Великая княгиня,
После Вашего посещения я дважды просил у Вас свидания и оба раза безуспешно. Не считаю себя в праве входить в рассмотрение мотивов Вашего отказа, хотя в объяснение дальнейшего должен тут же отметить, что, по-моему, самый этот Ваш отказ от вторичного свидания плохо рекомендует бескорыстие первого. Но я на этом пока не настаиваю.
Как бы то ни было, я был вынужден до сих пор хранить в молчании то, что хотел давно сказать Вам вслед за Вашим посещением. Я был стеснён условиями дознания, но теперь, когда имя мое установлено и почерк мой известен, я считаю долгом своей совести и чести изложить в настоящем письме к Вам всё то, что имел в виду заявить на несостоявшемся втором свидании с Вами.
Ваше посещение, имевшее место при интимной обстановке, 7-го февраля, было для меня такой неожиданностью. Я не звал Вас, Вы сами пришли ко мне. Вы пришли ко мне со своим горем и слезами, и я не оттолкнул Вас от себя, непрошенную гостью из вражьего стана. Вы были так беспомощны в несчастьи, быть может, впервые постучавшемся в Ваше сердце с криком ужаса жизни, который нас всех окружает. Вы были так бессильны в ничтожестве своего развенчанного величия перед лицом карающего рока.
Впервые член императорской фамилии склонил перед народным мстителем свою голову, отягчённую преступлениями династии.
Но я не оттолкнул Вас от себя и по другим, более интимным побуждениям. Вы разделили со мной успех моего дела. Будь Вы в карете, Вы так же погибли бы. Но лишение вас жизни не входило в план действия Боевой Организации, и Ваша смерть была бы ненужной случайностью, против которой Организация шла обдуманно. С этой точки зрения интересов Организации, я, тая в себе ненависть ко всему царствующему дому, думал о Вас, «молился за Вас». Да, я молитвенно не желал вашей гибели в той же степени сознания, в какой я сделал всё, от меня зависящее, для того, чтобы обеспечить себе успех нападения на великого князя. То обстоятельство, что Вы остались в живых, это также моя победа, которой, после убийства великого князя, я был рад вдвойне.
Вы знали об этом, и мне думалось с первого же момента свидания, что за личиной христианского смирения, с которым Вы пришли ко мне, в Вашей душе скрывалось самое обыкновенное земное чувство благодарности к судьбе за сохранение Вашей жизни. Недаром Вы убеждены, что все люди эгоисты. Не это ли чувство благодарности испытывали Вы, когда Вы сжимали мне ту руку, от которой, кто знает, будь Вы в карете, и Вы могли бы погибнуть вопреки всем моим расчётам.... Не говорило ли в Вас тоже самое, тайное, хотя бы и беспредметное, чувство, когда Вы заявляли мне о своих «молитвах» за меня, в которых я, счастливый Ваш враг, и не нуждался ....
Что же касается меня, то я охотно признаюсь, что моя «молитва», это явствует из вышеизложенного, была самого земного свойства. Отсюда ясно, что в моём выражении «молился» — нет ничего такого, что могло бы подать повод к обольщению насчёт твёрдости моих убеждений. Да, я действительно «молился» за успех моей партии, как представительницы народа в борьбе с самодержавием. Я отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа и все мои страдания и надежды облёк в ненависть к самодержавию. В этом смысле дело Боевой Организации 4-го февраля было и моим личным делом, и я исполнил его с истинно религиозной преданностью. В этом смысле я религиозный человек, но моя религия — социализм и свобода, а не мрак и насилие. Моя религиозность против вас, а не с вами, что я доказал делом 4-го февраля.
Вы это хорошо почувствовали, несколько раз умолкая в страхе перед моими резкими репликами Вам всякий раз, как разговор переходил на почву убеждений, и недаром Вы с покаянной грустью признали то чудовищное зло насилия, против которого мы вынуждены бороться бомбами. В этом признании я видел признание моей победы, покаяние Вашей совести в преступлениях великого князя, и вот почему я не отказался принять от Вас иконку (но не целовал её, как изображено в газетах... бррр....)
Я был к Вам сострадателен, как виновник вашего человеческого страдания, я был снисходителен к Вашему религиозному суеверию, как победитель на вершине счастья. Да, я жалел Вас, я не желал растравлять Вашу рану признаниями о Вашем изверге-муже, я щадил Вас именно как победитель. И я не думаю, чтобы Вы, уходя со свидания, не могли почувствовать этого. Я вообще немножко романтик в чувствах, а тогда к тому же был так счастлив. Из моего разговора с Вами Вы могли явственно понять, что Вы имеете дело с человеком, вполне сознательно, по чувству и по убеждению, действовавшим против великого князя.
