Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XII
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← XI | Письма из Африки — XII | XIII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 192. |
Наступили дни суетни, предвещающей выступление из миссии. «Frère Oscar»[1] запирался в своей комнате со всеми нашими пожитками, то есть с запасами пищи и товарами, и разделял их на тюки, по 30 килограммов. Столько всякий «пагази»[2] несёт на голове во время похода. Вьючных животных в этой части Африки не употребляют, да и вообще их здесь почти нет. Во время экспедиции их заменяют негры. В самом Багамойо нашлось бы, может быть, две дюжины ослов, которых употребляют при работах на плантациях; лошадей, насколько я знаю, пара у Сева-Гаджи; верблюдов здесь совсем не знают; рогатый скот держат горбатый, индийской разновидности, так называемый зебу. Быки, пожалуй, были бы способны перевозить тяжести, но по своей медленности страшно замедляли бы поход, привлекали бы львов и, в конце концов, неизбежно погибли бы от укуса мухи цеце, которая в изобилии водится при всяких источниках.
Два или три осла были бы нелишними в караване, — в случае утомления, кто-нибудь мог бы присесть на них. Но, прежде всего, они здесь очень дороги. В Египте цена осла несколько десятков франков, а в Багамойо она доходит до пятисот. Дальше, муха цеце для ослов почти так же опасна, как и для волов, по ночам также нужно сторожить их, а при переправах хлопот с ними и не оберёшься. Мостов, понятно, нигде нет, через реки переезжают в пиро́гах или переправляются вброд, нарочно выискивая места мелкие, но с быстрым течением, — во всех других крокодилы так и кишат. И вот, где человек проходит с большею или меньшею лёгкостью, осла, который подставляет течению свои бока, вода обыкновенно сносит, и в таком случае он становится добычей крокодилов. Значит, нужно несчастных вислоухих переправлять при помощи верёвок, а это занимает немало времени, если принять в соображение ослиное упрямство.
Итак, мы решили последовать совету брата Оскара и не брать ослов. С чёрными носильщиками хлопоты были тоже немалые. Офицер, который во время обеда в миссии говорил, что ему приказано отправиться в страну У-Загара, действительно вышел на другой день во главе двухсот солдат, при чём под свои вещи забрал всех негров, которых мог найти в окрестностях, — остальные убежали в лес. Я видел этот караван на городской площади возле немецкого форта. Солдаты стояли в рядах под оружием, а «пагази»[2] лежали живописными группами на выжженной траве и ожидали выступления. Сначала я пожалел, что не присоединился к этой экспедиции, потому что если неграм, которых немецкий офицер не мог забрать с собою, вздумается, ради безопасности, просидеть в лесу две или три недели, то нашим неприятностям и хлопотам конца не будет. И действительно, если б не миссионеры и не авторитет, которым в глазах чёрных пользуется брат Оскар, то мы сели бы как рак на мели. Брат Оскар знал секрет, как пробраться к беглецам и объяснить, что тут дело идёт об экспедиции с друзьями отца Стефана, которые идут не на войну и, кроме того, хорошо заплатят. Благодаря этому объяснению, на другой же день в миссии начали появляться чёрные фигуры сначала поодиночке, потом целыми кучками. Кто взял задаток, насколько я помню, полторы рупии, то есть около трёх франков, тот и считался поступившим в наш караван. Нам не грозило разочарование, которому подвергается всякий путешественник, нанимающий людей в Занзибаре, где негры берут задаток и больше уже не показываются.
Брат Оскар знал людей и поэтому выбирал самых лучших, да, наконец, негры, любящие миссионеров и всегда нуждающиеся в их покровительстве, редко позволяют себе нарушать свои обязательства по отношению к ним. Я то и дело заходил в келью брата Оскара присмотреться к лицам будущих своих товарищей, чтобы потом различать их от других чёрных. Негры, для непривычного глаза, все похожи друг на друга, точно так же, как и мы для них кажемся похожими друг на друга. Я, впрочем, скоро научился различать их. То были люди из страны М’Гуру и У-Зарамо, в том числе несколько христиан как Бруно, проводник каравана, маленький Тома́ из племени людоедов У-Доэ, сын короля Муэне-Пира, о котором я говорил раньше, и Франсуа, переводчик.
