Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XIV

Письма из Африки — XIV
автор Генрик Сенкевич, пер. Вукол Михайлович Лавров

Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 241.

До сих пор я так мало обременял свои рассказы географией, что теперь позволю себе сказать несколько слов об интересующей нас части Африки, хотя бы для того, чтобы читателям был понятен дальнейший ход моей экспедиции.

Восточно-Африканские владения Германии занимают значительную часть берега от 4 до 6 градусов южной широты. В глубине страны они граничат с большими озёрами — Ньяссой, Танганьикой и Укереве или Виктория-Ньянза. Край мало возвышается над уровнем моря у берегов, но чем дальше идти в глубь материка, тем почва поднимается всё больше, попадаются холмы, сначала незначительные, потом всё более заметные, наконец, появляются горные хребты, за которыми вплоть до озёр тянется огромная плоская возвышенность. Горные хребты идут по большей части с севера на юг и составляют водораздел. Реки, берущие начало на западных склонах, направляются преимущественно к Великим озёрам, начинающиеся же на восточной стороне обильно орошают низкое поморье и впадают в океан. Река Ро-Воума отделяет на юге немецкие владения от португальского Мозамбика. Идя к северу и минуя меньшие реки, мы достигнем под восьмым градусом южной широты величайшей из всех африканско-немецких рек — Руфиджи. Она образуется из слияния двух других рек — Уланги и Руахи. В этом междуречье и живут те Вагеле, которые в последнее время уничтожили немецкую экспедицию, высланную под предводительством Желевского. Руфиджи — великолепная река, шириною в несколько тысяч метров. При устье её большая болотистая дельта, не уступающая Нильской по своему плодородию; Кингани и Вами, на которых я пробыл несколько недель, значительно меньше Руфиджи. Их можно назвать сёстрами, — обе они берут начало на восточных склонах гор Усагара и, всё более приближаясь друг к другу, впадают в океан против Занзибара. Ещё севернее их протекает река Пангани, берущая начало в горах Килиманджаро и верхним своим течением отделяющая немецкие владения от английских.

Вот и конец географии. Горы, из которых вытекают все поименованные реки, задерживают ветры, дующие с океана и пресыщенные влагой. Поэтому их вершины почти всегда покрыты мглой и облаками, поэтому является внезапная и огромная разница между плоскогорьем с его сухим климатом и поморьем, где падают такие обильные дожди, что осадки, по Реклю, равняются почти трём метрам. Так как ветры, дующие на поморье, приходят преимущественно с нагретых солнцем пространств океана, то климат восточного побережья очень жаркий: он на четыре градуса выше климата стран, лежащих под тою же широтою атлантического побережья. В этой жаре и влаге растительная жизнь достигает необыкновенного развития. Страна принадлежит к числу самых плодородных во всём свете. На Занзибаре маниок даёт четыре сбора в год, а на материке кофейные, хлопчатные, хинные и разные другие плантации приносят огромные доходы. Устья рек по большей части покрыты девственными лесами, изобилующими каучуковыми деревьями. Сикоморы, тамариксы, огромные эвфорбии, акации, мимозы и баобабы попадаются повсюду. Нижняя часть течения Руфиджи заросла сплошным лесом, через который не проложишь себе дорогу и топором, потому что деревья и кусты сплетены друг с другом лианами, достигающими иногда толщины человеческого бедра. Иные деревушки, через которые мне случилось проходить, так затонули в зелени деревьев и кустов, что за несколько шагов и не догадаешься о близости человеческого жилья, разве только потянет дымом, или явится толпа негров поглазеть на белого гостя. В некоторых местах джунгли положительно непроходимы. Травы достигают до четырёх метров вышины и совсем заслоняют свет.

Берега Кингани, в особенности в том месте, где мы перешли через неё в первый раз, носят исключительно печальный отпечаток, но вообще вид края весёлый, в особенности, когда дойдёшь до первых возвышенностей, с которых можно окинуть глазом широкое пространство. Тогда видишь перед собою только море деревьев, трав и цветом. Одни деревья осыпаны красными цветами, другие — белыми, а на фоне тёмной зелени, в контрасте с чёрными тенями, которые падают от широких стволов, каждая краска кажется ещё более живой и блестящей. Над деревьями стаи разноцветных птиц с перьями то матовыми как бархат, то блестящими как металл. Повсюду странные крики, похожие то на человеческий голос, то на кошачье мяуканье. Воздух напитан гаммою упоительных ароматов, которые плывут как река по общему фону, — запаху сочной травы, пригретой солнцем. Отдалённые предметы здесь мало прикрыты мглою, в которую они у нас закутываются точно в тонкую голубоватую дымку. Здесь, как я говорил уже при описании Кингани, всё более резко, а дали горизонта гораздо глубже, вероятно, благодаря атомам влаги, носящимся в воздухе.

