Поездка в Афины (Сенкевич; Лавров)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Поѣздка въ Аѳины |
| Оригинал: польск. Wycieczka do Aten. — Источникъ: Сенкевичъ Г. Повѣсти и разсказы. — М.: Редакція журнала «Русская мысль», 1893. — С. 81. |
… Выѣзжая изъ Стамбула въ Аѳины на французскомъ пароходѣ Donnaï[1], я любовался самымъ чуднымъ видомъ, какой только можно встрѣтить на свѣтѣ. Небо, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль покрытое тучами, наконецъ совсѣмъ прояснилось и зарумянилось великолѣпною вечернею зарей. Ближайшій азіатскій берегъ былъ залитъ свѣтомъ, Босфоръ и Золотой Рогъ казались огромными золотыми лентами, а Пера, Галата и Стамбулъ, со своими башнями, куполами и минаретами мечетей, тонули въ золотѣ и пурпурѣ.
Donnaï[1] поворотилъ свой носъ къ Мраморному морю и началъ слегка волновать воду, осторожно протискиваясь между паровыми и парусными судами, ладьями и каиками. Константинополь — одинъ изъ лучшихъ портовъ Европы, и поэтому у подножія этого города, царящаго съ высоты своихъ холмовъ подъ двумя морями, кишитъ другой городъ — городъ кораблей. Какъ надъ тѣмъ городомъ возвышаются минареты, такъ надъ этимъ возвышаются мачты, а на нихъ — цѣлыя радуги разноцвѣтныхъ флаговъ. И здѣсь шуму не меньше, чѣмъ тамъ, на горѣ. И здѣсь, какъ тамъ, смѣсь языковъ, расъ, оттѣнковъ кожи, покроевъ одежды. Здѣсь увидишь всѣ типы, какіе можно встрѣтить въ прилегающихъ трехъ частяхъ свѣта, начиная отъ англичанъ и кончая полудикими обитателями Малой Азіи, которые стеклись въ столицу, чтобы въ качествѣ «каикчи»[2] зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба.
Мы миновали мысъ, на которомъ возвышается Старый Сераль. Пера, Галата и Стамбулъ начали сливаться въ одинъ скученный городъ, предѣловъ котораго невозможно обнять глазомъ. Ни Неаполь, ни какой другой городъ въ свѣтѣ не можетъ равняться съ этою великолѣпною панорамой. Всѣ описанія, начиная отъ Ламартина до Амичиса, — только блѣдное подобіе дѣйствительности, ибо слово человѣческое — только звукъ, и ни этихъ красокъ, ни этихъ формъ, то стройныхъ и воздушныхъ, то гигантскихъ и грозныхъ, обрисовать оно не можетъ. По временамъ мнѣ казалось, что цѣлый городъ очарованныхъ дворцовъ виситъ въ воздухѣ, а это чувство смѣнялось впечатлѣніемъ такого величія, громадности и могущества, какъ будто изъ этого города еще изливался страхъ на всю Европу, какъ будто въ башнѣ Сераскеріата и нынѣ, какъ встарь, рѣшались судьбы міра. Съ Мраморнаго моря теперь ужь только самыя крупныя зданія возможно было различать невооруженнымъ глазомъ: Старый Сераль, часть стѣнъ Едикули съ семью башнями, святую Софію, Сулейманіе и башню Сераскеріата. Мало-помалу подножіе города начинаетъ скрываться подъ водой; прежде всего исчезаетъ окружная стѣна, потомъ рядъ низкихъ домовъ, потомъ болѣе высокихъ, потомъ мечети и ихъ куполы. Кажется, городъ тонетъ въ морѣ. На небѣ также темнѣетъ, только еще на стрѣльчатые минареты падаютъ еще красные и золотые отблески. И скажешь: это тысячи гигантскихъ свѣчъ, зажженныхъ надъ невидимымъ городомъ.
Это минута, когда муэззины выходятъ на балкончики минаретовъ и, призывая правовѣрныхъ къ молитвѣ, возвѣщаютъ на всѣ четыре стороны свѣта, что Богъ великъ и что божья ночь спускается на землю.
И приближалась ночь, ночь божья, мирная и звѣздная. Это пора размышленія, а такъ какъ судьбы будущаго міра или войны дѣйствительно взвѣшиваются въ окрестностяхъ этихъ равнинъ, то мнѣ трудно было отдѣлаться отъ политическихъ предположеній. Но я не буду заниматься ими, — это дѣло газетъ. Если дѣйствительность и обманетъ ихъ, то они и тогда едва ли станутъ относиться недоброжелательно къ своей профессіи. Мнѣ, какъ беллетристу, приходитъ въ голову мысль скорѣе литературнаго свойства, и я спѣшу хоть отчасти набросать ее на бумагу.
Итакъ, пришло мнѣ въ голову, что этотъ блескъ вечерней зари, это море, дворцы и минареты, купающіеся въ золотѣ и пурпурѣ, что-то такое, также реальное и дѣйствительное, какъ и дохлыя собаки, десятками валяющіеся на улицахъ Стамбула. А все-таки существуетъ школа писателей, представители которой, вѣрнѣе — ея сѣрый конецъ, предпочитаютъ описывать дохлыхъ собакъ, чѣмъ не менѣе реальные заходы солнца, голубую морскую ширь и подобные чудные виды. Почему? Вѣроятно, существуютъ разныя причины, но между ними непремѣнно есть и та, что для изображенія красоты во всемъ ея блескѣ нужно имѣть больше силы, больше красокъ на палитрѣ, чѣмъ для изображенія мерзости, и что вообще легче возбудить тошноту, чѣмъ душу.
