Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XV
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← XIV | Письма из Африки — XV | XVI → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 275. |
Идя дальше, мы всё чаще встречаем драцены и эвфорбии. Эти последние напоминают паникадила с несколькими десятками подсвечников. Неподвижность и суровость их желобоватых ветвей странно отделяется от фантастической путаницы лиан. Я заметил, что здесь повсюду царствует необыкновенное разнообразие деревьев. Почти нигде нельзя встретить, чтобы несколько штук одного сорта стояли рядом. То же самое и с кустами: почти у каждого иная форма, иная кора, иные листья и плоды.
Солнце склоняется к западным горам. Янтарный отблеск тает на выпуклостях пней, на краях листьев и сменяется золотисто-красным. Верхушки ветвей эвфорбии загораются как свечи; в воздухе пурпурная прозрачность и вечерняя благость. Часто это можно видеть и у нас, когда летом после ясного дня настаёт погожий вечер, предвестник звёздной ночи. Тогда вся природа точно приходит в хорошее расположение духа, повсюду разливаются радость жизни и надежда на будущее. Кусты, деревья и птицы точно говорят: «День наш прошёл хорошо, скажем-ка себе: „Всё наше“ и уснём себе на здоровье».
Вот такой-то вечер, мягкий и сверкающий, догорал и теперь над нами. Солнце сделалось огромным как колесо, нижняя часть его уже касалась гребня гор, — вот-вот оно скроется за ними.
Несколько времени мы шли кустами, в которых утопала наша тропинка. Вдруг в самой чаще, под сетью лиан, замечаем мы частокол и нечто вроде ворот, сколоченных из толстых пней. Это уж деревня. Военная экспедиция, вероятно, сюда не заглядывала, потому что население на месте. Входим. Наши люди занимают центральную площадку, снимают ношу с голов и складывают наземь. Женщины и дети окружают нас с любопытством, но вместе с тем и с некоторым страхом. Мужчины выносят нам из хижин свои кровати, переплетённые ремешками; мы садимся в ожидании, пока не разобьют нашу палатку и не сложат наши походные кровати.
Долгий переход порядочно утомил нас. Хотелось бы вытянуться и отдохнуть, но путешественнику, пришедшему на ночлег, предстоит ещё много дела. Нужно указать место для палатки, присмотреть за людьми, которые разбивают её, раскрыть тюки, выдать кофе, чай, муку и консервы; затем, принимая в соображение слабость натуры человеческой вообще, а негритянской в особенности, запереть сундуки, заключающие в себе такие вещи как сахар, соль, вино или коньяк. Всё это длится довольно долго и утомляет не менее похода. Натурально, глаза местных жителей следят за каждым движением белого, — это сначала забавляет, а потом злит и бесит.
Настала ночь, и наши люди развели огонь. Яркое пламя осветило низкие кровли окружающих хижин, у которых стоят или сидят группы негров, мужчин и женщин. Люди эти высоки и сильны. В красноватом освещении, которое чудесно выделяет твёрдые мускулы их рук и груди, наши новые знакомцы кажутся статуями, иссеченными из чёрного мрамора. Мужчины и женщины только опоясаны узкою полосою ткани вокруг бёдер, — значит, все формы их видны отлично.
В это время прибегает царёк деревни, который до сих пор, несмотря на тёмную ночь, был в поле, и прибегает с очевидным страхом, потому что, остановившись перед нами, сейчас же срывает с головы повязку и вытягивается в струнку как солдат в ожидании приказа. По всему видно, что отсюда до Багамойо только два дня пути. Мы приветливо говорим ему: «Йямбо!»[1] и его опасения рассеиваются, тем более, что среди наших людей он не видит «аскарисов»[2], вооружённых карабинами. Кажется, это последнее обстоятельство, не уменьшая его услужливости, приводит его в хорошее расположение духа, потому что, скрывшись на минуту, он присылает нам в подарок козу, а немного погодя сам приносит несколько яиц.