В этих краях бывают две дождливых поры. Одна — «массика»^[1] — предупреждает о своём приходе редкими дождями ещё в феврале, а начинается как следует в первых днях апреля и продолжается два месяца; другая — «воули»^[2] — царит с октября до конца года. Но и тогда небо не заволакивается совсем серою пеленою; скорее, это ветер нагоняет тяжёлые облака, которые сталкиваются друг с другом как бочки, полные воды, и заливают землю. Но в промежутках между двумя дождями проглянет солнце, озарит орошённое влагой пространство и заиграет в каплях росы. Это пора самого могучего роста трав, тростников и джунглей. Лужи появляются на каждом шагу, реки переполняются водой, болота, такие, например, которые мы переходили у Кингани, обращаются в непроходимые озёра. Движение караванов приостанавливается, потому что дороги никакой нет, — все тропинки размякли. Чёрные запираются в хатах; на полях водворяется тишина, прерываемая только шумом дождя. Весь край становится добычей туч, воды и лихорадки.

И только тогда, когда дожди прекратятся, всё вновь пробуждается к жизни. Женщины выходят с мотыгами в поле, мужчины выгоняют стада на более возвышенные места; на тропинках так и кишат караваны со слоновою костью, коленкором, бусами, звериными шкурами, — одним словом, со всем, что составляет предмет торговли Чёрного материка.

Очевидно, что такой плодородный край должен обладать и соответственной фауной. В горячем и влажном воздухе, прежде всего, царит и процветает мир насекомых. Я описывал уже обед в Багамойо, во время которого бабочки и жуки всяких форм и величин бились о наши лица, а мухи и комары дюжинами падали в наши рюмки. Что касается москитов, то хотя они и сильно надоедают в Занзибаре и на поморье, но не являются таким бичом как, например, в некоторых краях Южной Америки.

Мы провели несколько недель под кровом палатки; часто нам приходилось ночевать на берегу рек, по соседству с болотами и лужами; терпели мы порядочно, но не доходили до отчаяния, не страдали «комариною горячкою», которая нападает на всякого в Панаме, на берегах Ориноко и других американских рек. Плывя по рекам Африки, скорее нужно остерегаться ос, которые развешивают свои гнёзда над водою, наподобие больших роз. Кто не хочет в одно мгновение быть страшно искусанным, тот должен старательно обходить такую розу, у которой шипов больше, чем у натуральной.

Скорпионов мы встречали много. Не раз на биваках мне и моему товарищу приходилось вдавливать в землю каблуками сапог весьма внушительные экземпляры, раза в два больше креветок. Вообще здесь небезопасно садиться на траву, на древесный пень или на камень, не осмотрев предварительно места. Кто садится чересчур скоро, тот может и вскочить, но ещё скорее. Со всем тем, не случилось ни разу, чтобы кто-нибудь из нас или из наших людей, — а они спали прямо на траве, — был бы укушен скорпионом. Этой опасности очень легко избежать.

Истинный бич Африки — это муравьи и термиты. В глубине страны мы каждую минуту встречали кочки термитов, вышиною в несколько метров. По временам на тропинках, посреди трав, мы проходили через целые войска муравьёв, которым торная дорога тоже приятнее, чем не протоптанная. Для нас, обутых в сапоги и ботинки с набедренниками, это не представляло больших трудностей, но наши босоногие негры откалывали такие прыжки, что любой шимпанзе мог бы позавидовать. Муравьи здесь везде, повсюду проникают, грызут людей, деревья, травы, объедают мясо убитых или издохших зверей, воюют с каждым живым существом и уничтожают друг друга. Маленький, белый муравей точит стены; большой, красный, кусается как собака и оставляет после укуса долго незаживающие пузыри; большой, чёрный, соперничает с ним в кусании. Оба последних сорта взлезают на деревья и, если верить тому, что я слышал и читал, огненным дождём спадают на проходящих людей. К счастью, в данном случае я могу сослаться не на свой личный опыт, а на свидетельства других путешественников, главным образом — Стэнли.

Для всякого рода пищевых запасов более всех опасны маленькие чёрные муравьи. Проснёшься утром в палатке и видишь, что шейки наших бутылок и манерок буквально облеплены крохотными чёрными существами. Мелкий сахар, как тщательно мы ни хранили его в жестяной банке, в конце концов, half and half^[3], как говорят англичане, сделался добычей муравьёв. Сначала мы старались выгнать муравьёв, падающих в кофе или сахар, потом это сделалось совершенно невозможным. Злодеи грызли наши сухари, но с особенным ожесточением набрасывались на мясной экстракт Либиха. Мы должны были переливать его в бутылки и тщательно закупоривать их, но всё-таки на каждой пробке собирались массы муравьёв.

Купаясь в лужах около негритянских деревень, я часто замечал на листьях водяных растений что-то вроде гусениц, длиною в указательный палец, сверху совершенно чёрных, с огромным количеством жёлтых ног на брюшке. Они вселяли в меня отвращение и страх, — я принимал их за стоножек, о ядовитости которых мне столько раз рассказывали в миссиях. Позже я видел, как наши люди сбрасывали рукой этих насекомых со своей спины и кидали их в воду безо всякого вреда для себя.