Но я вовсе не хочу заводить полемику, — я только набросалъ свои мысли, а затѣмъ послѣдую за своимъ пароходомъ. Почтовыя суда, выходящія вечеромъ изъ Стамбула, передъ утромъ приходятъ въ Дарданеллы, а на разсвѣтѣ вступаютъ въ Архипелагъ. Теперь мы въ Дардавеллахъ. Пароходъ идетъ узкимъ проходомъ, между береговъ, на которыхъ виднѣются форты и черныя пасти пушекъ, направленныя на проливъ. Мы останавливаемся, потому что судно передъ выходомъ изъ пролива должно предъявить свои бумаги и объяснить, откуда и куда идетъ. Берега представляются безплодными, заграможденными скалами, которыя постепенно вывѣтриваются и обсыпаются. Весь ландшафтъ, — тѣмъ болѣе, что солнце теперь только-что всходитъ и ясно обрисовываетъ всѣ его черты, — грустный и убогій. Самый проливъ уже Босфора, даже Вислы. По правой сторонѣ бѣлѣютъ домики Галлиполи, запущенные, нищенскіе, — это видно и отсюда. И снова приходитъ въ голову вопросъ, который на Востокѣ является почти всюду, — въ Рущукѣ, въ Варнѣ, въ Бургасѣ и въ самомъ Стамбулѣ: неужели это тѣ края, за которые пролито столько крови, что ею можно было бы наполнить весь этотъ проливъ? Неужели изъ-за этихъ городовъ, наполовину обратившихся въ руины, населенныхъ полунищенскимъ населеніемъ, изъ-за этихъ безплодныхъ полей и скалъ, тратятся милліоны, содержатся гигантскія арміи и жизнь нашего поколѣнія проходитъ въ тревожномъ незнаніи, когда наступитъ день и часъ?.. Въ Дарданеллахъ болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, всякій человѣкъ долженъ задать себѣ такой вопросъ. Есть мѣстности дикія, отмѣченныя особымъ отпечаткомъ меланхоліи, но нѣтъ ни одной, которая такъ ясно говорила бы: я — воплощенная старость и истощеніе, я — разрушеніе и нищета! А между тѣмъ въ этомъ проливѣ лежитъ суть всего вопроса. Дѣло идетъ не столько о Босфорѣ, не столько о самомъ Константинополѣ, сколько о Дарданеллахъ. Эта узкая полоска земли, этотъ скалистый корридоръ — единственное окно и дверь, которая ведетъ изъ здѣшнихъ сторонъ на Божій свѣтъ.
— Вы читали когда-нибудь о тѣхъ шнуркахъ, которые султаны посылали когда-то своимъ великимъ визирямъ или вождямъ, проигравшимъ битву? — спросилъ меня мой товарищъ по путешествію, англичанинъ. — Вотъ этотъ проливъ такой же шнурокъ: имъ можно задушить Черное море и самый Константинополь.
Тѣмъ временемъ мы вышли въ Архипелагъ, то знаменитое море, о которомъ древніе греки говорили, что оно — подобіе неба, — такъ же усѣяно островами, какъ небо звѣздами. Вѣроятно, поэтому ему и дали названіе архиморя. Показались скалы Лемноса, первый островъ, который находится почти у самаго выхода изъ пролива. Немного сѣвернѣй также ясно рисовался жемчужный Имбро, съ другой стороны — ближе къ азіатскому берегу — Тенедосъ. Знамя пророка еще развѣвается здѣсь, но надо всѣмъ Архипелагомъ царитъ старогреческій духъ, старогреческія преданія и пѣсни. Можетъ-быть подъ впечатлѣніемъ этихъ воспоминаній эти берега кажутся не похожими на то, что недавно представлялось взору, болѣе соотвѣтствующими тѣмъ контурамъ, какими воображеніе очерчиваетъ греческіе берега. Все, что видно — голо и безплодно, какъ окрестности Дарданеллъ, — ни деревьевъ, ни жилищъ человѣка; земля сѣрооливковаго цвѣта, какъ будто бы выжженная и полинявшая отъ солнца, — но все это очерчено длинными и смѣлыми прямыми линіями, какъ будто то были элементарные образцы первоначальнаго дорическаго стиля. Пригорки громоздятся одни на другіе, — кое-гдѣ выдается кверху едва замѣтная въ голубой дали вершина какой-нибудь болѣе высокой скалы. Надо всѣмъ этимъ безъискусственная и важная меланхолія. Когда-то, по преданію, въ вулканѣ Лемноса стучали молоты Гефеста. Можетъ-быть именно здѣсь онъ и выковывалъ славный мечъ Ахиллеса? Теперь въ кратерѣ Мосихлоса вулканъ давно угасъ и только преданіе пережило вулканъ и самого божка.
Направо и налѣво — все острова, но я не стану перечислять ихъ, чтобы не утруждать вниманія своихъ читателей. Взглядъ въ Архипелагѣ хватаетъ дальше, чѣмъ въ другихъ европейскихъ моряхъ. Даже самые отдаленные острова представляются такъ чисто и ясно, что можно отличить чуть ли не каждую впадину скалы и кустарники, покрывающіе бока обрывовъ. Здѣсь столько свѣта льется съ неба на землю, что и самая Италія не можетъ дать о томъ никакого понятія. Море и небо не только лазурныя, но и горящія; въ другихъ мѣстахъ солнце свѣтитъ и жжетъ, а тутъ оно, кажется, проникаетъ во все окружающее, пропитываетъ его, насыщаетъ и сливается съ нимъ, не давая мѣста ни малѣйшей тѣни. Поэтому здѣсь ничто не обрисовывается такъ рѣзко, какъ, напримѣръ, у береговъ Средиземнаго моря. Всѣ очертанія, на которыя падаетъ солнечный лучъ, въ одно и то же время и необыкновенно ясны, и, несмотря на это, мягки.
Архиморе не всегда бываетъ спокойно. Тѣ самые вихри, которые занесли къ циклопамъ судно Одиссея, и теперь иногда мчатся между островами какъ стада перепуганныхъ коней: волна реветъ и брыжжетъ бѣлою, какъ снѣгъ, пѣною на самыя верхушки прибрежныхъ скалъ. Но въ минуту, о которой я говорю, лазурная ширь была гладка какъ зеркало, и только за пароходомъ тянулся широкій пѣнистый слѣдъ. Въ теченіе цѣлаго дня ни малѣйшаго дуновенія вѣтерка. Пароходъ шелъ какъ по озеру, поэтому вся палуба была усѣяна пассажирами. Не было недостатка и въ щегольскихъ костюмахъ, потому что аѳинянки, больше чѣмъ другія дочери Евы, любятъ при каждомъ удобномъ случаѣ напяливать на себя все, что есть лучшаго.
Раутъ на палубѣ тянется до поздняго вечера. Греки легко завязываютъ знакомство, можетъ быть для того, чтобъ удовлетворить своей врожденной болтливости. Любезность ихъ черезчуръ назойлива, и поэтому едва ли можетъ считаться искреннею. Къ тому же они вообще черезчуръ хвастаются не только своею бывшею, но и теперешнею цивилизаціей. Что ни минута, они перечисляютъ чужеземцу имена теперешнихъ греческихъ знаменитостей, извѣстныхъ, яко бы, и въ Европѣ, и удивляются, если кто-нибудь не слыхалъ о нихъ. Такой-то и такой-то художникъ совершенно убилъ Жерома своею послѣднею картиной, такой-то и такой-то ученый за нѣсколько лѣтъ до Пастёра началъ прививать бѣшенство, — что, говоря мимоходомъ, тѣмъ болѣе удивительно, что этой болѣзни нѣтъ на югѣ. Слушая подобные разсказы, подумаешь, что Богъ когда-то вершилъ свои дѣла при помощи французовъ, а теперь, только съ гораздо меньшимъ успѣхомъ, помогаетъ грекамъ. Если теперь на свѣтѣ совершается что-нибудь капитальное, поищи хорошенько — и найдешь грека.