Конечно, уходя, мы отблагодарим его несколькими аршинами цветного ситца, но пока даём ему бутылку вина. Царёк выпивает её одним духом и поднимает глаза к небу, в знак полного блаженства. Попросить ещё он не смеет, но смотрит на бутылку с такою любовью, как жених смотрит на невесту. Но вина с нами вообще мало, наконец после нашего ухода жизнь могла бы ему казаться чересчур серою, — поэтому мы, в видах филантропии, не хотим догадываться, что ему нужно.
Мы садимся за обед, в котором главным блюдом является птица, застреленная нами по дороге. Большой ящик с консервами служит нам столом, два других, меньших, стульями. Не умаляя славы «365 обедов»[3], позволительно выразить очень большое сомнение, читал ли наш М’Са вышеупомянутое произведение, потому что кулинарное искусство его состоит в том, что он бросает в воду всё, что ему дадут, затем мешает эту смесь первым попавшимся прутом, и дело с концом. Он с большим трудом различает топлёное сало от сгущённого молока Либиха и иногда угощает нас кофе с очень оригинальною приправою.
Несмотря на это, он, видимо, очень доволен собой и улыбается, глядя, как мы едим птицу, которую он растерзал на мелкие кусочки и подал нам под каким-то тягучим соусом. А для нас, действительно, что на поле битвы — всё неприятель. Долгий переход, новизна путешествия, новые виды и отличное расположение духа — всё это придаёт нам огромный аппетит. В особенности приходится нам по вкусу зелень в консервах — зелёный горох, спаржа, морковь. Будущим путешественникам я в особенности рекомендую запасы такого рода, потому что в жарких странах чувствуешь отвращение к мясу, тогда как на зелень набрасываешься с жадностью.
Час уже поздний. Костры мало-помалу гаснут, и негры, которые до сих пор глазели на нас и разевали рты при виде белых людей и их диковинных снарядов, прячутся под навесы хижин. Мы идём спать по их примеру, но в Африке в негритянской деревушке легче лечь, чем заснуть. Во-первых, спишь много днём, в самое жаркое время, значит, мы уже выспались; во-вторых, нас грызут комары; в-третьих, коза, привязанная вблизи нашей палатки, даёт знать товаркам о своём безотрадном положении таким пронзительным блеянием, что в ушах звенит. Я лежу, отдыхаю и думаю.
Наши люди выспались так же как и мы, а так как они гораздо больше нас привыкли к пешему путешествию, то даже и не думают об отдыхе. Я слышу бесконечные рассуждения и споры, оканчивающиеся всегда протяжным «а-а!», полным удивления и как будто негодования. Я уверен, что они болтают обо всяких пустяках, только чтобы болтать, но их болтовня сливается с блеянием козы в совершенно невыносимый шум. От времени до времени я приподнимаю полу палатки и приказываю им уняться, тогда каждый повторяет поспешно: «Тсс! Тсс! М’буанам Куба!»[4] — каждый награждает соседа толчком в брюхо, и на время наступает молчание; но через несколько минут начинается шёпот, потом разговор вполголоса; не прошло четверти часа, негры забыли уже обо всём и снова загалдели как ученики в школе.
Это меня больше забавляет, чем злит, потому что я люблю наших людей. В первый день они казались мне так похожими друг на друга, что я не мог различать их, теперь, после пребывания на берегах Кингани, я узнаю каждого без труда и по большей части знаю, как кто называется. В дороге скоро обозначается разница в характерах и темпераментах.
Бруно, христианин, начальник каравана, человек солидный, но болтает всё-таки много. Переводчик Франсуа мне не так нравится. Он считает себя за сановника, потому что несёт фонарь, не считая ружей моего товарища. Положим, его французский язык так суахилизирован, что мы почти его не понимаем. Кроме того, он никогда не оказывается на своём месте.
Мои любимцы — это повар М’Са и Симба. М’Са пользуется уважением у негров по милости остатков, которые съедает после нас и которыми одаряет своих почитателей. Смеётся он постоянно, а по ночам просиживает у костра Бог весть до какой поры, раскачиваясь из стороны в сторону и напевая под нос одно и то же: «М’буанам Куба, М’буанам Ндого, Багамойо, венги рупиа»[5] и т. д., что, в переводе Франсуа, обозначает следующее: «Господин старший и господин младший дадут нам в Багамойо много рупий». Эта поэтическая надежда основывается, впрочем, на факте: все наши люди получили в Багамойо только задатки, в дороге берут только известную меру ситца, а окончательная расплата произойдёт только по возвращении.