Что касается мухи цеце, то она опасна только для животных. Мне говорили, что волы, заслышав её жужжание, впадают в панику. Людям укус цеце не опаснее укуса комара. За рекой Вами количество её увеличивается. Часто я видал цеце, сидящих на наших шляпах, когда мы бросали их наземь, расположившись под тенью какого-нибудь дерева. Несколько штук я убил и старался сохранить их в целости, но в дороге они все искрошились. Говорят, цеце не может водиться в цивилизованном краю. Зато бабочки составляют истинное украшение этой части Африки. Товарищ мой собирал их и привёз в Европу большую коллекцию. Над травами, в лесах, в негритянских деревушках, при воде и на пригорках, поросших мимозами — всюду бабочки. Одни доходят до значительных размеров, другие так малы, что когда они поднимаются над травами, то вполне понимаешь смысл выражения: «ясная мгла мотыльков». Цвета: жёлтый, сапфировый, фиолетовый и пурпуровый меняются на их крыльях, затканных белыми, золотистыми или жемчужными арабесками. Часто, когда они сидят на стебельках или между листьями, их можно счесть за цветы, но протянешь руку — и цветок вдруг поднимается в воздух, как будто он легче самого воздуха.

В царстве пресмыкающихся первенствующее место занимает крокодил. Живёт он в большей части рек и сильно затрудняет переправу. Во время моего пребывания я не слыхал ни о каких случаях с людьми, но они должны часто представляться при неосторожности негров. В спокойных водах на крокодилов можно насмотреться вволю. Достаточно несколько минут тихо постоять у берега, чтоб увидеть над гладкою поверхностью воды три точки, медленно подвигающиеся вперёд. Эти три точки — возвышения над глазами и на оконечности пасти крокодила. В реке Кингани мне не удалось их видеть, но на Вами я довольно налюбовался ими. Часто они вылезают из воды и по целым дням лежат на песчаных отмелях или в грязи, сами запачканные грязью, похожие на гнилой пень дерева. Можно простоять целый день, прежде чем заметишь какой-нибудь признак жизни: ленивое движение головы, лап или хвоста. В этой лени кроется что-то зловещее, в особенности потому, что она может смениться молниеносною быстротою, когда чудовище увидит добычу или чего-нибудь испугается. Элементарные формы этих пресмыкающихся, как будто принадлежащие к какой-нибудь допотопной эпохе, олицетворяют собою подлую и слепую жестокость. На самом деле, бессмысленность крокодилов только внешняя; часто они устраивают на других животных облавы, доказывающие, что в этих сплюснутых черепах рядом с жестокостью уживаются хитрость и расчёт.

Змей в Африке меньше, чем в Новом Свете. Собственно говоря, за всё время я встретил только одну, хотя на охоте мы часто уклонялись от вытоптанных тропинок и продирались сквозь высокие травы и заросли. В зарослях, говорят, попадаются питоны, часто доходящие до таких размеров, что рассказы о них, хотя они и происходят из достоверных источников, всегда казались мне фантастическими.

О больших ящерицах, довольно обыкновенных в Европе, здесь я не слыхал ничего. Маленькие ящерицы, саламандры, хамелеоны и тому подобная мелюзга держатся около человеческих жилищ. Их множество на Занзибаре, в Багамойо, во всех миссиях и не только во внешних стенах, но и в комнатах. Говорят, что они приносят пользу, уничтожая насекомых. Может быть; я знаю только одно, что вреда они не причиняют никакого и свою фамильярность с людьми не доводят до посещения их кроватей.

В тёплой грязи, в тростниках, в лужах и озёрах благоденствуют миллионы лягушек. Квакают они не так как у нас, не соединяются в большие хоры, точно возносящие громкую молитву к месяцу, но отзываются в одиночку и без ритма. Многие породы живут на деревьях и монотонными звуками отмеривают часы ночи. В палатке часто мы находили неповоротливых жаб, полных меланхолии, точно подавленных собственным безобразием. На Кингани одна жаба так настойчиво навещала нашу палатку, точно хотела ночною порою поведать нам мрачную тайну или рассказать свою грустную историю, что когда-то она была богиней этих вод, но потом за разные грехи и проступки была превращена в такое отвратительное существо. Но безобразие не может возбуждать сочувствия, и потому мы прогоняли жабу без церемонии и сожаления.

Птиц здесь видимо-невидимо. Республика эта шумная, беспокойная, но самая милая для глаза. Чтобы воздать каждому по делам его, я должен начать со страуса. На поморье он отличается тем же, чем польские мосты, то есть тем, что его нет на данном месте. Когда-то было иначе, но в недавнее время неразумным птицам, очевидно, не понравилась торговля их перьями, вследствие чего они перекочевали на более сухие и просторные возвышенности, тянущиеся по ту сторону гор Усагара. Может быть, самое побережье было для них чересчур сыро. Кажется, на север от реки Вами можно ещё иногда встретить маленькие стада; но и там мы не встречали не только стад, но даже и их следов.

Болотные птицы составляют истинное украшение рек Восточной Африки. В мелких местах, по берегам, под аркадами зелёных ветвей деревьев прохаживаются кулики, кулоны, цапли, журавли, колпики, выпи и ещё какие-то птицы, назвать которых я не сумею, — одни с белоснежным оперением, другие розовые, пёстрые или чёрные. Живые колера их перьев чудесно отражаются в зеркальной воде и придают всему пейзажу характер девственного тропического леса.

Собственно водяных птиц, то есть уток, гусей и нырков, здесь меньше, чем ходячих. Из зерноядных в лесах и в кустах часто можно встретить цесарку, которая ничем не отличается от наших домашних. Но в Африке этих птиц я нигде не встречал в приручённом виде, хотя негры держат много всякой домашней птицы, в особенности кур. Кроме цесарок, мы по дороге стреляли по птицам величиною с индейку, только более высокого роста. Перед взлётом, который для них как и для дрофы, представляет немалое затруднение, они старались спастись бегством. Бульон из них гораздо вкуснее, чем из цесарок.