Ночь на Архипелагѣ такая же чудесная, какъ и день. Такія ночи Гомеръ называлъ «амброзіанскими». Подножія острововъ окутываются легкою мглою, но луна ярко серебритъ вершины горъ; на небѣ ни одного облачка, а море все испещрено серебряными полосами. Одна, самая широкая, идетъ отъ мѣсяца, остальныя отъ звѣздъ. Явленіе это на сѣверѣ неизвѣстно, но на южныхъ моряхъ я не разъ видалъ эти серебристыя дорожки. Мы плывемъ среди такой тишины, что слышенъ каждый поворотъ винта. На горизонтѣ можно замѣтить нѣсколько судовъ, или, вѣрнѣе, ихъ фонари, которые, словно разноцвѣтныя, колеблющіяся точки, повисли въ воздухѣ.
Суда эти по большей части также, какъ и мы, идутъ въ Пирей, куда мы намѣреваемся поспѣть къ разсвѣту. И дѣйствительно, при первомъ лучѣ солнца, пароходный винтъ умолкаетъ, мы поспѣшно выбѣгаемъ на палубу… Пирей… Аттика. Я увѣренъ, что даже самый хладнокровный человѣкъ не безъ волненія вступаетъ на эту землю. Когда-то римскому папѣ поднесли знамя всего Ислама, добытое подъ Вѣной, и просили отъ него въ замѣнъ какой-нибудь реликвіи. Папа отвѣчалъ посламъ: «Не вамъ просить у меня реликвіи; возьмите горсть вашей земли, — она вся пропитана мученическою кровью». Точно также и объ этой аттической землѣ можно сказать, что каждая ея горсть пропитана греческою мыслью и искусствомъ. Вы, вѣроятно, помните «матерей» изъ второй части «Фауста», — эти первообразы всего существующаго за гранями міра, настолько величественные въ своемъ неопредѣленномъ одиночествѣ, что даже страшно становится. Аттика, ни безграничная, ни страшная, все-таки интеллектуальная мать всей цивилизаціи. Безъ нея неизвѣстно, гдѣ бы мы были и чѣмъ бы мы были. Она была солнцемъ стараго міра, а послѣ своего историческаго заката оставила такую блестящую зарю, что изъ ея блеска могъ возникнуть ренессансъ послѣ средневѣковаго мрака. Говорятъ: Аттика, вмѣсто — Греція, потому что чѣмъ Эллада была для всего міра, тѣмъ Аттика была для Эллады. Однимъ словомъ, мы сошли на землю и очутились у источника.
Другія цивилизаціи, на сосѣднихъ азіатскихъ и африканскихъ материкахъ, посреди другихъ племенъ, дошли до уродства, — аттическая одна осталась человѣческою; тѣ гибли въ различныхъ фантасмагоріяхъ, — она одна признала основаніемъ науки и искусства міръ реальный, а вмѣстѣ съ тѣмъ съумѣла изъ этихъ чисто-реальныхъ элементовъ создать величайшій ладъ, почти божественную гармонію. Она умѣла быть божественною, не переставая быть человѣческою, и это объясняетъ ея значеніе.
Въ минуту, когда я сходилъ на землю, на небо выступала «розовоперстая» заря. Изъ Пирея въ Аѳины можно ѣхать по желѣзной дорогѣ, но гораздо лучше взять экипажъ и видѣть все, что придется увидать въ теченіе получасового пути.
Дорога изъ Пирея, обсаженная по обѣимъ сторонамъ платанами, идетъ посреди такъ называемой аттической долины, которую орошаетъ, или, вѣрнѣе сказать, могъ орошать Кефизъ. Здѣсь всякое собственное имя пробуждаетъ въ памяти эхо и историческое воспоминаніе. Еслибы не такъ, то Кефизъ не внушалъ бы бо́льшаго уваженія; въ Польшѣ есть мосты, которыхъ на самомъ дѣлѣ нѣтъ, — Кефизъ такая рѣка, которой тоже на самомъ дѣлѣ нѣтъ, то-есть въ ея изсохшемъ и выжженномъ руслѣ не струится ни капли воды.
Равнина, по которой мы ѣдемъ, — узкая. По лѣвую руку, по направленію къ Элевзинскому заливу, видны горы Дафни и Поикиленъ, по правую — медоносный Гиметъ и Пентеликонъ, который и теперь, какъ встарину, снабжаетъ Аѳины мраморомъ. Страна кажется спаленною солнцемъ, пустой и безплодною. Поля, холмы и скалы носятъ пепельный оттѣнокъ, чрезвычайно нѣжный, съ примѣсью лазури. Это — цвѣтъ, въ которомъ въ Греціи таютъ всѣ цвѣта, какъ на островахъ, такъ и на материкѣ.
На половинѣ дорогѣ оливковый лѣсокъ кажется также осыпаннымъ пепломъ. А надъ всѣмъ этимъ — лазурь безъ облачка, не такая густая какъ въ Италіи, за то, какъ я уже упоминалъ, во сто разъ болѣе лучезарная. Земля — точно разорваная чьей-то рукой. Скалы вывѣтриваются, осыпаются и разрушаются. Все это придаетъ окрестности видъ руинъ и пустыни. Но все-таки хорошо… Ей къ лицу и эта тишина, и дряхлость, сонныя оливковыя рощицы и безплодныя скалы.
Главная дорога идетъ до желѣзнодорожнаго вокзала, лежащаго въ концѣ улицы Гермеса; но, не доѣзжая до города, мы повертываемъ вправо и выѣзжаемъ на бульваръ, обсаженный перечными деревьями. Наше вниманіе привлекаетъ отвѣсная скала съ рядомъ желтоватыхъ колоннъ, соединенныхъ выщербленными архитравами. Все это, румяное подъ лучами зари, съ необычайной ясностью и красотой рисуется на фонѣ голубого неба, — не особенно большое по размѣру, но великое изъ великихъ по гармоніи, — просто-на-просто божественное. Драгоманъ, сидящій на козлахъ, повертывается къ намъ и говоритъ:
— Акрополь!
