Великая княгиня,
Послѣ Вашего посѣщенія я дважды просилъ у Васъ свиданія и оба раза безуспѣшно. Не считаю себя въ правѣ входить въ разсмотрѣніе мотивовъ Вашего отказа, хотя въ объясненіе дальнѣйшаго долженъ тутъ же отмѣтить, что, по моему, самый этотъ Вашъ отказъ отъ вторичнаго свиданія плохо рекомендуетъ безкорыстіе перваго. Но я на этомъ пока не настаиваю.
Какъ бы то ни было, я былъ вынужденъ до сихъ поръ хранить въ молчаніи то, что хотѣлъ давно сказать Вамъ вслѣдъ за Вашимъ посѣщеніемъ. Я былъ стѣсненъ условіями дознанія, но теперь, когда имя мое установлено и почеркъ мой извѣстенъ, я считаю долгомъ своей совѣсти и чести изложить въ настоящемъ письмѣ къ Вамъ все то, что имѣлъ въ виду заявить на несостоявшемся второмъ свиданіи съ Вами.
Ваше посѣщеніе, имѣвшее мѣсто при интимной обстановкѣ, 7-го февраля, было для меня такой неожиданностью. Я не звалъ Васъ, Вы сами пришли ко мнѣ. Вы пришли ко мнѣ со своимъ горемъ и слезами, и я не оттолкнулъ Васъ отъ себя, непрошенную гостью изъ вражьяго стана. Вы были такъ безпомощны въ несчастьи, быть можетъ, впервые постучавшемся въ Ваше сердце съ крикомъ ужаса жизни, который насъ всѣхъ окружаетъ. Вы были такъ безсильны въ ничтожествѣ своего развѣнчаннаго величія передъ лицомъ карающаго рока.
Впервые членъ императорской фамиліи склонилъ передъ народнымъ мстителемъ свою голову, отягченную преступленіями династіи.
Но я не оттолкнулъ Васъ отъ себя и по другимъ, болѣе интимнымъ побужденіямъ. Вы раздѣлили со мной успѣхъ моего дѣла. Будь Вы въ каретѣ, Вы такъ же погибли бы. Но лишеніе васъ жизни не входило въ планъ дѣйствія Боевой Организаціи, и Ваша смерть была бы ненужной случайностью, противъ которой Организація шла обдуманно. Съ этой точки зрѣнія интересовъ Организаціи, я, тая въ себѣ ненависть ко всему царствующему дому, думалъ о Васъ, «молился за Васъ». Да, я молитвенно не желалъ вашей гибели въ той же степени сознанія, въ какой я сдѣлалъ все, отъ меня зависящее, для того, чтобы обезпечить себѣ успѣхъ нападенія на великаго князя. То обстоятельство, что Вы остались въ живыхъ, это также моя побѣда, которой, послѣ убійства великаго князя, я былъ радъ вдвойнѣ.
Вы знали объ этомъ, и мнѣ думалось съ перваго же момента свиданія, что за личиной христіанскаго смиренія, съ которымъ Вы пришли ко мнѣ, въ Вашей душѣ скрывалось самое обыкновенное земное чувство благодарности къ судьбѣ за сохраненіе Вашей жизни. Не даромъ Вы убѣждены, что всѣ люди эгоисты. Не это ли чувство благодарности испытывали Вы, когда Вы сжимали мнѣ ту руку, отъ которой, кто знаетъ, будь Вы въ каретѣ, и Вы могли бы погибнуть вопреки всѣмъ моимъ разсчетамъ.... Не говорило ли въ Васъ тоже самое, тайное, хотя бы и безпредметное, чувство, когда Вы заявляли мнѣ о своихъ «молитвахъ» за меня, въ которыхъ я, счастливый Вашъ врагъ, и не нуждался ....
