Янко-музыкант (Сенкевич; Лавров)/ДО
| Янко Музыкантъ |
| Оригинал: польск. Janko Muzykant. — Перевод созд.: 1878. Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 110. |
Родился на свѣтъ хилый, слабый ребенокъ. Сосѣдки, собравшіяся при ложѣ родильницы, кивали головами и надъ матерью, и надъ ребенкомъ. Кузнечиха Шимано́ва, самая опытная изо всѣхъ, начала утѣшать больную.
— Дай-ка, — сказала она, — я зажгу громницу[1]. Ужь изъ тебя, кума, ничего не будетъ; тебѣ на тотъ свѣтъ снаряжаться нужно и за батюшкой послать, чтобъ онъ грѣхи твои отпустилъ.
— А мальчишку-то, — сказала другая, — нужно сейчасъ окрестить. Онъ и батюшки не дождется. Хорошо, хоть нехристемъ не умретъ.
Сказавши это, она зажгла громницу[1], потомъ взяла ребенка, покропила его водой, отчего онъ началъ зажмуривать глаза, и сказала наконецъ:
— Крещу тебя во имя Отца и Сына и Духа Святаго и даю тебѣ имя Яна, а теперь, душа христіанская, иди, откуда пришла. Аминь!
Но душа христіанская вовсе не имѣла охоты идти, откуда пришла, и оставить худенькое тѣльце, — напротивъ, начала дрыгать ногами этого тѣла, какъ могла, и плакать, хотя такъ слабо и жалостно, что какъ потомъ говорили кумушки: «и вспомнить-то смѣшно: котенокъ — не котенокъ, а пищитъ!»
Послали за ксёндзомъ. Пріѣхалъ онъ, сдѣлалъ что нужно и уѣхалъ. Больной сдѣлалось лучше. Черезъ недѣлю баба вышла на работу. Мальчишка еще пищалъ, но все-таки пищалъ и кое-какъ дожилъ до десятаго года жизни.
Былъ онъ худой и загорѣлый, съ раздутымъ животомъ и ввалившимися щеками; волосы льняные, почти бѣлые, падали на свѣтлые, вытаращенные глаза, смотрѣвшіе на свѣтъ какъ будто куда-то въ неизмѣримое пространство. Зимою онъ сидѣлъ за печкой и тихонько плакалъ отъ холода, а по-временамъ и съ голода, когда у мамы нечего было ни въ печь ставить, ни въ горшокъ положить; лѣтомъ ходилъ въ рубашкѣ, подпоясанной какимъ-то обрывкомъ, и въ соломенной шляпѣ, изъ-за полей которой выглядывалъ, задирая, какъ птица, голову кверху.
Мать, бѣдная работница, жившая со дня на день, какъ ласточка, подъ чужою крышей, можетъ-быть и любила его по-своему, но била часто и всегда называла «подкидышемъ». Въ восемь лѣтъ Янъ былъ уже подпаскомъ, а когда въ избѣ ѣсть было нечего, ходилъ въ лѣсъ за грибами. Какъ его тамъ волки не съѣли, это Богу одному извѣстно.
Это былъ робкій мальчикъ и, какъ всѣ крестьянскія дѣти, вѣчно, при разговорѣ съ посторонними, засовывалъ кулакъ въ ротъ. Никто не разсчитывалъ, что онъ выростетъ, а еще меньше, что мать добьется отъ него какого-либо толку, — къ работѣ у него не было способностей.
Не извѣстно, какъ это вышло, только къ одному была у него большая охота: это — къ музыкѣ. Вездѣ онъ слышалъ ее, и какъ только чуть подросъ, такъ ужь о другомъ и не думалъ. Пойдетъ, бывало, въ лѣсъ за скотиной или съ корзиной за ягодами, но только вернется безъ ягодъ и скажетъ, картавя:
— Мамка, такъ въ лѣсу что-то играло… ой, ой!
А мамка ему:
— Я вотъ тебѣ поиграю! Узнаешь ты меня…
И задастъ ему музыку уполовникомъ. Малый кричалъ, обѣщался, что больше не будетъ, а самъ все думалъ, что тамъ въ лѣсу что-то играло… Что? Развѣ онъ зналъ это?.. Сосны, буки, березы, клены — все играло, цѣлый лѣсъ — и баста!..
И эхо тоже… Въ полѣ играла ему былинка, въ садикѣ близъ хижины чирикали воробьи, такъ что вишни тряслись. Вечеромъ прислушивался онъ ко всѣмъ голосамъ, идущимъ изъ деревни, и думалъ, что вся деревня играетъ. Когда посылали его на работу, разметывать навозъ, то у него и вѣтеръ въ вилахъ игралъ.