На отдельных больших деревьях мы видели туканов, или, по крайней мере, птиц очень похожих на туканов, с огромнейшими клювами. Это они-то кричат по ночам голосами, напоминающими кошачье мяуканье. Птицы были крайне осторожны и подпускали с большим трудом. Приходилось стрелять издалека, а это вело за собой частые промахи.

Негры, — стрельба до крайности забавляет их, а зрение у них необыкновенно острое, — каждую минуту показывали нам новых птиц и кричали: «Ндеге, ндеге!»^[4] Кажется, этим именем они обозначают всякое крылатое существо, а отдельные названия в их языке не существуют, — по крайней мере, я не мог добиться толку.

К числу самых прелестных птиц этой части Африки принадлежат «вдовы», как их называют миссионеры. Их небольшое тельце покрыто чёрными блестящими перьями, зато головка, горлышко, спинка и длинные пёрышки хвоста отливают всеми цветами драгоценных каменьев, и птица меняется постоянно, сообразно с тем, откуда на неё падает освещение. Зелёные попугаи, так называемые inséparables^[5], явление очень обыкновенное; серых с красными головами я видел только в приручённом виде, — они происходят из местности, близкой к Великим озёрам. Заросли кишат птицами, похожими на наших соек и сивоворонок, с перьями преимущественно синего цвета; около деревень мне пришлось стрелять светло-кирпичных голубей, но маленьких, величиною с наших жаворонков. Неизвестных в науке видов здесь множество: из коллекции, привезённой моим товарищем, осталось неопределёнными много экземпляров, а сколько же должно быть таких, о которых никто и не слыхал, между мелюзгой, порхающей в травах, тростниках и глубоких зарослях! Есть чудные края, которые, если проживёшь там долго, производят унылое впечатление, благодаря полному отсутствию птиц, — например, итальянская Ривьера. На Африку, — по крайней мере, на ту часть, о которой я говорю, — пожаловаться нельзя. Её леса, рощи и степи живут полною жизнью; глаза путника повсюду встречают движение и краски; уши хоть зажимай от щебета и свиста, которыми вся страна гремит с утра до вечера.

Перехожу к млекопитающим. Во время пути их мало видно. Негры тянутся гуськом, то песни распевают, то окрикивают друг друга и пугают всё, что попадается им на дороге. Кроме того, всякий зверь и без того бежит от тропинок, по которым проходят караваны. Если захочешь охотиться, то нужно разбить палатку где-нибудь у воды, вдали от дороги и деревни, в местности пустой, лесистой, и стоять на месте несколько недель. Только тогда придёшь к убеждению, что весь этот край есть не что иное, как гигантский зоологический сад. И всё-таки некоторые виды, чересчур преследуемые человеком, отступили от побережья в недоступные глубины центральных лесов. Слонов, которые живут ещё целыми стадами у начала Килиманджаро, совсем нет в местностях, прилегающих к океану. Буйвола мы не встретили ни одного, может быть, потому, что в это время их почти совсем уничтожила эпидемия, а вообще это животное здесь редкостью не считается. Только гиппопотамов здесь сколько угодно: они сотнями водятся во всякой реке, купаются и играют целый день, а ночью выходят на пастбище. Негры мало охотятся на них. Правда, из шкуры гиппопотама в Занзибаре делают трости; их клыки до некоторой степени заменяют слоновую кость, но товар этот в торговле не ходкий, и поэтому зверь, мало преследуемый, живёт и множится на покое. От времени до времени, в минуту дурного расположения духа, он перевернёт какую-нибудь негритянскую пиро́гу, растерзает клыками нескольких чёрных, но чаще всего, скрытый под водою, пускает себе весело носом пузыри и фонтаны и весьма доволен своею судьбою.

В степях и в предгорье живут многочисленные породы антилоп. Антилопа-корова своею величиною превосходит нашего лося. Вооружена она могучими рогами, которые у самого лба скручены винтом, а дальше идут по прямой линии. На охоте она может быть опасной, потому что раненая бросается на выстрелившего. К несчастью для себя, она останавливается перед ним в пяти или шести шагах, чтобы придти в изумление, — от своей отваги, по всей вероятности. Тогда нужно стрелять ей прямо в лоб, иначе она бросится во второй раз и насадит охотника на рога.

Но самым опасным, не считая слона, является африканский буйвол (Bos cafer); он бросается часто на человека, когда его не пугают, иногда нападает на целые караваны и производит в них страшное замешательство. Серпа Пинту пишет, что в некоторых частях Африки тропинки усеяны могилами людей, убитых буйволами.

Носорог — тоже своего рода забияка, хотя в конце концов, несмотря на свои размеры и силу, это фигура в высшей степени юмористическая, в своём халате, который давно уже ему не по росту, и в своих до половины обтрёпанных панталонах. Эта последняя особенность сдерживает его движения. После первого выстрела он спасается бегством, потом бросается сразу и энергично на нападающих, но, по милости врождённой глупости, атакует первый попавшийся предмет. Камень, термитьера^[6], куст, дерево — ему всё равно: что на поле битвы, то и неприятель. Носороги всегда держатся далеко от тропинок, у поморья вообще очень редки, а если и попадаются какие, то только старые самцы, которые, в силу домашних недоразумений, принуждены искать спокойствия по ту сторону гор.