Ближе къ намъ, на Керамикѣ, возвышается храмъ Тезея, лучше всего сохранившійся изо всѣхъ памятниковъ древняго міра. Потомъ что ни шагъ, то какіе-нибудь остатки: пелазгійскія стѣны, скала Пникса, пещера Сократа и другія пещеры, глядящія изъ скалъ на дневной свѣтъ своими темными пастями. Подъ самою горой меньшій горный хребетъ заслоняетъ линію Парѳенона, — за то открывается видъ на цѣлый хаосъ руинъ Одеона Ирода и театра Бахуса. Глазъ бѣжитъ съ одного мѣста на другое, воображеніе работаетъ, желая воскресить угасшую жизнь, мысль не можетъ охватить всего, и поневолѣ ограничиваешься простымъ воспріятіемъ впечатлѣній. Чувствуешь только, что сюда дѣйствительно сто́итъ пріѣхать, что тутъ не будешь бѣгло осматривать развалины съ Бедекеромъ въ рукахъ и со страстнымъ желаніемъ въ душѣ поскорѣе возвратиться въ отель. Но экипажъ быстро проѣзжаетъ мимо этихъ полубожественныхъ скалъ и вдругъ мы оказываемся въ новомъ городѣ, въ новыхъ Аѳинахъ.
Поговоримъ сначала о немъ, прежде чѣмъ возвратимся въ Акрополь.
Я пріѣхалъ сюда, такъ привыкшій къ восточной грязи, въ особенности къ грязи Стамбула, которая превышаетъ силу нервъ человѣка, что испыталъ самое пріятное разочарованіе. Прежде всего, не правда, что въ Аѳинахъ столько увидишь зелени, сколько тебѣ подадутъ салату къ обѣду. Можетъ-быть потому, что во всей странѣ ея мало, городъ напрягъ всѣ усилія, чтобы свои площади и улицы осѣнить деревьями. Я въѣхалъ въ городъ мимо Акрополя и Олимпіона, по Панэллинскому бульвару, который представлялся сплошною зеленою лентой. Перечныя деревья, съ ярко-зелеными, изящными листьями, напоминаютъ плакучія ивы и придаютъ бульвару какой-то весенній видъ. Повсюду сады, а въ садахъ пальмы, черные дубы, кактусы и алоэ. Правда, все это покрыто сѣрою пылью, несущеюся сюда отъ скалъ и отъ развалинъ, точно эти покойники хотѣли сказать всякому живому существу: «земля еси и въ землю пойдеши», — но я здѣсь можно найти и тѣнь, и прохладу. Главныя улицы города широкія, дома большіе, ослѣпительной бѣлизны, богато выложенные мраморомъ, который до сихъ поръ добываютъ изъ обнаженныхъ боковъ Пентеликона. Постройки здѣсь не лишены ни красоты, ни легкости, — исключеніе представляетъ только королевскій дворецъ. Стѣны его тоже изъ пентеликонскаго мрамора, но стиль тяжелый, казарменный, и дворецъ не только не украшаетъ главной площади Конституціи, но прямо портитъ ее. Правда, за дворцомъ, съ одной его стороны, разбитъ дѣйствительно великолѣпный королевскій садъ, но за то спереди тянется настоящая песчаная пустыня вплоть до городского сквера. Чтобы ничто не нарушало впечатлѣнія пустыни, на ней стоятъ огромныя пальмы, стройныя, ярко выдѣляющіяся на сѣромъ фонѣ песка. Какъ бы то ни было, но Аѳины городъ чистый и совсѣмъ европейскій, только созидающійся подъ вліяніемъ легко понимаемыхъ соображеній, по образцу старинной греческой архитектуры, и это придаетъ ему великолѣпный видъ. Повсюду попадаются колонны дорическія, іоническія и коринѳскія, фризы, которые началъ дѣлать человѣкъ и додѣлало солнце. Университетъ, а въ особенности академія изящныхъ искусствъ своими гармоничными формами напоминаютъ великолѣпные греческіе храмы.
Возлѣ портика возвышаются двѣ колонны изъ пентеликонскаго мрамора, съ золочеными абаками. На одной стоитъ гигантская Аѳина-Паллада, со шлемомъ на головѣ и съ лукомъ въ рукахъ, на другой — такой же гигантскій Аполлонъ съ лирой. Ночью, при свѣтѣ луны, мраморъ этихъ статуй кажется свѣтло-зеленымъ и настолько волшебно-легкимъ, будто онѣ готовы отдѣлиться отъ земли. Можетъ-быть спеціалистъ архитекторъ нашелъ бы какіе-нибудь недостатки въ фасадѣ этихъ зданій, но, какъ бы то ни было, они составляютъ одну изъ самыхъ красивѣйшихъ декорацій города, какія мнѣ приходилось видѣть.
Самую богатую часть города, то-есть прилегающую къ площади Конституціи и королевскому дворцу, затѣмъ Панэллинскій бульваръ, бульваръ Университетскій, улицу Стадіонъ и многія другія вплоть до площади Согласія, застроили богатые греки, живущіе въ Стамбульскомъ Фанарѣ, Одессѣ, Марсели и другихъ портовыхъ городахъ. Эти люди, при врожденной грекамъ способности къ торговлѣ, нажили себѣ милліоны, но, надо отдать имъ справедливость, не промѣняли на нихъ свой греческій духъ. Одесскій или марсельскій дисконтеръ, который могъ бы считать себя потомкомъ Мильтіада и указать на Мараѳонъ, потомкомъ Леонида и указать на Ѳермопилы, потомкомъ Фидія или Апеллеса и призвать въ свидѣтели развалины Акрополя, — имѣлъ за собою то, чего не купишь ни за какія деньги. И вотъ, благодаря этому славному прошлому и памяти о немъ, въ Аѳины стекались милліоны изо всѣхъ странъ, среди дикихъ ущелій прокладывались желѣзныя дороги и шоссе, въ городахъ, населенныхъ дикими паликарами, возникли школы, а на развалинахъ старыхъ Аѳинъ — новыя Аѳины.
Здѣшніе купцы и торговцы поселились преимущественно вдоль улицы Гермеса, который, какъ извѣстно, еще во время Зевса былъ покровителемъ купечества. Вообще, вся нижняя часть города, къ Гарѣ и Керамикѣ, находится подъ его патронатомъ. Здѣсь и базаръ, напоминающій другіе восточные базары; здѣсь роится подвижная толпа, размахивающая руками такъ сильно и болтающая такъ громко, будто желаетъ оглушить всякаго проходящаго. Жизнь и торговля идутъ на улицахъ, какъ вообще въ восточныхъ городахъ; вечеромъ, когда дневной жаръ спадетъ немного, движеніе еще болѣе усиливается. Лавки открыты до поздней ночи. Яркіе огни газовыхъ фонарей освѣщаютъ склады товаровъ, великолѣпныхъ овощей и цвѣтовъ.