Этих последних легко было отличить по крестикам, красующимся на их груди, а у маленького Тома́, кроме того, передние зубы были искусственно заострены подпилком: эту особенность, распространённую у людоедов, он вынес из дома. Брату Оскару работы было по горло. Одни закупки припасов и разных вещей: походных кроватей, палаток, ружей, коленкору и разделение их на пачки одинакового веса заняли немало времени. Притом, с каждым негром нужно было толковать порознь, уломать его, вручить задаток, каждому назначить, что именно ему придётся нести. Казалось бы, что если каждый тюк весит ровно тридцать кило, то всё равно — какой кому ни нести, а на самом деле нет! Негр выбирает себе тюк, ставит на нём отметку в знак того, что обязан нести именно этот тюк, а не другой, и ему кажется, что он унизит своё достоинство, если прикоснётся к другому. К этому присоединяется и самолюбие, и наивное тщеславие: несущие, например, ружья белого человека, его постель, дорожную сумку или какие-нибудь необходимые вещи считают себя более важными персонами, чем те, кто несёт коленкор или муку. Переводчик — это сановник, который если и понесёт что-нибудь, так уж не меньше ружья или фонаря.
Присматриваясь к подобному переливанию из пустого в порожнее, приобретаешь необходимую для путешественника опытность и терпение, узнаёшь чёрных ближе. Негры болтливы не менее египетских арабов и при своём детском развитии спорят изо всякого пустяка, ссорятся, смеются или кричат; легко вообразить, какая из всего выходит путаница, в особенности в первое время, при организации каравана. Нужно очень хорошо знать этих людей, чтобы суметь удержать дисциплину и, вместе с тем, не прибегать к тиранству.
Много я удивлялся, глядя на брата Оскара. В его обращении с чёрными не было ни сентиментального пересаливания, ни свирепости. Обращался он с ними весело, фамильярно, раздавал от времени до времени шлепки и сопровождал их шутками, от которых чёрные покатывались со смеху и повторяли: «О м’буанам, м’буанам!»[3] Добродушная улыбка не сходила с лица брата Оскара, но порядок он поддерживал, одним взглядом прекращал споры или излишнюю болтовню. Кто умеет быть весёлым, не теряя притом достоинства, тот смехом и шуткою может всего добиться от негров, привести их к чему угодно. Но, очевидно, этот способ хорош только для тех, кто отлично знает местный язык. Кто его не знает, тот не может отваживаться на остроты, а людей своих всё-таки нужно держать в руках, потому что, несмотря на все хорошие стороны негров, плохо пришлось бы тому путешественнику, к которому они не будут питать уважения. Приходится выбирать что-нибудь одно: или водворить слепую дисциплину, или сделаться жертвой расходившегося буйства. А так как и брат Оскар советовал нам держать своих людей покороче, то при встрече с ними мы принимали такой олимпийский вид, что нам самим хотелось смеяться. А негры с любопытством, а вместе с тем и со страхом глядели на своих будущих «м’буанам Куба»[4] и «м’буанам Ндого»[5], с которыми должны не расставаться целые недели, и которые могли оказаться по отношению к ним или очень добрыми, или очень злыми. Белый человек, который идёт с караваном в глубь страны, в силу необходимости становится неограниченным повелителем своих людей, а у каждого негра в душе коренится убеждение, что во время существования договора найма он — раб своего хозяина.
Работа шла быстро, число «пагази»[2] достигло двадцати, и мы могли выступить, когда угодно, но тут начали вырастать преграды с другой стороны. Опасения войны увеличивались; от Виссмана по-старому не было никаких известий, вследствие чего заместитель его в Багамойо начал колебаться — можно ли пустить наш караван в глубину края. Для путешественника же разрешение прибрежных властей положительно необходимо, если не для него самого лично, то, по крайней мере, для чёрных, идущих с ним. Пришлось опять ходить, условливаться, объяснять. Если б не имеющиеся у меня письма из Берлина, не знаю, привели ли бы мои объяснения к желанному результату, потому что заместитель боялся брать дело на свою ответственность. Но письма, вероятно, превозмогли опасения, и, в конце концов, мы получили желанное согласие. С нас только взяли слово, что мы не пойдём в страны, объятые войной; да, впрочем, с двадцатью носильщиками мы ни в каком случае не могли бы сделать этого.