Симба несёт часть палатки. Негры всегда и повсюду веселы, а этот превосходит всех. Имя его значит: «лев», но, на самом деле, он скорее шут каравана. Он что-то вечно рассказывает, и люди, идущие около него, вечно хохочут. Я его лечу свинцовою водою от воспаления глаз, за что он питает ко мне признательность. Вообще, это кроткий и услужливый малый.
Сулимуэ, который несёт мои ружья, обладает тем недостатком, что боится нас. В особенности сначала, когда я требовал ружьё, он подлетал ко мне с очевидным опасением. Я стараюсь ласкою разогнать эту несмелость. Должно быть, в детстве он был невольником у какого-нибудь араба, и начало его робости относится к этим временам. Вообще, брат Оскар набрал нам хороших людей.
В Каире я встретил одного знакомого, который возвращался из Мозамбика, с реки Замбези. Внутрь страны он углублялся не больше нашего, но, несмотря на это, люди его разбегались, так что он принуждён был наблюдать за ними даже в то время, когда наблюдение представляет очень мало привлекательного. У нас, за всё время нашей экспедиции, не было ни одного дезертира. Конечно, если б мы шли, например, в страну Масаи, тогда дело было бы иначе. Почти все путешественники жалуются на необходимость сторожить носильщиков ночью и днём, иначе они разбегутся кто куда может.
Объясняется это тем, что чёрные по большей части и легковерны, и трусливы. Когда они идут далеко, то рассказывают друг другу неслыханные вещи о жестокости и воинственности племён, живущих в глубине материка, и настраиваются, в конце концов, так, что готовы бежать по любому поводу. Положим, обыкновенные африканские путешественники — это или купцы, или географы, которые путешествуют не так как мы, не для артистических впечатлений, а для торговли или открытий. Те, действительно, идут в отдалённые края, в которых множество «пагази»[6] гибнет только от одного утомления и лишений.
Утро. Царёк приходит предложить нам свои услуги и, прежде всего, разгоняет толпу детей, которые уже собрались около палатки. Но помогает это ненадолго, потому что через минуту детки вновь окружают нас кольцом. Куда ни посмотришь, всюду круглые, курчавые головки, вытаращенные глазки, пальчики, засунутые в рот, и толстенькие брюшки на тонких ножках.
Во всех деревушках бывает так: мужчины по большей части видели белых и поэтому оказываются менее назойливыми; женщины уже любопытнее, а для детей прибытие белого — диковина из диковин. Сначала от страха они прячутся… я хотел было сказать: за юбку, но для точности скажу: за спину матерей; потом присматриваются издалека, наконец, приближаются всё больше и больше, а через несколько часов вздохнуть не дадут спокойно. Наша палатка, оружие, вещи, мы сами и все наши действия — это один ряд великолепных бесплатных зрелищ. Несчастному человеку хочется обозреть хижины — толпа идёт за тобой; приближаешься к выходу — толпа идёт за тобой; остановишься — и детки остановятся; пойдёшь дальше — и детки за тобою вслед… Ах, чёрные ангельчики, да убирайтесь же вы, в конце концов, к дьяволу!
Бывает в жизни если не целых народов, то, по крайней мере, отдельных людей, когда этим людям хочется остаться одним. А тут ни на минуту покоя! Оборачиваешься, наконец, нахмуриваешь брови и кричишь самым грозным голосом. После этого все рассыпаются, но сколько глаз смотрит на тебя из зарослей, из-за лиан, это только лианам и зарослям известно.
День начинался не очень погожий. По небу ползли молочные облака, похожие на вздутые паруса, именно такие, которые в этих краях орошают землю коротким, но обильным ливнем. В Занзибаре их считают предвестниками «массики»[7].
