать тебя.

На томъ наша бесѣда кончается и съ той минуты мы Святецкимъ не разговариваемъ.

Мы притворяемся, что не знаемъ другъ друга. Это тѣмъ забавнѣй, что живемъ мы съ нимъ вмѣстѣ, вмѣстѣ пьемъ чай и ни одному изъ насъ не приходитъ въ голову мысль выбраться изъ мастерской.

День моей свадьбы съ Евой приближается.

При помощи «Летучихъ Листковъ» вся Варшава знаетъ объ этомъ. Всѣ на насъ смотрятъ, въ особенности удивляются Евѣ. Когда мы были на выставкѣ, насъ окружили такъ, что мы едва могли протолкаться сквозь толпу.

Моя незнакомая доброжелательница снова присылаетъ мнѣ анонимное письмо, въ которомъ предостерегаетъ меня, что Ева не можетъ быть подходящею женой такого человѣка, какъ я…

«Не вѣрю тому, что говорятъ объ отношеніяхъ панны Адами къ пану Остшиньскому (пишетъ моя доброжелательница), но вамъ, маэстро, нужна жена, которая посвятила бы себя всецѣло вашей славѣ и величію, а панна Адами сама артистка и всегда будетъ похищать у васъ лавры…»

Святецкій все ходитъ къ Сусловскимъ, но теперь уже, очевидно, въ качествѣ утѣшителя, потому что Сусловскіе должны знать о моихъ намѣреніяхъ.

Я выхлопоталъ Евѣ у театральной дирекціи неограниченный отпускъ. Ева начинаетъ причесываться какъ сельская дѣвушка, одѣваться очень скромно и носитъ платья съ высокимъ лифомъ. Все это очень идетъ къ ней. Сцена въ уборной ни разу не повторялась. Ева не позволяетъ! Самое большее, на что я имѣю право, это цѣловать ея руки. Это меня приводитъ въ страшное нетерпѣніе, но я утѣшаю себя мыслью, что когда-нибудь…

Любитъ она меня безъ памяти. Цѣлые дни мы проводимъ вмѣстѣ. Я началъ учить ее рисованію. Дѣло идетъ на ладъ, — живопись ее необыкновенно интересуетъ.

XXI

Зевсъ громовержецъ, на что ты смотришь съ вершины Олимпа? Творятся вещи, о которыхъ не снилось ни одному мудрецу.

Наканунѣ моей свадьбы приходитъ Святецкій, толкаетъ меня локтемъ и, отворачивая въ сторону свою взъерошенную голову, угрюмо говоритъ:

— Владекъ… знаешь, я замышляю злодѣяніе.

— Наконецъ-то заговорилъ, — отвѣчаю я. — Какое злодѣяніе?

Святецкій смотритъ въ землю и говоритъ какъ будто съ самимъ собою:

— Чтобы такой пьяница, какъ я, такой идіотъ безъ таланта, такой моральный и физическій банкротъ женился на дѣвушкѣ, подобной Казѣ, — это настоящее злодѣяніе!

Я ушамъ своимъ не вѣрю, но бросаюсь на шею Святецкаго, не обращая вниманія на то, что онъ меня отталкиваетъ.

Свадьба его черезъ два дня.

XXII

Пробывъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Римѣ, мы съ Евой получаемъ великолѣпную карточку, приглашающую насъ на бракосочетаніе пана Остшиньскаго съ пани Еленой Турко, primo voto^[21] Колчановской.

Мы не можемъ ѣхать, потому что здоровье Евы не позволяетъ.

Ева цѣлый день рисуетъ и дѣлаетъ огромные успѣхи. Я получилъ медаль въ Пештѣ. Какой-то кроатскій богачъ купилъ мою картину. Кромѣ того, у меня завязались сношенія съ Гупилемъ.

XXIII

Въ Веронѣ у насъ родился сынъ.

Ева говоритъ, что такого ребенка никогда не видала. Дѣйствительно, необыкновенный ребенокъ!..

XXIV

Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ мы въ Варшавѣ.

Я устроилъ великолѣпную мастерскую.

Остшиньскихъ мы посѣщаемъ довольно часто.

Онъ продалъ «Летучіе Листки» и состоитъ теперь «президентомъ общества распространенія ячменной каши среди рабочихъ, не имѣющихъ занятія». Ничто не можетъ дать понятія о его великолѣпіи и объ окружающемъ его уваженіи. Меня онъ треплетъ по плечу и говоритъ: «ну, благодѣтель!» Онъ покровительствуетъ литературнымъ талантамъ и принимаетъ по средамъ.

Она прелестна, какъ мечта.

Дѣтей у нихъ нѣтъ.

XXV

Помогите, умираю отъ смѣха!..

Пріѣхали изъ Парижа Святецкіе. Она играетъ роль жены артиста изъ золотой богемы; онъ носитъ шелковыя рубашки, чолку и бороду клинушкомъ… Я все понимаю, понимаю, что она могла справиться съ его привычками, характеромъ, но какъ справилась она съ его волосами, это останется для меня вѣчною загадкой.

Святецкій не пересталъ писать трупища, но пишетъ также и картины изъ сельской жизни. Онъ пользуется большимъ успѣхомъ. Портреты ему не удаются, — все выходитъ какой-то трупный цвѣтъ лица.

Спрашивалъ я его, по старой дружбѣ, счастливъ ли онъ съ женой. Отвѣчаетъ, что никогда и не мечталъ а подобномъ счастьѣ. Признаюсь, Казя обманула мои ожиданія въ благопріятномъ смыслѣ.

И я былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибы нервы моей жены не были такъ разстроены. Я даже слышалъ однажды ночью, какъ бѣдняжка плакала. Я знаю, что эта такое! Она тоскуетъ по театрѣ. Молчитъ, но тоскуетъ…

Началъ рисовать портретъ пани Остшиньской. Ей-Богу, что это за женщина! Даже страхъ передъ Остшиньскимъ не удержалъ бы меня… И еслибъ не моя любовь къ Евѣ, то, право, не знаю… Но я ужасно люблю Еву, ужасно!

Примѣчанія

1. нѣм.
2. лат.
3. Необходим источник цитаты
4. итал.
5. лат. etc
6. фр. Louis XV — Людовик XV
7. фр.
8. лат.
9. итал.
10. фр.
11. фр.
12. итал.
13. итал.
14. Необходим источник цитаты
15. укр. дід — дѣдъ
16. укр. дід-гусляр — дѣдъ-гусляръ
17. укр.
18. укр.
19. укр.
20. итал.
21. лат.