В немецких владениях оружие подлежит сильному контролю; власть заботится о том, чтобы оно не переходило в руки туземцев. Ружья клеймятся правительственным штемпелем, а кто хочет избежать этого, тот платит десять рупий налогу и сто залогу, — последняя сумма возвращается обратно. Штемпелевание портит стволы, — мы на него не соглашались, и от залога нас освободили, может быть, по любезности, а, может быть, вследствие берлинских писем.
Все эти формальности были очень скучны; они имели только ту хорошую сторону, что, благодаря долгому пребыванию, мы могли лучше присмотреться к городу и по столкновению с людьми точнее понять местные условия. А интересного здесь много. Например, я думал, что в Багамойо, также как и во всей Германии, на страже немецких интересов стоят белые солдаты, родом с берегов Эльбы, Шпрее или Рейна, а теперь убедился, что их вовсе нет. Может быть, тех, которые были, Виссман забрал с собою, — я, по крайней мере, не видал в городе ни одного немца, кроме унтер-офицеров и офицеров. Рядовые — зулусы и суданцы. Последние, скованные цепями железной европейской дисциплины, скоро преобразовываются в настоящих хороших солдат. Местное население (суахили и У-Зарамо) как менее надёжный элемент, не призывается на службу. Очевидно, жители Зулуленда и Судана не признают своего родства с местными жителями, а сделавшись «аскарисами»[6], то есть солдатами, считают себя за существа бесконечно-высшие, имеющие право презирать бедных полунагих негров окрестностей Багамойо.
Таким-то образом белые люди захватывают Чёрный материк и удерживают его чёрными руками. Иначе, впрочем, и не могло бы быть, потому что под этой широтой белый человек не может вынести тяжести ранца и карабина.
Другая вещь, более важная, которая бросилась мне в глаза при самом приезде сюда, это — ничтожность средств, при помощи которых удерживается африканское приобретение. Например, немецкие владения в этой стороне Африки значительно превышают размеры всей Германии, и всё это стережёт несколько сотен чёрных солдат и несколько десятков белых офицеров. Выйдя за пределы Багамойо, можно пройти сотни миль и не встретить ни одного немецкого солдата. Кое-где, в стоянках, разбросанных на громадном пространстве, стоят малые гарнизоны. Страна в действительности не занята, а немецкою называется только потому, что её так признали, в силу договоров, европейские державы. Что касается чёрных, то они, за исключением живущих в непосредственном соседстве с городом, немецкую власть признают постольку, поскольку боятся, что, в случае непослушания, придёт военная экспедиция и накажет их. Отсюда является необходимость в периодических военных экспедициях, которые, однако, не всегда утверждают власть белых. Легко понять, что при таких условиях многое зависит от личности человека, который управляет краем, и от репутации, которою он пользуется среди негров. Виссман, несомненно, соответствовал этим условиям не только потому, что умел бить чёрных в случае необходимости, но и потому, что сумел привязать их к себе. «Виссман любит чёрных, — говорил мне отец Стефан, — и они это понимают». Благодаря этому, его правление, при всей энергии и даже суровости, не было бездушным. Чёрные, правда, боялись его, но так, как дети боятся отца, вследствие чего, по крайней мере, в тех племенах, которые чаще сталкивались с ним, вырабатывалось понятие, что власть его вполне естественна и законна. Очевидно, что такое сознание сильнее страха перед штыками.
Но в минуту, когда я пишу это, Виссман перестал уже быть главным начальником края, а средства остались такими же скудными, как и были, поэтому будущему начальнику предстоит трудная задача. Правда, немцы настолько сильны, что при первой надобности могут прислать сюда войска сколько нужно, и страны, по всей вероятности, из рук не выпустят, но теперешняя скудость средств едва ли окажет благоприятное влияние на их дела. Эта экономия очень убыточна, потому что она ведёт за собою беспрестанные военные экспедиции, питает стремление к сопротивлению, длит время чисто-военного управления и отдаляет ту минуту, когда край начал бы вознаграждать за пожертвования, т. е. открылся бы для торговли, промышленности и земледелия.