Встали мы довольно поздно и потому решили идти только после полудня, а пока осмотреть деревушку. Деревушка оказалась больше, чем мы думали вчера, потому что, кроме хижин, окружающих выбитую площадку, ещё и другие кроются в чаще. Всё это окружено частоколом, который в давние времена, вероятно, охранял деревню от нападения людей, а теперь охраняет коз от нападения львов и леопардов. Хижины довольно большие, сплетённые из хвороста с глиной, круглые, с тростниковою, зонтикообразною крышею, спускающеюся очень низко и образующею широкий навес. Внутри вещей немного: «кифанды»[8], мотыги для маниока, большие глиняные сосуды, кое-где пара дротиков у стены — вот и всё.
Теперь стоит самая сухая пора; работы на полях кончены, значит, всё население деревни находится дома. Мужчины и женщины сидят в глубокой тени под навесами и плетут циновки. Бёдра у всех опоясаны полосками ситца, иногда очень яркого, поэтому из тени выделяется множество цветных пятен. В отдельных группах, в позах и движениях много живописного. Целое, на фоне огромных деревьев и густых зарослей, представляет что-то вроде негритянской идиллии и могло бы служить мотивом к очень любопытной картине, если б кто-нибудь мог схватить и изобразить её.
На полях и дома работают преимущественно женщины. Мужчины делают только то, что им нравится, а так как по большей части им нравится ничего не делать, то они ведут довольно беспечальную жизнь. Кажется, они немного занимаются кузнечным ремеслом, потому что возле хат повсюду валяются кузнечные принадлежности. Может быть, в минуту хорошего расположения духа, они принимают иногда участие в пастьбе коз или в полевых работах, например, выпалывают сорго или кассаву. Как бы то ни было, в здешних странах не только не берут приданого за женой, но даже ещё и платят за неё, — значит, молодые люди должны как-нибудь выработать на этот выкуп.
В деревне нет ни одной коровы; всё богатство состоит из коз и кур. Должно быть, муха цеце мешает разведению рогатого скота, а то негры охотно занимаются им, да и самый край как будто нарочно сотворён для этого. Тысячи быков могли бы пастись на этих степях, не занятых никем и поросших джунглями. Наши носильщики говорят, что первое стадо коров мы увидим только в Муэне-Пира, у царя людоедов У-Доэ, отца нашего маленького Тома́.
Нашли мы здесь два пруда: в одном вода белая, негодная для питья, в другом — отличная. Вкус её слегка отзывается бананом, цвет янтарный, как будто бы кто-нибудь прибавил в неё несколько капель чёрного кофе. Цвет этот остаётся и после кипячения. Оба пруда прячутся в глубокой тени деревьев и зарослей, так что в обоих вода холодная. Купанье отлично освежило нас, хотя раздеваться нам приходилось при очень неприятных условиях: на ветвях деревьев, свешивающихся над водой, было множество тех длинных, чёрных червей, которых я принимал за стоножек. Бруно, однако, безнаказанно брал их в руки.
Дождя всё не было; очевидно, «массика»[7] нам ещё не угрожала. Тучи то сходились, заслоняя солнце, то расходились, и тогда яркие лучи горячим потоком лились на землю. Степь то гасла, то загоралась вновь точно море, в котором отражаются все перемены на небесном своде.
Возвращаясь с купанья, мы видели могилу бывшего вождя деревни. Могила была осенена грибообразною крышею из сухих трав. Внизу, на самом кургане, едва-едва поднимающемся над уровнем земли, стояли посудины с остатками маниоковой муки. Негры — народ очень практический, и я думаю, что жертвы на могилах умерших они оставляют не ради благоговейной памяти, а на основании того правила, что кто наестся, тому захочется спать. Иначе говоря — они боятся, как бы покойник не выходил по ночам из могилы и не вредил бы живым. Во всяком случае, это доказательство веры в загробную жизнь.
Около трёх часов я дал сигнал свёртывать палатку и запаковывать сундуки. Оставалось только оказать местной власти нашу ситцевую благодарность, что мы и учинили, к великому её удовольствию. Напоследок я удивил не только детей, но и всё население деревни: закурил трубку при помощи зажигательного стекла.
Очевидно, немного белых проходило через эту деревню. Царь, по африканскому обычаю, проводил нас до границы своих владений.