Возвратимся к антилопам. Кроме помянутой мною выше, здесь ещё живёт антилопа, доходящая до размеров нашего оленя. Прыгающие антилопы пробегают степи стадами по несколько штук. Названием своим они обязаны тому, что во время пастьбы они постоянно подпрыгивают, точно их подбрасывает какая-нибудь пружина. Самая обыкновенная антилопа — это «гну», с туловищем лошади и головою быка, животное на вид довольно страшное, с дикими глазами и страшным лбом, но на самом деле смирное и пугливое. Существует порода антилоп, которые проводят бо́льшую часть жизни в воде. Наконец, в лесах, лежащих поблизости озёр, живёт карликовая антилопа (nanstragus), миниатюра в роду антилоп, стройная, щёголеватая, величиною с комнатную собачку. Когда-то она не считалась редкостью и на Занзибаре.

На север от реки Кингани, недалеко от её устья, на болотах, через которые мне приходилось перебираться, я видел следы целых стад зебр. Иногда на дороге негры показывают на отдалённых пригорках что-то такое, что издали, на солнце, кажется сухими, обнажёнными деревьями. Но когда караван приближается на версту, эти мнимые деревья начинают колыхаться, двигаться и вскоре исчезают в рощах акаций. Это жирафы. В одиночку они попадаются редко, чаще стадами по несколько штук. Чутьё у них удивительное, поэтому охотиться на них очень трудно.

Грызунами эта часть Африки очень бедна. Мы почти совсем не видали зайцев, но я слышал, что их много в стране Сомали; кролики также не представляют такого бича как в Австралии и в некоторых местностях Америки.

На Занзибаре, в Багамойо и в миссиях мы видели повсюду приручённых обезьян, поэтому я думал, что их здесь множество, но в течение всей нашей экспедиции (а она продолжалась всё-таки две недели) мы не встретили ни одной. Зато когда по ночам я сидел, по обыкновению, у входа в палатку, вслушиваясь в окрестные голоса, то до моего слуха из зарослей доходило что-то вроде отдалённого лая. Негры, на вопрос, что это за существо отзывается таким голосом, обыкновенно отвечали: «Кима»^[7]. Миссионеры в Мандере также утверждали, что в здешних странах живёт порода лающих обезьян, но кроется в глубоких зарослях, ни для кого недоступных, вследствие чего здесь можно пробыть сколько угодно и не увидать ни одного экземпляра. Со своей стороны, я думаю, что это, должно быть, ночные животные как, например, лемуры.

Очень вероятно, что и другие виды укрываются в зарослях, спасаясь от жары и от людей, но вообще обезьян на поморье немного. Мы не видели ни одной даже тогда, когда, ради охоты, сходили с проторенных тропинок и на несколько дней углублялись в заросли и совершенно дикую степь. Может быть, прелестная обезьянка Colobus kirkii^[8], которая совсем перевелась в Занзибаре, находится ещё на противоположном берегу твёрдого материка, но настоящие обезьяньи палестины начинаются только за горами, на высотах и вблизи Великих озёр.

Лев когда-то бывал таким обыкновенным явлением на всём побережье, что, по словам Реклю, целые деревушки должны были переселяться на другое место, чтоб избегнуть чересчур многочисленного и опасного соседства. Теперь львы попадаются, но не часто. Об одном, который задрал несколько ослов в Багамойо, я уже упоминал выше. Отец Стефан рассказывал мне, какой случай произошёл с одним ботаником в самом саду миссии. Этот ботаник подстрелил кукушку и полез в кусты, чтоб отыскать свою добычу, как вдруг увидел огромную гривастую голову льва, который, видимо, только что пробудился от полуденной дремоты. Ботаник окаменел от ужаса, лев тоже. Но владыке зверей, очевидно, пришло на мысль, что существо, которое вползает на четвереньках в его камыши, должно быть твёрдо уверено в своей силе, — он отскочил назад и удрал; таким способом первая встреча не привела к дальнейшему знакомству.

Вообще, однако, встреча со львом или с другим каким-нибудь хищником при свете солнца принадлежит к числу исключительных случаев. В Африке дело стоит так: днём можно ходить всюду, — ночью никуда, даже в свой собственный сад, раз он не обнесён высокою оградою. Я и мой товарищ слышали рычание леопарда в большом кокосовом саду миссии в Багамойо, а через несколько дней после нашего отъезда там же пантера загрызла собаку в нескольких шагах от дома. Зато во всё время нашего путешествия один раз только, на ночлеге в Гугуруму, я слышал голос льва. Все хищные: львы, пантеры, леопарды, шакалы, гиены и т. п. во время дня кроются в чащах, через которые только они одни умеют продираться сквозь лианы, кусты, заросли, низкими проходами, напоминающими тёмные коридоры. Ночью всё это выходит на добычу. Негры говорят, что огонь не очень пугает их. Может быть, только по этой причине караваны не идут ночью, — иначе, при свете луны, нетрудно было бы держаться тропинки, а идти в темноте куда как приятней, чем под солнечным зноем.