Разъ, когда онъ стоялъ съ растрепавшимися волосами и слушалъ, какъ играетъ вѣтеръ въ деревянныхъ вилахъ, его замѣтилъ надсмотрщикъ, — замѣтилъ и, снявши свой поясъ, задалъ ему на память… И все это понапрасну, Люди его называли «Янко Музыкантъ». Весной убѣгалъ онъ изъ дому дѣлать дудки возлѣ ручья. Ночью, когда лягушки начинаютъ квакать, дятелъ долбить, когда пѣтухи кричали, усѣвшись на плетняхъ, онъ спать не могъ, все слушалъ, и Богъ вѣсть какую гармонію слышалъ онъ во всемъ этомъ. Мать даже его въ костелъ брать не могла, потому что, какъ бывало зазвучитъ органъ и раздастся хоръ сладостныхъ голосовъ, глаза ребенка покрывались мглой, какъ будто смотрѣли въ какой-то другой міръ…
Сторожъ, что ходилъ ночью по деревнѣ и, чтобы не заснуть, считалъ звѣзды на небѣ, либо потихоньку разговаривалъ съ собаками, не разъ видалъ бѣлую рубаху Яна, въ темнотѣ пробиравшагося къ корчмѣ. Но мальчикъ ходилъ не въ корчму, а къ корчмѣ. Тамъ, притаившись у стѣны, онъ слушалъ. Люди танцовали «обертасъ» и иногда какой-нибудь парень выкрикивалъ: «У-га!»
Слышны были то топотъ обуви, то голоса дѣвушекъ: «Ну, что-жь!» Скрипка тихо пѣла: «Будемъ ѣсть, будемъ пить, будемъ веселиться», а контрбасъ низкимъ голосомъ вторилъ съ достоинствомъ: «Какъ Богъ далъ, какъ Богъ далъ!» Окна горѣли огнемъ; каждая балка въ корчмѣ двигалась, пѣла и играла, а Янко все слушалъ…
Чего бы онъ не далъ за скрипку, что такъ тонко играла: «Будемъ ѣсть, будемъ пить, будемъ веселиться!» Такія дощечки поющія… Откуда ихъ достаютъ? Кто ихъ дѣлаетъ? Хоть бы ему по крайней мѣрѣ разъ дали въ руки взять что-нибудь такое!.. Гдѣ тамъ! Ему можно было только слушать, да и слушать-то до тѣхъ поръ, пока не раздавался голосъ сторожа:
— Домой не пора ли, чертёнокъ?
Онъ тотчасъ же убѣгалъ на своихъ босыхъ ногахъ, а его настигалъ въ темнотѣ голосъ скрипки: «Будемъ ѣсть, будемъ пить, будемъ веселиться!» — и важный тонъ контрбаса: «Какъ Богъ далъ, какъ Богъ далъ, какъ Богъ далъ!»
Для него былъ большой праздникъ, когда онъ могъ слышать скрипку, будь это на свадьбѣ или на «дожинкахъ». Потомъ онъ залѣзалъ на печь и цѣлые дни молчалъ, поглядывая, какъ котъ, блестящими въ темнотѣ глазами. Онъ самъ сдѣлалъ себѣ скрипку изъ лубка и конскаго волоса, только она не хотѣла играть такъ хорошо, какъ въ корчмѣ: звучала тихо, очень тихо, почти какъ муха либо комаръ. Однако онъ игралъ на ней съ утра до вечера, хотя за это ему такъ доставалось, что въ концѣ концовъ онъ смахивалъ на обитое недозрѣлое яблоко. Но ужь натура у него была такая. Мальчикъ худѣлъ все больше и больше, волосы его дѣлались все гуще, глаза открывались все шире, хотя и чаще наполнялись слезами, щеки и грудь впадали все глубже и глубже…
Собственно онъ былъ похожъ не на другихъ дѣтей, а скорѣе на свою скрипку изъ лубка, что едва бренчала. Притомъ предъ новымъ хлѣбомъ онъ почти умиралъ съ голоду, такъ какъ питался сырой морковью да жаждой обладанія скрипкой.
Эта жажда не привела его къ добру.
Лакей въ панскомъ домѣ обладалъ скрипкой и иногда игралъ на ней вечернею порой, чтобы понравиться паннѣ горничной. Янко иногда проползалъ между лопухами къ открытымъ дверямъ буфетной, чтобы разглядѣть скрипку. Она висѣла на стѣнѣ, противъ двери, и мальчикъ жадно смотрѣлъ на недосягаемую для него святыню, до которой грѣхъ даже прикоснуться. Однако онъ страстно желалъ этого. Хоть бы разъ взять въ руки, по крайней мѣрѣ разсмотрѣть хорошенько… Бѣдное маленькое сердце дрожало отъ радости при этой мысли.