Впрочемъ съ четырехъ часовъ дня народъ высыпаетъ и на улицы болѣе богатой части города. Стадіонъ, на которомъ я живу, — модное мѣсто прогулокъ; на тротуарахъ его трудно протолкаться, а по серединѣ улицы тянутся экипажи одинъ за другимъ. Женщинъ вообще меньше, чѣмъ мужчинъ, въ особенности между пѣшими. Можетъ-быть это остатки восточныхъ вліяній, а можетъ-быть обычай запирать женщинъ въ домахъ возникъ и укрѣпился еще со временъ турецкаго владычества, когда молодой женщинѣ не безопасно было попадаться на глаза бимъ-пашей и беевъ. Красивыхъ женскихъ лицъ мало. Типы скорѣе армянскіе, чѣмъ греческіе. Времена Фринъ и Лаисъ давно прошли и ни одинъ ареопагъ не оправдалъ бы теперешней гречанки по милости ея красоты. Я читалъ, что жительницы Мегары и древней Лаконіи, а также и нѣкоторыхъ острововъ, сохранили до сихъ норъ древній типъ эллинской красоты, но въ Мегарѣ я этого не замѣтилъ, а на берегахъ Эврота, а также на островахъ, не былъ,
За то между мужчинами много фигуръ и красивыхъ, и дикихъ въ одно и то же время. Конечно, свѣтлокудрый Ахиллъ не походилъ на теперешній типъ, но Канарисъ могъ походить. Здѣсь многіе еще носятъ албанскій костюмъ, состоящій изъ фустанеллы, то-есть бѣлой юбки, доходящей почти до колѣнъ, фески и кафтана, сплошь вышитаго шелкомъ или золотомъ. Вокругъ бедеръ идетъ поясъ, за который когда-то затыкали цѣлый арсеналъ кинжаловъ и пистолетовъ, а теперь затыкаютъ носовой платокъ. Несмотря на то, что носовой платокъ является несомнѣннымъ прогрессомъ сравнительно съ прежними временами, люди носящіе фустанеллу — завзятые консерваторы и противники западныхъ вліяній. По образцу этихъ паликаровъ одѣты цѣлые отряды войска, и это придаетъ всему городу оригинальный видъ. Греки живущіе въ деревняхъ, несмотря на разбойничьи инстинкты, которые, кажется, не вездѣ угасли, честны, трудолюбивы и вѣрны разъ данному слову; что же касается горожанъ, то репутація ихъ извѣстна всему свѣту. Проживъ съ ними около мѣсяца, я не могу судить объ этомъ по собственнымъ наблюденіямъ. Но даже и этого краткаго срока было достаточно, чтобы замѣтить, что ни въ какомъ другомъ городѣ ни купцы, ни содержатели гостиницъ, ни проводники, ни банкиры — не говорятъ такъ много о своей честности, какъ въ Аѳинахъ. Это кажется немного подозрительнымъ.
Новѣйшіе путешественники, которые провели въ Греціи долгое время, или тѣ, которые пробыли мало, да обладаютъ большою смѣлостью, изрекаютъ приговоръ прямо неблагопріятный для новѣйшихъ грековъ.
Недавно умершій Эдмондъ-Абу написалъ о Греціи жидкую, но любопытную книжку, полную остроумныхъ замѣчаній. Злоязычный «внукъ Вольтера», какъ его называли, несмотря на свое стараніе быть безпристрастнымъ, черезчуръ жестоко относится къ потомкамъ древняго аѳинскаго демоса. По его мнѣнію, теперешніе греки своимъ искусствомъ лгать могутъ пристыдить и своего праотца Улисса, и его покровительницу Аѳину-Палладу, и древнихъ критянъ, которые, по словамъ Эпименида, такъ отличались въ этомъ искусствѣ. Кромѣ того, они жадны сверхъ всякаго описанія, людей другой національности терпятъ постольку, поскольку ихъ можно обирать. Съ точки зрѣнія храбрости, Канарисъ, по утвержденію Абу, былъ исключеніемъ, а потому-то греки говорятъ о немъ такъ громко. Абу идетъ дальше и говоритъ, что они всегда были трусами, даже во время осады Трои. Ни рыцарскихъ чувствъ, ни справедливости у нихъ нѣтъ ни на грошъ, за то они питаютъ слѣпое уваженіе ко всякой силѣ и конечно, соотвѣтственно съ этимъ, презрѣніе къ немощи, бѣдности и слабости.
Между тысячью анекдотовъ, онъ приводитъ одинъ, который и я позволю себѣ повторить, тѣмъ болѣе, что онъ близко касается насъ.
Послѣ бури, которая потрясла Габсбургскую монархію въ 1848 г., горсть поляковъ поселилась въ Аѳинахъ. Люди эти умирали съ голоду и отъ лихорадки, потому что климатъ Аѳинъ вреденъ для чужеземцевъ. Однако и тѣ крохи, которыя перепадали имъ, становились грекамъ костью въ горлѣ. Оскорбляли они несчастныхъ на каждомъ шагу, вызывали на дуэль и не являлись въ назначенное мѣсто. Но однажды въ Аѳинахъ случился пожаръ, который угрожалъ всему городу. Греки сбѣжались отовсюду, чтобы глазѣть на огонь, жестикулировать и болтать, — поляки (прошу помнить, что я цитирую Абу) бросились въ середину пламени и погасили его съ большимъ рискомъ для собственной жизни.
А теперь пусть кто-нибудь угадаетъ, какая награда встрѣтила ихъ.
Имъ приказали оставить Грецію!
Поступили съ поляками такъ потому, что послѣ пожара они прославились на счетъ грековъ, что слухи о нихъ разошлись по всей Европѣ, а это могло бы обратить всеобщее вниманіе, а можетъ-быть и вызвать какую-нибудь дипломатическую ноту со стороны австрійскаго правительства, въ то время весьма нерасположеннаго къ польскимъ выходцамъ. И этого было совершенно достаточно.