Что же касается меня, то я охотно признаюсь, что моя «молитва», это явствуетъ изъ вышеизложеннаго, была самаго земного свойства. Отсюда ясно, что въ моемъ выраженіи «молился» — нѣтъ ничего такого, что могло бы подать поводъ къ обольщенію на счетъ твердости моихъ убѣжденій. Да, я дѣйствительно «молился» за успѣхъ моей партіи, какъ представительницы народа въ борьбѣ съ самодержавіемъ. Я отдалъ всего себя дѣлу борьбы за свободу рабочаго народа и всѣ мои страданія и надежды облекъ въ ненависть къ самодержавію. Въ этомъ смыслѣ дѣло Боевой Организаціи 4-го февраля было и моимъ личнымъ дѣломъ, и я исполнилъ его съ истинно религіозной преданностью. Въ этомъ смыслѣ я религіозный человѣкъ, но моя религія — соціализмъ и свобода, а не мракъ и насиліе. Моя религіозность противъ васъ, а не съ вами, что я доказалъ дѣломъ 4-го февраля.
Вы это хорошо почувствовали, нѣсколько разъ умолкая въ страхѣ перед моими рѣзкими репликами Вамъ всякій разъ, какъ разговоръ переходилъ на почву убѣжденій, и не даромъ Вы съ покаянной грустью признали то чудовищное зло насилія, противъ котораго мы вынуждены бороться бомбами. Въ этомъ признаніи я видѣлъ признаніе моей побѣды, покаяніе Вашей совѣсти въ преступленіяхъ великаго князя, и вотъ почему я не отказался принять отъ Васъ иконку (но не цѣловалъ ее, какъ изображено въ газетахъ... бррр....)
Я былъ къ Вамъ сострадателенъ, какъ виновникъ вашего человѣческаго страданія, я былъ снисходителенъ къ Вашему религіозному суевѣрію, какъ побѣдитель на вершинѣ счастья. Да, я жалелъ Васъ, я не желалъ растравлять Вашу рану признаніями о Вашемъ извергѣ-мужѣ, я щадилъ Васъ именно какъ побѣдитель. И я не думаю, чтобы Вы, уходя со свиданія, не могли почувствовать этого. Я вообще немножко романтикъ въ чувствахъ, а тогда къ тому же былъ такъ счастливъ. Изъ моего разговора съ Вами Вы могли явственно понять, что Вы имѣете дѣло съ человѣкомъ, вполнѣ сознательно, по чувству и по убѣжденію, дѣйствовавшимъ противъ великаго князя.
Но я не желалъ говорить съ Вами о личности великаго князя и о мотивахъ исполненнаго надъ нимъ приговора, ибо объ этомъ я буду говорить на судѣ. Я не представилъ бы Вамъ и настоящаго моего объясненія, столь непріятнаго для Васъ, если бы къ тому не принуждало меня и для меня не совсѣмъ пріятное обстоятельство — появленіе въ печати извѣстія о принятіи мною иконки въ тенденціозно-оскорбительномъ для меня освѣщеніи. Не будь этого новаго для меня обстоятельства, и мое объясненіе оказалось бы не нужнымъ до суда, ибо, если у кого либо (конечно, кромѣ Васъ) и могли зародиться втайнѣ обольщеніе на счетъ корыстности принятія мною иконки (при отсутствіи точныхъ данныхъ о нашемъ разговорѣ на свиданьи), то по ходу дознанія, а также на судѣ, для всякаго стала бы очевидной полная неосновательность подобныхъ обольщеній.
