отдалъ всего себя дѣлу борьбы за свободу рабочаго народа и всѣ мои страданія и надежды облекъ въ ненависть къ самодержавію. Въ этомъ смыслѣ дѣло Боевой Организаціи 4-го февраля было и моимъ личнымъ дѣломъ, и я исполнилъ его съ истинно религіозной преданностью. Въ этомъ смыслѣ я религіозный человѣкъ, но моя религія — соціализмъ и свобода, а не мракъ и насиліе. Моя религіозность противъ васъ, а не съ вами, что я доказалъ дѣломъ 4-го февраля.
Вы это хорошо почувствовали, нѣсколько разъ умолкая въ страхѣ перед моими рѣзкими репликами Вамъ всякій разъ, какъ разговоръ переходилъ на почву убѣжденій, и не даромъ Вы съ покаянной грустью признали то чудовищное зло насилія, противъ котораго мы вынуждены бороться бомбами. Въ этомъ признаніи я видѣлъ признаніе моей побѣды, покаяніе Вашей совѣсти въ преступленіяхъ великаго князя, и вотъ почему я не отказался принять отъ Васъ иконку (но не цѣловалъ ее, какъ изображено въ газетахъ... бррр....)
Я былъ къ Вамъ сострадателенъ, какъ виновникъ вашего человѣческаго страданія, я былъ снисходителенъ къ Вашему религіозному суевѣрію, какъ побѣдитель на вершинѣ счастья. Да, я жалелъ Васъ, я не желалъ растравлять Вашу рану признаніями о Вашемъ извергѣ-мужѣ, я щадилъ Васъ именно какъ побѣдитель. И я не думаю, чтобы Вы, уходя со свиданія, не могли почувствовать этого. Я вообще немножко романтикъ въ чувствахъ, а тогда къ тому же былъ такъ счастливъ. Изъ моего разговора съ Вами Вы могли явственно понять, что Вы имѣете дѣло съ человѣкомъ, вполнѣ сознательно, по чувству и по убѣжденію, дѣйствовавшимъ противъ великаго князя.
Но я не желалъ говорить съ Вами о личности великаго князя и о мотивахъ исполненнаго надъ нимъ приговора, ибо объ этомъ я буду говорить на судѣ. Я не представилъ бы Вамъ и настоящаго моего объясненія, столь непріятнаго для Васъ, если бы къ тому не принуждало меня и для меня не совсѣмъ пріятное обстоятельство — появленіе въ печати извѣстія о принятіи мною иконки въ тенденціозно-оскорбительномъ для меня освѣщеніи. Не будь этого новаго для меня обстоятельства, и мое объясненіе оказалось бы не нужнымъ до суда, ибо, если у кого либо (конечно, кромѣ Васъ) и могли зародиться втайнѣ обольщеніе на счетъ корыстности принятія мною иконки (при отсутствіи точныхъ данныхъ о нашемъ разговорѣ на свиданьи), то по ходу дознанія, а также на судѣ, для всякаго стала бы очевидной полная неосновательность подобныхъ обольщеній.
Но оставимъ пока въ сторонѣ вопросъ, какъ это случилось, какіе интриганы, несомнѣнно изъ за какихъ то разсчетовъ, опубликовали свѣдѣнія о нашемъ свиданіи, какъ о какомъ-то
отдал всего себя делу борьбы за свободу рабочего народа и все мои страдания и надежды облек в ненависть к самодержавию. В этом смысле дело Боевой Организации 4-го февраля было и моим личным делом, и я исполнил его с истинно религиозной преданностью. В этом смысле я религиозный человек, но моя религия — социализм и свобода, а не мрак и насилие. Моя религиозность против вас, а не с вами, что я доказал делом 4-го февраля.
Вы это хорошо почувствовали, несколько раз умолкая в страхе перед моими резкими репликами Вам всякий раз, как разговор переходил на почву убеждений, и недаром Вы с покаянной грустью признали то чудовищное зло насилия, против которого мы вынуждены бороться бомбами. В этом признании я видел признание моей победы, покаяние Вашей совести в преступлениях великого князя, и вот почему я не отказался принять от Вас иконку (но не целовал ее, как изображено в газетах... бррр....)
Я был к Вам сострадателен, как виновник вашего человеческого страдания, я был снисходителен к Вашему религиозному суеверию, как победитель на вершине счастья. Да, я жалел Вас, я не желал растравлять Вашу рану признаниями о Вашем изверге-муже, я щадил Вас именно как победитель. И я не думаю, чтобы Вы, уходя со свидания, не могли почувствовать этого. Я вообще немножко романтик в чувствах, а тогда к тому же был так счастлив. Из моего разговора с Вами Вы могли явственно понять, что Вы имеете дело с человеком, вполне сознательно, по чувству и по убеждению, действовавшим против великого князя.
Но я не желал говорить с Вами о личности великого князя и о мотивах исполненного над ним приговора, ибо об этом я буду говорить на суде. Я не представил бы Вам и настоящего моего объяснения, столь неприятного для Вас, если бы к тому не принуждало меня и для меня не совсем приятное обстоятельство — появление в печати известия о принятии мною иконки в тенденциозно-оскорбительном для меня освещении. Не будь этого нового для меня обстоятельства, и мое объяснение оказалось бы не нужным до суда, ибо, если у кого-либо (конечно, кроме Вас) и могли зародиться втайне обольщения насчёт корыстности принятия мною иконки (при отсутствии точных данных о нашем разговоре на свиданьи), то по ходу дознания, а также на суде, для всякого стала бы очевидной полная неосновательность подобных обольщений.
Но оставим пока в стороне вопрос, как это случилось, какие интриганы, несомненно из-за каких-то расчетов, опубликовали сведения о нашем свидании, как о каком-то