Если слова Абу справедливы, — а онъ вовсе не былъ такимъ нашимъ другомъ, чтобы выдумывать анекдоты, клонящіеся къ нашему возвеличенію, — то нужно признать, что потомки изобрѣтателя логики не перестали быть логичными, какъ самъ Стагиритъ, но традиціи Аристида исчезли у нихъ безъ слѣда. Все-таки въ томъ, что говоритъ о грекахъ вышеприведенный авторъ, а также и многіе другіе, несомнѣнно кроется много преувеличенія, а можетъ-быть и еще больше недоразумѣнія. Прежде всего, всякій такой путешественникъ приноситъ сюда съ собою уже готовую этическую мѣрку, весьма обширную, потому что она выработалась подъ вліяніемъ западной цивилизаціи и ея утонченной моральной культуры. И вотъ такимъ-то аршиномъ и мѣряютъ общество, которое еще такъ недавно выбралось изъ неволи, поистинѣ постыдной и развращающей, и мѣряютъ тѣмъ болѣе хладнокровно, что дѣло идетъ не о своихъ, а о чужихъ. Забываютъ также и о томъ, что какъ, напримѣръ, понятіе о чести и рыцарскихъ требованіяхъ было чуждо древнему міру, такъ точно можетъ существовать цѣлая сфера понятій моральныхъ, чуждыхъ восточнымъ народамъ; что эти народы, въ особенности греки, завоеванные варварскимъ племенемъ, не имѣли, точно говоря, въ теченіе долгаго времени, никакихъ понятій, а руководствовались, — потому что должны были руководствоваться чѣмъ-нибудь, — только звѣрскимъ инстинктомъ самосохраненія. Этотъ инстинктъ соотвѣтствовалъ данному положенію вещей и разрѣшалъ вопросы какъ этики, такъ и логики.
Дикіе народы повсюду одинаковы. Когда одинъ миссіонеръ потребовалъ отъ новообращеннаго негра, чтобы тотъ привелъ ему примѣръ того, что, по его понятію, кажется зломъ, негръ подумалъ-подумалъ и отвѣтилъ:
— Если кто-нибудь украдетъ у меня жену, — это зло.
— Прекрасно! — сказалъ обрадованный миссіонеръ. — А теперь представь мнѣ примѣръ добра.
Дикарь не задумался ни на минуту.
— А добро, — если я у кого-нибудь украду жену.
Вотъ и вся логика народовъ дикихъ или дичающихъ.
И эта логика широко распространена на Востокѣ.
Но оставимъ грековъ въ покоѣ. Старый анекдотъ Пешеля я привелъ потому, что отголоски такой логики мы слышимъ и въ частной и общественной жизни. Она забираетъ все большій и большій голосъ, прокрадывается на столбцы газетъ, растетъ какъ волна прилива, съ каждымъ днемъ затопляетъ все болѣе пропасть между зломъ и добромъ, между справедливостью и несправедливостью, парализуетъ способность оріентироваться, искажаетъ и ведетъ къ полнѣйшему омраченію моральное чутье общественнаго мнѣнія, которое, въ концѣ-концовъ, не знаетъ или, вѣрнѣе, не хочетъ знать, за кѣмъ ему идти и кого запятнать клеймомъ позора. Теперешній міръ нельзя назвать дикимъ, но можетъ-быть, съ извѣстной точки зрѣнія, онъ дичаетъ.
Абу писалъ свою книгу тридцать лѣтъ тому назадъ. Теперешнее греческое поколѣніе не поступило бы такъ, потому что оно цивилизуется въ хорошемъ значеніи этого слова. Возрожденное, молодое, полное энтузіазма, оно вырабатывается и постепенно совершенствуетъ въ себѣ всѣ стороны духа, а между прочимъ и моральное чутье. Равновѣсіе здѣсь еще не нарушено. Оно перестало быть дикимъ, у него уже есть стыдъ въ глазахъ.
Да и кромѣ того, есть еще одна великая особенность, которую никто не можетъ отнять у современныхъ грековъ, — патріотизмъ, и патріотизмъ этотъ тоже основывается на любви къ древней Элладѣ, какъ и къ современной.
Дѣло не въ томъ, что нить традиціи здѣсь связана искусственно, не въ томъ, что ученые утверждаютъ, будто бы въ жилахъ теперешнихъ грековъ течетъ только капля крови ихъ эллинскихъ предковъ, а на самомъ дѣлѣ они представляютъ помѣсь рабовъ разныхъ національностей, албанцевъ и славянъ. Греки, какъ наслѣдники этой земли, хотятъ быть и наслѣдниками ея традицій. Поэтому ихъ патріотизмъ — не растеніе, прицѣпляющееся корнями только къ поверхности земли, — онъ глубоко укоренился и обладаетъ непоколебимою силой. Обладаетъ потому, что, оставаясь историческимъ и желая вмѣстѣ съ тѣмъ идти впередъ, въ будущее, онъ понимаетъ, что смыслъ его существованія, живоносный источникъ — тамъ, въ Акрополѣ…
Пойдемъ и мы въ Акрополь, потому что изъ этого источника всякій можетъ почерпнуть что-нибудь, запастись хоть художественными впечатлѣніями.
Вся аттическая равнина такъ невелика, что пассажиры судовъ, останавливающихся въ Пиреѣ только на шесть часовъ, имѣютъ возможность пріѣхать сюда, осмотрѣть святую скалу, храмы Юпитера Олимпійскаго и Тезея, музей, — и возвратиться во-время на пароходъ. У меня въ распоряженіи было три недѣли, — тѣмъ больше я имѣлъ времени не для научныхъ изслѣдованій, а для простого обзора. Но гораздо легче пройти отъ площади Конституціи до Акрополя, чѣмъ описать его. Но я не зллинистъ, — я просто хочу описать свои впечатлѣнія, а не распространяться о памятникахъ древности, — о нихъ и такъ написаны цѣлые томы — плоды усидчивыхъ и долголѣтнихъ трудовъ.
Извивающаяся дорога идетъ подъ гору, поросшую агавами и кактусами. Передъ собою и надъ собою я вижу только гигантскую стѣну, отчасти древне-эллинскаго происхожденія, отчасти возведенную римлянами и даже турками. Изъ промежутковъ между скалами выглядываютъ трехъугольныя крыши храма. Когда я шелъ, вокругъ было пусто, ни души живой, время полуденное и страшная жара, несмотря на то, что стояли уже первые дни ноября. У боковыхъ воротъ дремлетъ старый ветеранъ; я прохожу мимо и огибаю домикъ, возлѣ котораго навалены груды мраморныхъ обломковъ. Дорога заворачиваетъ еще разъ, я всхожу по лѣстницѣ и оказываюсь въ Пропилеяхъ, откуда взглядъ обнимаетъ всю верхнюю площадку. Первое впечатлѣніе: руина! руина! мертвая тишина! смерть! Нѣкоторыя изъ наружныхъ дорическихъ и внутреннихъ іоническихъ колоннъ Пропилей держатся только тяжестью своихъ камней; стѣны растресканныя, выщербленныя, просвѣчивающіяся насквозь, обломанныя. За славными воротами нѣтъ ни фута свободнаго пространства. Все завалено обломками колоннъ, фризовъ, капителей, каменьями, вывалившимися изъ стѣнъ. Все это, за исключеніемъ нѣсколькихъ храмовъ, нагромождено одно на другое, все лежитъ въ такомъ дикомъ безпорядкѣ, о которомъ даже и римскій форумъ не можетъ дать ни малѣйшаго представленія. Путешественнику приходитъ въ голову, что здѣсь произошло какое-то страшное сраженіе гигантовъ, столкновеніе гигантскихъ силъ, отъ которыхъ гора тряслась, стѣны разрушались, наконецъ рухнуло все и остались только однѣ развалины.