Но оставимъ пока въ сторонѣ вопросъ, какъ это случилось, какіе интриганы, несомнѣнно изъ за какихъ то разсчетовъ, опубликовали свѣдѣнія о нашемъ свиданіи, какъ о какомъ-то торжествѣ православія, и, скрывъ самое существенное, открыли просторъ самымъ вольнымъ толкованіямъ о характерѣ нашего свиданія. Подъ личиной безобиднаго извѣщенія о «фактѣ», они бросили въ публику сѣмя клеветы и тревоги за честь революціонера. Они пожелали, быть можетъ, скандализировать мое имя, съ благословенія цензуры и двора, но плохую услугу оказали они Вамъ: они скандализировали и Васъ. Я не звалъ Васъ, Вы сами пришли ко мнѣ: слѣдовательно, вся отвѣтственность за послѣдствія свиданія падаетъ на Васъ. Наше свиданіе произошло, по крайней мѣрѣ съ наружной стороны, при интимной обстановкѣ. Все то, что произошло между нами обоими, не подлежало опубликованію, какъ намъ однимъ принадлежащее. Мы съ Вами сошлись на нейтральной почвѣ, по Вашему же опредѣленію, какъ человѣкъ съ человѣкомъ, и, слѣдовательно, пользовались одинаковымъ правомъ инкогнито. Иначе какъ понимать безкорыстіе вашего христіанскаго чувства? Я довѣрился Вашему благородству, полагая, что ваше оффиціальное высокое положеніе, Ваше личное достоинство можетъ служить гарантіей, достаточной противъ клеветнической интриги, въ которую такъ или иначе были бы замешаны и Вы. Но Вы не побоялись оказаться замѣшанной въ нее: мое довѣріе къ Вамъ не оправдалось.
Клеветническая интрига и тенденціозное изображеніе нашего свиданія на лицо. Спрашивается: могло-ли произойти и то, и другое помимо Вашего участія, хотябы пассивнаго, въ формѣ непротивленія, обратное дѣйствіе которому было обязанностью Вашей чести? Отвѣтъ данъ самимъ вопросомъ, и я рѣшительно протестую противъ приложенія политической мѣрки къ доброму чувству моего снисхожденія къ Вашему горю. Мои убѣжденія и мое отношеніе къ царствующему дому остаются неизмѣнными, и я ничего общаго не имѣю какой либо стороною моего «я» съ религіознымъ суевѣріемъ рабовъ и ихъ лицемѣрными владыками.
Я вполнѣ сознаю свою ошибку: мнѣ слѣдовало отнестись къ Вамъ безучастно и не вступать въ разговоръ. Но я поступилъ съ Вами мягче, на время свиданія затаивъ въ себѣ ту ненависть, съ какой естественно я отношусь къ Вамъ. Вы знаете теперь, какія побужденія руководили мною. Но Вы оказались недостойной моего великодушія. Вѣдь для меня несомнѣнно, что это Вы — источникъ всѣхъ сообщеній обо мнѣ, ибо кто же бы осмѣлился передавать содержаніе нашего разговора съ Вами, не спросивъ у Васъ на то позволенія (въ газетной передачѣ оно исковеркано: я не объявлялъ себя вѣрующимъ, я не выражалъ какого либо раскаянія).
Но я вѣдь также заинтересованная сторона, если Вы, великая княгиня, измѣнили элементарному правилу частнаго свиданія, нарушивъ интимность беседы. Я оказалъ уваженіе Вашему религіозному чувству, хотя бы и внѣшнее, — почему же Вы допустили оскорбленіе моего чувства снисхожденія къ Вамъ, зная, что защитить себя отъ навѣтовъ до суда я лишенъ всякой возможности.
Можетъ показаться страннымъ, что я протестую противъ гласности, противъ опубликованія фактическихъ данныхъ. Но это представленіе ложное: я противъ тенденціознаго освѣщенія «фактовъ», противъ намѣренной клеветы. Почему Ваши агенты умолчали обо всемъ, непріятномъ для Васъ, изъ моего разговора съ Вами? Почему Вы не опубликовали моего признанія Вамъ, что великій князь былъ убитъ, какъ вредный народу политическій дѣятель, что я дѣйствовалъ противъ него сознательно, что мнѣ не въ чемъ раскаиваться, такъ какъ моя совѣсть чиста. Почему Вы не упомянули о томъ чувствѣ возмущенія, съ которымъ я говорилъ про войну, про жестокости правительства, почему Вы не опубликовали моего замѣчанія, что если бы у меня была тысяча жизней, я отдалъ бы всю тысячу, что я исполню свой долгъ до конца... Все это скрыто отъ публики, сообщены безобидно одни «факты»...
Въ результатѣ я получилъ незаслуженное оскорбленіе, но пусть моя жизнь, мое дѣло и мое поведеніе на судѣ и слѣдствіи свидѣтельствуютъ о моей честности.
24-го марта 1905 г.