Но я не желал говорить с Вами о личности великого князя и о мотивах исполненного над ним приговора, ибо об этом я буду говорить на суде. Я не представил бы Вам и настоящего моего объяснения, столь неприятного для Вас, если бы к тому не принуждало меня и для меня не совсем приятное обстоятельство — появление в печати известия о принятии мною иконки в тенденциозно-оскорбительном для меня освещении. Не будь этого нового для меня обстоятельства, и моё объяснение оказалось бы не нужным до суда, ибо, если у кого-либо (конечно, кроме Вас) и могли зародиться втайне обольщения насчёт корыстности принятия мною иконки (при отсутствии точных данных о нашем разговоре на свиданьи), то по ходу дознания, а также на суде, для всякого стала бы очевидной полная неосновательность подобных обольщений.
Но оставим пока в стороне вопрос, как это случилось, какие интриганы, несомненно из-за каких-то расчётов, опубликовали сведения о нашем свидании, как о каком-то торжестве православия, и, скрыв самое существенное, открыли простор самым вольным толкованиям о характере нашего свидания. Под личиной безобидного извещения о «факте», они бросили в публику семя клеветы и тревоги за честь революционера. Они пожелали, быть может, скандализировать моё имя, с благословения цензуры и двора, но плохую услугу оказали они Вам: они скандализировали и Вас. Я не звал Вас, Вы сами пришли ко мне: следовательно, вся ответственность за последствия свидания падает на Вас. Наше свидание произошло, по крайней мере с наружной стороны, при интимной обстановке. Всё то, что произошло между нами обоими, не подлежало опубликованию, как нам одним принадлежащее. Мы с Вами сошлись на нейтральной почве, по Вашему же определению, как человек с человеком, и, следовательно, пользовались одинаковым правом инкогнито. Иначе как понимать бескорыстие вашего христианского чувства? Я доверился Вашему благородству, полагая, что ваше официальное высокое положение, Ваше личное достоинство может служить гарантией, достаточной против клеветнической интриги, в которую так или иначе были бы замешаны и Вы. Но Вы не побоялись оказаться замешанной в неё: моё доверие к Вам не оправдалось.
Клеветническая интрига и тенденциозное изображение нашего свидания налицо. Спрашивается: могло ли произойти и то, и другое помимо Вашего участия, хотя бы пассивного, в форме непротивления, обратное действие которому было обязанностью Вашей чести? Ответ дан самим вопросом, и я решительно протестую против приложения политической мерки к доброму чувству моего снисхождения к Вашему горю. Мои убеждения и моё отношение к царствующему дому остаются неизменными, и я ничего общего не имею какой-либо стороною моего «я» с религиозным суеверием рабов и их лицемерными владыками.
Я вполне сознаю свою ошибку: мне следовало отнестись к Вам безучастно и не вступать в разговор. Но я поступил с Вами мягче, на время свидания затаив в себе ту ненависть, с какой естественно я отношусь к Вам. Вы знаете теперь, какие побуждения руководили мною. Но Вы оказались недостойной моего великодушия. Ведь для меня несомненно, что это Вы — источник всех сообщений обо мне, ибо кто же бы осмелился передавать содержание нашего разговора с Вами, не спросив у Вас на то позволения (в газетной передаче оно исковеркано: я не объявлял себя верующим, я не выражал какого-либо раскаяния).
Но я ведь также заинтересованная сторона, если Вы, великая княгиня, изменили элементарному правилу частного свидания, нарушив интимность беседы. Я оказал уважение Вашему религиозному чувству, хотя бы и внешнее, — почему же Вы допустили оскорбление моего чувства снисхождения к Вам, зная, что защитить себя от наветов до суда я лишён всякой возможности.
Может показаться странным, что я протестую против гласности, против опубликования фактических данных. Но это представление ложное: я против тенденциозного освещения «фактов», против намеренной клеветы. Почему Ваши агенты умолчали обо всём, неприятном для Вас, из моего разговора с Вами? Почему Вы не опубликовали моего признания Вам, что великий князь был убит, как вредный народу политический деятель, что я действовал против него сознательно, что мне не в чем раскаиваться, так как моя совесть чиста. Почему Вы не упомянули о том чувстве возмущения, с которым я говорил про войну, про жестокости правительства, почему Вы не опубликовали моего замечания, что если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу, что я исполню свой долг до конца... Всё это скрыто от публики, сообщены безобидно одни «факты»...
В результате я получил незаслуженное оскорбление, но пусть моя жизнь, моё дело и моё поведение на суде и следствии свидетельствуют о моей честности.
24-го марта 1905 г.