Итакъ, первое впечатлѣніе, которое испытываешь пройдя Пропилеи, это — впечатлѣніе катастрофы. Здѣсь поневолѣ идешь тихо, потому что все окружающее мертво до такой степени, что даже твоя собственная жизнь, твое собственное движеніе кажется чѣмъ-то чуждымъ и не соотвѣтственнымъ этому мѣсту.
Если тутъ встрѣтишь знакомаго, то съ нимъ и говорить не захочется, а только посмотрѣть вопросительно въ его глаза, сѣсть гдѣ-нибудь въ тѣнь и слѣдить, какъ солнце затопляетъ своими лучами развалины.
Я говорилъ уже, что свѣтъ здѣсь не падаетъ, а льется потоками, въ особенности въ полуденную пору. И могло бы казаться, что этотъ горячій, живой потокъ представляетъ что-то противуположное этой руинѣ, опустошенію, этой мертвой тишинѣ. Нѣтъ! И руина, и опустошеніе черезъ это пріобрѣтаютъ еще бо́льшую выразительность, почти неумолимую. Сидишь, смотришь на затопленный свѣтомъ мраморъ Парѳенона и Эрехтейона, и наконецъ изъ развалинъ что-то выходитъ, приближается и вступаетъ въ тебя. Тогда тебѣ хорошо, потому что въ тебя вступаетъ спокойствіе, но такое могучее, какимъ только обладаютъ камень и руина.
Я думаю, что у кого больше изстрадалась душа, тому здѣсь должно быть лучше. Хочется прислониться головой къ пилястру колонны, поперемѣнно то закрывать, то открывать глаза, — и успокоиваться. Все это дѣлается все больше роднымъ, все пріязненнѣй смотритъ усталый путникъ на эти смѣлыя линіи Парѳенона, на бѣлый Эрехтейонъ, на лежащія внизу Пропилеи. Нужно видѣть, чтобы понять, какъ эти золотыя отъ старости зданія рисуются на солнцѣ и на лазурномъ небѣ, какимъ покоемъ вѣетъ отъ этихъ архитравовъ, отъ этихъ рядовъ колоннъ и фронтоновъ! Простота, покой, важность и почти божественная гармонія. Сразу трудно замѣтить это; волшебство дѣйствуетъ исподволь, но тѣмъ сильнѣе проникаетъ въ сердце и наполняетъ его упоеніемъ. И узнаешь ты, путникъ, что не только одинъ покой дали тебѣ эти дивныя творенія искусства, но и напоили тебя своею красотой.
Вотъ впечатлѣнія, черезъ которыя проходишь на Акрополѣ. Когда ты находишься тамъ, то тебѣ и въ голову не придетъ раскрыть Бедекера и искать въ немъ поясненія подробности. Только дома прочтешь, что храмикъ Безкрылой Побѣды только недавно возникъ изъ развалинъ, что лордъ Эльджинъ увезъ для Британскаго музея одну изъ дивныхъ каріатидъ, подпирающихъ правый портикъ Эрехтейона, что туда же отправились парѳенонскія метопы, что въ Эрехтейонѣ былъ гаремъ пашей и т. п.
Въ первую минуту тебѣ все равно, что Парѳенонъ построенъ въ чистомъ дорическомъ стилѣ, Эрехтейонъ и храмъ Побѣды въ іоническомъ, а въ Пропилеяхъ находятся колонны обоихъ орденовъ. Ты зналъ это уже до прибытія въ Аѳины. Здѣсь вѣетъ на тебя прежде всего общій духъ, или вѣрнѣе — геній древней Эллады, и дыханія его ни отгонять, ни анализировать ты не хочешь. И вдругъ воображеніе начинаетъ рисовать, какимъ Акрополь былъ во времени Перикла, когда все стояло на мѣстѣ, когда существовали храмы, отъ которыхъ теперь и слѣда не осталось, когда существовалъ цѣлый лѣсъ статуй, когда Парѳенонъ не былъ ободранъ ото всѣхъ своихъ украшеній, когда на его фронтонахъ можно было видѣть изображеніе рожденія Аѳины, а съ другой стороны — ея споръ съ Нептуномъ, а шлемъ Аѳины Промахосъ былъ виденъ даже съ моря. Представимъ себѣ какую-нибудь торжественную процессію: жрецовъ, архонтовъ, воиновъ, музыкантовъ, народъ, быковъ съ золочеными рогами, ведомыхъ во святая святыхъ храмовъ, цвѣточные вѣнки и живописно драпирующіяся складки матеріи. Но я предпочитаю вообразить ночь и ясно-зеленый свѣтъ луны, играющій на мраморѣ. Трудно повѣрить, чтобы люди могли дойти до такихъ предѣловъ искусства, но объяснить себѣ это можно. Греческая миѳологія была поклоненіемъ силамъ природы, то-есть простымъ пантеизмомъ. Но въ душѣ грека артистъ пересиливалъ философа, поэтому поэты облекали отвлеченныя понятія въ человѣческое тѣло, одаряли ихъ человѣческою мыслью, а потомъ пришло пластическое искусство и породило такую дивную каменную сказку.
Аѳина умѣла выбрать мѣсто для своего города. Какой фонъ для всѣхъ этихъ храмовъ и статуй! Съ одной стороны видно море, которое при здѣшней атмосферѣ кажется совсѣмъ близкимъ, съ другой — вся Аттика какъ на ладони: горы Гимета, дальше Пентеликонъ, на сѣверъ Парнесъ, а къ юго-западу, къ саламинскому ущелью, Дафни. Надо всѣмъ этимъ вѣчно-ясное небо, да черные силуэты орловъ, которые до сего дня своимъ крикомъ прерываютъ торжественную тишину Акрополя.
Впечатлѣнія, которыя испытываешь при видѣ другихъ развалинъ, являются только слабою тѣнью тѣхъ, что возникаютъ въ душѣ при видѣ Акрополя. Съ Мнезикломъ, Иктиномъ и Калликратомъ не могъ сравняться никто ни до Перикла, ни послѣ него. Они создали не только Парѳенонъ, Эрехтейонъ или Пропилеи, но вмѣстѣ съ тѣмъ воздвигли архитектурный догматъ, котораго должны были придерживаться всѣ архитекторы древняго міра. Римляне позволили себѣ прибавить свою собственную арку, возводили колизеи, термы, цирки, круглые храмы, вродѣ пантеона Агриппы, — вотъ и все. Но вообще они шли по слѣдамъ своихъ безсмертныхъ предшественниковъ и отъ догмата ихъ не отступали. Они могли превысить Акрополь только размѣромъ, и дѣлали это даже въ Аѳинахъ.