Однажды буфетная была пуста. Господа давно жили за границей, домъ стоялъ необитаемымъ, а лакей сидѣлъ на другой сторонѣ дома у панны горничной. Янко, притаившійся въ лопухахъ, давно уже глядѣлъ черезъ открытую дверь на цѣль всѣхъ своихъ желаній. Полная луна искоса свѣтила въ окно буфетной, вырисовывая его на противоположной стѣнѣ въ видѣ большого квадрата. Квадратъ этотъ потихоньку подползалъ къ скрипкѣ и, наконецъ, совершенно освѣтилъ ее. Теперь, казалось, отъ нея струится серебристый свѣтъ. Особенно сильно были освѣщены выпуклыя части, такъ сильно, что Янко смотрѣть не могъ на нихъ. Въ этомъ блескѣ все было отлично видно: вогнутые бока, струны и ручка. Колки на ней свѣтились какъ свѣтляки въ Иванову ночь, а вдоль свѣшивался, какъ серебряный прутъ, смычокъ. Ахъ, все это было такъ хорошо, почти фантастически! Янко смотрѣлъ все съ большею жадностью. Спрятавшись въ лопухахъ, съ локтями опертыми на худыя колѣни, съ открытымъ ртомъ, онъ все смотрѣлъ и смотрѣлъ… То страхъ удерживалъ его на мѣстѣ, то какая-то необоримая сила толкала впередъ. Колдовство это, что ли?.. Только освѣщенная скрипка, казалось, приближалась, плыла къ ребенку… Иногда она померкала, чтобы снова разгорѣться еще сильнѣе. Колдовство, конечно, колдовство!.. Въ это время подулъ вѣтеръ, тихо зашумѣли деревья, зашуршали лопухи и Янко ясно услышалъ:
— Иди Янко, — въ буфетной никого нѣтъ!.. Иди, Янко!
Ночь была свѣтлая, свѣтлая. Въ саду, надъ прудомъ, запѣлъ соловей и щелкалъ то тише, то громче: «Иди, ступай, возьми!» Почтенная сова тихо пролетѣла надъ головой ребенка и крикнула: «Нѣтъ, Янко, не бери!» Но сова улетѣла, а соловей остался, да и лопухи все яснѣе шептали: «Тамъ никого нѣтъ»… Скрипка разгорѣлась снова.
Блѣдная маленькая фигурка медленно и осторожно двинулась впередъ, а соловей тихонько свисталъ: «Иди, ступай, возьми!»
Бѣлая рубашка подвигалась все ближе къ двери буфетной. Теперь ужь ее не скрываютъ черные лопухи. На порогѣ буфетной слышно учащенное дыханіе больной дѣтской груди. Еще минута, бѣлая рубашка исчезла и только босая нога остается за порогомъ. Напрасно, совушка, ты пролетаешь еще разъ и кричишь: «нѣтъ, не бери», — Янко уже въ буфетной.
Заквакали тотчасъ огромныя лягушки въ болотѣ, какъ будто испуганныя, но потомъ утихли. Соловей пересталъ щелкать, лопухи шептаться. Въ это время Янко тихо ползъ, а страхъ забиралъ его все больше и больше. Въ лопухахъ-то онъ чувствовалъ себя какъ дома, а теперь былъ какъ дикій звѣренокъ въ капканѣ, Движенія его стали рѣзки, дыханіе ускоренное и свистящее, притомъ Янко совершенно поглотила темнота. Тихая лѣтняя зарница, пролетѣвшая по небу, еще разъ освѣтила внутренность буфетной и Янка на четверенькахъ передъ скрипкой, съ головою задранной кверху. Но зарница погасла, мѣсяцъ спрятался за облачко и ничего уже не было ни видать, ни слыхать.
Черезъ минуту въ темнотѣ раздался звукъ тихій и грустный, какъ будто кто-то неосторожно дотронулся до струнъ, и вдругъ… какой-то грубый, заспанный голосъ, выходящій изъ угла, гнѣвно спросилъ:
— Кто тамъ?
Янко затаилъ дыханіе, но грубый голосъ спросилъ вторично:
— Кто тамъ?