Наконец, несколько слов о людях. Жители здешних стран все принадлежат к огромному роду банту, населяющему Африку чуть не от экватора до крайних южных пределов. В одних немецких владениях они делятся на множество народов и народцев, весьма разнящихся друг от друга своими обычаями и языком. Я полагаю, что все их наречия происходят от прежнего общего языка банту, потому что во всех теперешних наречиях наряду с отличиями, замечаются и общие черты, которые подтверждают это предположение. Почти повсюду гласная У означает страну, Ма или Ва — множественное число, а отсюда и народ данного края. Поэтому говорится: У-Хехе и Вахехе, У-Сагара и Васагара, У-Хенде и Вахенде. В языке суахили, на котором говорят на Занзибаре, те же самые формы. Очевидно, это правило не без исключений: часто название народа обозначает, вместе с тем, и край, и наоборот. Более всех распространён язык суахили. Куда только ни заходят караванные пути, на нём можно разговаривать всюду. Говорят на нём и за озёрами, и вдоль течения реки Конго, почти до Атлантического океана.

Жители поморья, вплоть до самых гор, составляющих водораздел между озёрами и океаном, занимаются преимущественно земледелием. Обрабатывают они, главным образом, маниок, коренья которого дают отличную муку, — рис и сорго. По другую сторону гор, на степной плоской возвышенности, живут пастушеские племена, между которыми самое могучее — масаи. Население самого побережья, суахили, с незапамятных времён занимается торговлей. Они то одни, то под предводительством арабов достигали до Великих озёр, — они заселили острова Мафия, Занзибар и Пемба. В Занзибаре они, вероятно, смешались с аборигенами, которые потом растворились в них без следа, потом с жителями островов Коморских и Сейшельских и с арабами. Язык их, под влиянием этих чуждых элементов, несколько изменился, принял множество арабских выражений, но не только не уступил арабскому языку, но, напротив, подчинил его себе до такой степени, что сами арабы, при сношениях с индусами, малганами, сомали и даже европейцами употребляют только язык суахили.

Те же самые суахили, приняв от арабов магометанство, распространили его в побережных странах У-Зарамо, У-Сигуа и У-Самбара. Дальше живут фетишисты. Обычаи их зависят от того — ближе или дальше они сидят не от прибрежья, а от караванных дорог. Есть местности очень отдалённые, в которых жители носят европейские ткани, живут в приличных деревушках и не приходят в изумление при виде белых; а с другой стороны попадаются деревушки недалеко от берега, но в стороне, посреди лесов, — здесь негры ходят голыми или прикрывают наготу при помощи трав, носят «пелеле»^[9], т. е. кусочки дерева в губах, живут в шалашах и бегут как дикие звери в чащу при вести о приближении чужих.

Подобная разница может замечаться в одном и том же народе. Например, негры в У-Зарамо, живущие в непосредственном соседстве с Багамойо и Дар-эс-Салам, — люди такие же цивилизованные, как занзибарцы, дальнейшие же, сидящие в разных медвежьих углах, между меньшими притоками Кингани, живут первобытною жизнью. Кто вспомнит, что и у нас, в Беловежской пуще, например, можно найти людей, которые никогда не выглядывали из лесов и, кроме своего прихода, не видали другого города, тот легко поймёт, что подобные явления тем более могут попадаться в Африке.

Деревни, которые я видел, построены так, что хижины окружают обширную площадку, очищенную от травы и хорошо утоптанную. Королевская хижина, больше других, стоит часто посередине площадки, под большим деревом, где, кроме того, совершаются и «пааляверы»^[10], то есть советы старших. В немецких владениях обычай этот исчез в силу вещей, но прежде в каждом селении нужно было терять целые часы в переговорах о разрешении пройти по территории и о выкупе (хонго^[11]), который царьки налагали на караваны.

Хижины слеплены из глины и хвороста, всегда круглой формы, с конусообразною тростниковою кровлею, которая спускается низко для того, чтоб давать охрану от солнца. В хижинах нет ничего, кроме глиняных сосудов для воды и кроватей. Кровать (кифанда^[12]) состоит из деревянной рамы, переплетённой наискось узкими ремешками и утверждённой на четырёх столбиках. Когда приходишь в селение, негры сейчас выносят эти «кифанды»^[12], усаживают на них белых путешественников, затем подносят им в дар яйца, иногда кур или козу. Понятно, за эти подарки необходимо отблагодарить, вследствие чего запасы «американи»^[13] (ситца) и «индустани»^[14] (индийских платков) уменьшаются с поразительной быстротой.

Глиняные сосуды, там, где мне приходилось их видеть, не носят на себе никаких рисунков или орнаментов, — словом, не отличаются ничем. В деревушках, погрязших в фетишизме, меня удивляет также отсутствие божков из дерева, глины или слоновой кости. Амулеты носят почти все, а амулетом служит что угодно: зуб крокодила, коготь леопарда, деревянная пластинка, часто крестик. Когда негр носит крест на груди, то это не всегда значит, чтоб он был христианином: он просто считает крестик могучим амулетом белых, которым можно застраховать себя от чар и злых воздействий со стороны. Оружие состоит из луков, дротиков и ножей. Формы их чрезвычайно разнообразны; так, например, луки народа мафити в рост человека, а щиты из львиной шкуры в метр длиною. Дротики чаще кончаются небольшим и узким остриём, но у масаи острия огромные. Вообще оружие у всех народов из племени банту не может идти в сравнение с великолепными изделиями сомали. Сомалийские копья, щиты из шкуры гиппопотама, а в особенности ножи могут служить украшением любого музея.