Ниже Акрополя, на востокъ отъ обрыва скалы, надъ Иллисомъ, возвышается храмъ Юпитера Олимпійскаго, законченный только при императорѣ Адріанѣ. Изъ ста двадцати колоннъ, которыя его поддерживали, теперь осталось только 16, — 13 съ одного конца и 3 съ другого. Колонны эти чисто-коринѳскаго стиля, шириной 6 фут. и 60 вышиною. Это былъ величайшій храмъ на всей равнинѣ, орошенной Кефизомъ и Иллисомъ. Титъ Ливій говоритъ о немъ, что своими размѣрами только онъ одинъ соотвѣтствовалъ величію бога, которому былъ посвященъ (unum in terris inchoatum pro magnitudine dei). И очень можетъ быть. Зевсъ, какъ отецъ Аѳины, главный изо всѣхъ боговъ, былъ достоенъ огромнаго храма.
Я не говорю, чтобы творцы Акрополя были изобрѣтателями греческой архитектуры. Они явились только послѣдними и наивысшими ея представителями, утвердили ея догматъ, тѣмъ самымъ, чѣмъ Фидій въ свое время былъ относительно скульптуры. Храмъ Тезея, похожій на Парѳенонъ, только меньшихъ размѣровъ, построенъ раньше Парѳенона, а также и множество другихъ храмовъ, послѣ которыхъ только кое-гдѣ остались одинокія колонны. Этотъ Тезейонъ — одинъ изъ болѣе сохранившихся памятниковъ древности. Въ Акрополѣ была крѣпость, и значитъ онъ болѣе подвергался всѣмъ опасностямъ войны, а въ новѣйшія времена даже и бомбардированію, — Тезейонъ стоялъ по серединѣ города. Онъ подвергался скорѣе внутреннему измѣненію, такъ какъ его обратили въ христіанскій храмъ и, конечно, выкинули вонъ всѣ его статуи. Теперь въ немъ хранятся разные гипсовые слѣпки, да остатки барельефовъ, украшавшихъ когда-то другіе храмы. Я говорилъ, что храмъ Тезея напоминаетъ Парѳенонъ; но такъ какъ онъ стоитъ на невысокой площадкѣ, то и не производитъ такого импонирующаго впечатлѣнія, тѣмъ болѣе что и размѣры его гораздо меньше. У Парѳенона было восемь колоннъ по линіи фронта и семнадцать по боковымъ линіямъ, — въ храмѣ Тезея шесть и тринадцать. Наконецъ, онъ былъ и не такъ богатъ, потому что Фидій изукрасилъ оба фронтона акропольскаго храма статуями, а всѣ метопы барельефами, — въ храмѣ Тезея этихъ украшеній было гораздо меньше.
Съ площадки храма Тезея видны скалы Пникса. Когда-то это было мѣсто народныхъ собраній. Каменныя ступени, вырубленныя въ разныхъ мѣстахъ, указываютъ, какъ подвигалась народная толпа, чтобы достичь до самой высокой террасы, съ которой можно видѣть прямо подъ ногами Аѳины, по правую сторону — рѣку Музейонъ, прямо — Акрополь. Зданій здѣсь нѣтъ никакихъ, видны только слѣды огромной трибуны, которая въ древности называлась Бема, и на которой возсѣдалъ народъ во время совѣщаній. Эти скалы совершенно лишены растительности и представляются совершенною пустыней: я не нашелъ на нихъ ни одной человѣческой души, городской шумъ сюда не доходитъ и тишину прерываетъ только крикъ орловъ, парящихъ въ высотѣ.
Не такъ тихо, но такъ же пусто на ареопагѣ, лежащемъ на склонѣ акропольской горы. Въ самомъ городѣ и его окрестностяхъ есть еще памятники достойные вниманія: стоя Адріана, стоя Аттала, Агора, башня Вѣтровъ, небольшой храмъ Лизикрата, арка Адріана и памятникъ Филопапа, наконецъ недавно открытое кладбище Гагія Тріада, на которомъ можно видѣть нѣсколько красивыхъ, даже очень красивыхъ памятниковъ. Но я не берусь описывать это, я отдаю только отчетъ о своихъ впечатлѣніяхъ и главнымъ образомъ остановился на Акрополѣ, который сильнѣе говоритъ душѣ, въ которомъ сосредоточивается все лучшее, что только создала эллинская цивилизація въ области пластическаго искусства, вся сила греческаго генія. Ѳукидидъ имѣлъ въ виду, вѣроятно, Акрополь, когда говорилъ, что если Аѳины будутъ разрушены, то по оставшимся развалинамъ потомки будутъ полагать, что здѣсь былъ городъ вдвое болѣе сильный, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Но Ѳукидидъ ошибался: Аѳины оказались гораздо сильнѣе. Древній городъ подвергся разрушенію, лежитъ въ развалинахъ, но его геній далъ слишкомъ много, чтобы человѣчество забыло, чѣмъ оно обязано ему. Оно оставляло его въ пренебреженіи и такъ черезчуръ долго, но есть обязанности, которыя напоминаютъ о себѣ не только уму, но и совѣсти. Благодаря имъ, эту славную землю вырвали изъ-подъ власти турокъ. Не одинъ только политическій интересъ побуждалъ воскресить Грецію, — для Европы это былъ настоятельный долгъ, требующій уплаты, это былъ вопросъ совѣсти. Есть вещи, которыхъ даже самая податливая совѣсть снести не можетъ, — и вотъ наступила минута, когда загрохотали пушки подъ Навариномъ. Я увѣренъ, что еслибы не этотъ огромный credit[3] который современная цивилизація записала на счетъ Греціи, еслибы не ея слава и дѣла, не пѣсни Гомера, не память о Мараѳонѣ и Саламинѣ, не эти руины акропольскихъ чудесъ, — то паши до сихъ поръ держали бы свои гаремы въ Эрехтейонѣ, и съ высотъ Акрополя развѣвалось бы знамя пророка. И если я скажу, что теперешнюю Грецію создали Гомеръ, Мильтіадъ, Леонидъ, Ѳемистоклъ, Фидій и другіе герои и геніи, не подходящіе ни подъ какую мѣрку, то это не реторическая фигура, а историческая правда. Трудясь для славы своего народа, они, сами не зная того, трудились для его возрожденія, — и вотъ благодаря этимъ безсмертнымъ труженикамъ и живетъ теперешняя Греція.