Кто-то чиркнулъ спичкой объ стѣну, сдѣлалось свѣтло, а потомъ… О Боже! послышались ругательства, побои, дѣтскій плачъ, крики: «О, ради Бога!», — лай псовъ, мельканье свѣчекъ въ окнахъ, крикъ въ цѣломъ домѣ… На другой день бѣдный Янко стоялъ уже передъ судомъ у войта.
Должны ли были судить его какъ вора? — конечно. Посмотрѣли на него войтъ и судьи, какъ онъ стоялъ передъ ними съ пальцемъ во рту, съ вытаращенными, испуганными глазами, маленькій, худой, избитый, не знающій, гдѣ онъ и чего отъ него хотятъ… Какъ тутъ разсудишь, тѣмъ болѣе, что ему всего только десять лѣтъ и на ногахъ онъ едва стоитъ… Въ тюрьму его упрятать, или еще что сдѣлать?.. Все-таки нужно хоть каплю милосердія имѣть. Пусть его возьметъ сторожъ, пусть его высѣчетъ, дабы въ другой разъ не пытался воровать, и дѣло съ концомъ.
Позвали Стаха сторожа:
— Возьми-ка его и задай ему, чтобъ помнилъ.
Стахъ кивнулъ своею глуповатою, звѣрскою головой, взялъ Янка подъ мышку, какъ какого-нибудь котенка. и вынесъ къ сараю. Ребенокъ или не понималъ, что дѣлается, или былъ перепуганъ, но не отозвался ни словомъ, только смотрѣлъ, какъ смотритъ пойманная птица. Да развѣ онъ знаетъ, что съ нимъ сдѣлаютъ? И какъ только взялъ Стахъ и растянулъ его въ сараѣ на землѣ и, заворотивши рубашку, махнулъ съ-плеча, такъ только Янко крикнулъ: «Мама!..» И что его сторожъ розгой, то онъ: «Мама, мама!» — но все тише и тише, слабѣй и слабѣй, и на какомъ то ударѣ ребенокъ умолкъ и не звалъ уже мамы…
Бѣдная, разбитая скрипка!..
Эхъ ты глупый, злой Стахъ! кто такъ дѣтей бьетъ? И безъ того онъ былъ такой маленькій, слабый, всегда еле дышалъ…
Пришла мать взять мальчика и принуждена была отнести его на рукахъ… На другой день ужь не всталъ Янко, а на третій, вечеромъ, умиралъ на войлокѣ подъ одѣяломъ.
Ласточки щебетали въ черешнѣ, что росла близъ хижины, солнечный лучъ врывался въ окно и обливалъ золотистымъ свѣтомъ растрепанную дѣтскую головку и лицо безъ малѣйшей кровинки. Этотъ лучъ былъ какъ бы доро́гой, по которой отойдетъ маленькая дѣтская душа. Хорошо, что хоть въ минуту смерти виднѣлась такая широкая солнечная дорога, — жизнь была узенькой, тернистою тропинкой. Теперь ввалившаяся грудь еще колыхалась дыханіемъ, а дѣтское лицо какъ бы вслушивалось въ доходившіе чрезъ открытое окно отголоски деревни. Былъ вечеръ. Дѣвки, возвращавшіяся съ сѣнокоса, пѣли: «Ой, на зеленой на лужайкѣ», а отъ ручья доносились звуки дудки. Янко вслушивался въ послѣдній разъ, какъ деревня играетъ… На одѣялѣ передъ нимъ лежала его лубочная скрипка.
Вдругъ лицо умирающаго ребенка прояснилось и дрожавшія губы прошептали:
— Мама!..
— Что, сынокъ? — отозвалась мать, которую душили слезы…
— Мама! Богъ дастъ мнѣ въ небѣ настоящую скрипку?
— Дастъ, сынокъ, дастъ! — отвѣтила мать; но больше оказать ничего не могла: ея твердая доселѣ грудь разрывалась отъ увеличивающагося горя. Она могла только простонать: «О, Іисусе, Іисусе!», — упала лицомъ на сундукъ и зарыдала, словно безумная, или какъ человѣкъ, видящій, что не отниметъ у неумолимой смерти дорогое существо…
Не отняла и она… Поднявши голову, она снова посмотрѣла на Янка; глаза маленькаго музыканта были открыты и неподвижны, лицо серьезно, грустно и вытянуто. Солнечный лучъ тоже исчезъ.
Миръ тебѣ, Янко!
На другой день пріѣхали господа изъ Италіи, пріѣхала панна и баринъ, который ухаживалъ за ней. Баринъ сказалъ:
— Quel beau pays que l’Italie![2]
— И что за музыкальный народъ! On est heureux de chercher la-bas des talents et de les protéger…[3] — прибавила панна.
Надъ Янкомъ шумѣли березы…