И, вместе с тем, народы, находящиеся ныне под немецким владычеством, отличались когда-то воинственностью, а некоторые, как, например, Ма-Конди и Вахете, живущие на юге, отличаются ею и до сих пор, — я не говорю уже о жителях страны Угого, лежащей по ту сторону гор Узагара, и самого воинственного северного племени — масаи. Немцам и до сих пор приходится укрощать расходившийся дух разных племён, что приносит большую пользу менее многочисленным и более спокойным народам, которых грозные соседи когда-то тиранили без милосердия.

Формы правления разнообразны до крайности. Для всех народов ясно только одно, что белый «М’буанам Куба»^[15] из Багамойо — владыка, его боятся и уважают сообразно его личным достоинствам. Но для отдалённых племён покуда он является существом фантастическим, вследствие чего между тамошними царьками от времени до времени вспыхивают распри. Царьки эти властвуют иногда неограниченно, иногда с участием старшин. Есть народы, которые не знают монархической власти, и к числу таких принадлежат могучие масаи. Живут они жизнью клана и только во время войны выбирают вождя, который и облекается диктаторскою властью. У других народцев в каждой деревушке свой король, который по отношению к немецкой власти играет такую же роль, как у нас староста по отношению к администрации.

Всё это, однако, со времени нашествия немцев расползается, изменяется и перерабатывается в другую форму. Миссии в одинаковой степени помогают этим переменам, которые вообще идут чёрным в пользу. Прежде их давили собственные царьки, вырезывали более сильные соседи, забирали в неволю арабы. Вся эта страна была одною сплошною геенной страданий, крови и слёз человеческих. Человек был буквально волком человеку, потому что пожирал его. Теперь это прекратилось повсюду, куда только достигают рука и энергия немцев. Теперь такой гастроном как наш друг Муэне-Пира, если когда-нибудь и кушает человеческий бифштекс, то, во-первых, делает это тихо, под покровом величайшей тайны; во-вторых, мучимый беспокойством, посылает на всякий случай в подарок в Багамойо корову. Несколько лет тому назад, принимая у себя безоружного отца Стефана, он дико ворочал глазами и приставлял копьё к его груди, — теперь старичок, при виде двух белых, переступает с ноги на ногу, хихикает, приносит «помбу»^[16], лесной мёд, и только убедившись, что это не немцы пришли к нему в гости, отваживается сказать с таинственным видом: «Даки акуна мсуви, акуна мсуви!»^[17]. Он, очевидно, не принимает в расчёт того, что если бы не соседство немцев, то, может быть, гиены давным-давно разнесли бы по полям его косточки, потому что и сам он, и его верные подданные — последние остатки когда-то многочисленного народа У-Доэ, который, немного лет тому назад, разбитый на поле битвы, был почти весь уничтожен, перебит, продан в рабство или съеден.

День ясный и погожий. Со стороны океана — стадо растрёпанных, зубчатых облачков, как будто бы кто-нибудь по чистой и глубокой лазури разбросал перистые листья пальмы. Мы отослали двух «аскарисов»^[18], переправились через Кингани и углубились в лес тростников и кустарников. Тропинка узкая, местами грязная. Рядом, и тут, и там, лужи и ямы, выбитые ногами гиппопотамов.

Идём мы в следующем порядке: впереди маленький Тома́ с двумя фотографическими аппаратами на голове, за ним мы, потом негры с нашими ружьями, остальные «пагази»^[19], по обыкновению, растянулись длинной линией. Часто над тростником видны только одни тюки; по временам кусты совсем заслоняют караван, который, благодаря трудной дороге, растягивается всё более и более, так что последний «пагази»^[19] находится в нескольких сотнях шагов за нами. На окрик «айа!»^[20], который передние негры издают поминутно, как будто присваивая себе право распоряжаться отставшими, те прибавляют шагу и цепь стягивается. Первые полчаса дороги нас окружает густейшая чаща, перепутанная лианами, которые, перекидываясь с одного куста на другой, точно связывают их сетью тонких и толстых верёвок. Болото мало-помалу становится суше. Очевидно, мы выходим из области, которую Кингани заливает во время «массики»^[1] и «воули»^[2]. Кое-где попадаются уже деревья, которых мы не видали поблизости русла реки, с некоторых кустов свешиваются плоды, величиною и формою похожие на наши дыни. Чаща редеет и редеет, наконец, начинается степь, сухая, широкая, а на ней редкие мимозы, местами группы кустарников, осыпанных красными как кровь цветами, и трава по пояс.

Кругом не видно ни зверей, ни больших птиц. Солнце начинает уже припекать, но по степи от времени до времени проносится дуновение ветра. Через час мы доходим до деревушки Кикока и занимаем её тем с большею лёгкостью, что в ней нет ни души. Такого убожества и вообразить себе невозможно. Всего-навсего здесь восемь шалашей, сплетённых из травы и хвороста, и таких низких, что они едва доходят нам до пояса. Посередине стоит одинокое, низенькое манговое дерево, — вот и всё. Если б не это дерево и не стебли ананасов, несомненно, посаженных рукою человека, то можно бы подумать, что это временная стоянка, но вдали видно несколько банановых кустов, — очевидно, здесь живёт какая-нибудь африканская беднота, которая, при вести о приближении белых, удрала в соседние заросли. Переводчик Франсуа объясняет мне, наконец, что эти люди бежали, очевидно, не от нас, а от той экспедиции, которая раньше пошла в страну У-Загара, и убежали от страха, чтобы их не взяли как носильщиков. Немцы делают это часто, потому что другого способа нет, и хотя платят неграм добросовестно, но эти последние боятся и дальних путешествий, и главное, — войны, а потому при первой вести об экспедиции утекают в непролазную чащу, где и просиживают по несколько недель. На вопрос, отчего хижины в Кикоке такие убогие, переводчик отвечает мне, что здесь живёт le petit monde^[21]. Я и сам понимал, что не grand monde^[22], но больше ни до чего не мог добиться, хотя со временем убедился, что эта нужда исключительная, и что в других деревнях замечается гораздо больший достаток.

Лужа с водой для питья имеется и в Кикоке, но вода её на вид шоколадного цвета, а на вкус отдаёт дохлой кошкой. Вот тут-то я и благословил себя за мысль о приобретении содовой воды в Багамойо. Правда, она была тепла, но, по крайней мере, не имела ничего общего ни с шоколадом, ни с кошкой. Наши негры с благодарностью принимали пустые бутылки, а самый процесс откупоривания приводил их в восторг. Они даже окрестили эту воду особым названием — «мади-бундуки»^[23].

Но так как на содовой воде кушанья готовить невозможно, то мы ели обед, приготовленный на воде местной, да и то не фильтрованной. Для того, чтобы профильтровать необходимое количество, нужно было несколько часов, а человеку дорожному, пришедшему на постой, прежде всего, хочется есть, а потом завалиться и проспать самое жаркое время. В кушанье такая вода до некоторой степени обезвреживается, хотя почти не теряет своего противного вкуса и влечёт за собой дизентерию. Не нравилась она нам даже и в кофе, который был чёрен как дёготь, сколько мы ни подбавляли в него сгущённого молока.

Одиннадцать часов. Подходит та пора невыносимого блеска и молчания, когда всё, кажется, раскаляется добела. После завтрака мы идём спать под тень мангового дерева, — его густая листва не пропускает ни одного луча света. Просыпаемся мы около трёх часов, свежие, бодрые, и решаем идти дальше, потому что в Кикоке делать нечего, да, кроме того, нам говорят, что через несколько часов мы дойдём до более зажиточной деревни, а в этой деревне не одна, а целых две лужи хорошей воды. Я с удовольствием замечаю, что люди наши веселы, очень заботятся о нас и готовы исполнять всякое наше желание. После завтрака они наперерыв устраивали нам постель из сухих трав под манго, а теперь, едва раздалась команда: «Айа!»^[20] — палатка сейчас же была свёрнута, тюки вмиг перевязаны пальмовыми верёвками, — хоть сейчас в путь.

Мы идём степью. Жарко ужасно, но свет не такой уже смертельно-белый как в часы полудня. Солнце само принимает золотистый оттенок и насыщает золотом воздух; трава, кусты, деревья и повсюду торчащие кочки термитов точно затянуты прозрачной янтарной дымкой, отчего небо кажется ещё более голубым, а окрестность — более весёлой. Совсем-совсем наш горячий летний день! В иных местах высокая, жёлтая трава так похожа на стену созревшей ржи, что думаешь, вот-вот покажется наша деревня. Кажется, что сейчас раздастся протяжная песня, застучат серпы, или запестреют красные платки жниц. Мы дышим сухим и здоровым воздухом, потому что болота Кингани остались далеко за нами. Всё это приводит нас в отличное расположение духа. Нам приходится по вкусу и наше путешествие, и самая страна. Действительно, она становится всё прекраснее. Степь почти незаметно повышается, кругом видны повсюду весёлые, не особенно густые рощицы, с необыкновенною ясностью вырисовывающиеся на небесной лазури. Вблизи страна эта кажется роскошным парком, издали — сплошным огромным лесом; но по мере того, как мы подвигаемся, деревья расступаются и открывают свободные пространства; мы видим сикоморы гигантских размеров, под которыми несколько десятков людей легко могли бы найти убежище. Между группами деревьев перепархивают стаи туканов. Влетят они в тень, и в ветвях начинается шумная беседа, точно открыла своё заседание какая-то комиссия, ревизующая состояние африканского лесного хозяйства. После исследования одной группы туканы перелетают на другую, и беседа начинается снова. На тропинке мы убиваем двух птиц с серым оперением и очень высокими ногами. Повар М’Са с величайшим удовольствием нагружает их на себя и уверяет нас, что это «ньяма мсури»^[24].

Примечания

1. суахили
2. суахили
3. англ.
4. суахили — Птица.
5. фр.
6. фр.
7. суахили — Обезьяна.
8. лат.
9. суахили
10. суахили
11. суахили
12. суахили
13. суахили
14. суахили
15. суахили
16. суахили
17. суахили — Немцы — недобрые, недобрые!
18. суахили
19. суахили
20. суахили
21. фр.
22. фр.
23. суахили — Вода-ружьё.
24. суахили — Хорошее мясо.