Для тех немецких владений, о которых я пишу, время это, вероятно, наступит ещё нескоро. Для немецкой торговли и промышленности страна будет представлять интерес лишь тогда, когда чёрные цивилизуются и потребности их возрастут. Что касается земледелия, то надежда, что со временем избыток немецкого народонаселения будет направляться в эту страну, что немецкие крестьяне начнут здесь строить дома и взрывать плугом землю, — чистейшее заблуждение. Если это и может быть где-нибудь, то исключительно в местах, близких к горам, с более холодным климатом. Вообще, белый человек здесь не может работать, а о колонизации, в общем значении этого слова, не может быть и речи. Если земледелие и разовьётся когда-нибудь в этой стране, то непременно в форме больших компаний, вроде существующего уже Ost-Afrikanische Gesellschaft[7], а на плантациях кофе, сахарного тростника, хлопка и т. д. работа будет производиться руками чёрных. Но времена невольничества миновали, значит, земледельческие предприятия должны искать наёмных рабочих, а это обстоятельство долго ещё будет служить немаловажным тормозом, потому что чёрные не любят труда и не хотят трудиться больше, чем это нужно для их собственных потребностей. Негр-магометанин думает, что труд просто-напросто унижает его. Одни только христиане работают охотнее, значит, будущее развитие страны стоит в прямой зависимости от развития деятельности миссионеров. Поэтому немцы и не ставят никаких преград миссиям, несмотря на то, что они почти исключительно все французские.
Ещё до своего прибытия в эти страны я не раз слышал и читал о жестоком обращении немцев с чёрными. В этом много преувеличения, — нужно принять во внимание, что страна находится под чисто-военным управлением. Управление суровое, потому что это свойственно немецкому характеру, но вовсе не ставящее себе целью истребление местной национальности. Это было бы даже противно немецким интересам, потому что, как я говорил раньше, будущее развитие края должно основываться на труде чёрных, — значит, этих чёрных надо жалеть. Среди немецких офицеров, конечно, найдётся много людей, не достигших развития Виссмана, не оживлённых духом филантропии, идущих вперёд без твёрдо определённой цели и не умеющих понять, что к чёрному человеку нельзя предъявлять таких требований как к европейцу.
Так как краем управляют военные люди с развитыми кулаками, то здесь негров бьют иногда без крайней необходимости, иногда чересчур сильно, но всегда лишь в случае сопротивления. Зато невольничество здесь уничтожено, и торговля людьми преследуется с большею энергиею, чем в Занзибаре, находящемся под английским протекторатом. Здесь какой-нибудь араб не может уже гарцевать по стране во главе отряда кровожадных оборванцев, жечь, грабить, уводить детей и женщин в неволю. А ведь прежде это было нормальным порядком вещей, и ни один негр не знал, когда наступят его час и минута. Точно также прекратились войны разных маленьких народцев, которые в прежнее время взаимно уничтожали друг друга. Если какое-нибудь дикое племя как, например, масаи, и нападёт на соседей, то сейчас же является экспедиция и жестоко наказывает за разбой. Вообще безопасность, и личная, и имущественная, теперь гораздо больше обеспечена, чем во времена владычества арабов.
Конечно, положение, при котором каждый оставался бы при своём, более приближалось бы к идеалу, но несомненно, что если б европейские государства не забрали и не поделили между собою Африку, то это сделали бы арабы, и сделали бы с гораздо большею жестокостью. Немцы взяли свою часть на основании ни большего, ни меньшего права, чем права других, и управляют ею не хуже других. Несомненно, они делают много ошибок, потому что на этом поприще не обладают практикою англичан; но нужно признать, что правление их, в сравнении с арабскими временами, более благоприятно, если не для теперешних, то для будущих поколений.
И, однако, несмотря на то, что во главе правления стоял человек, который сам любил чёрных и умел их привязывать к себе, — негры всё-таки сожалеют об арабах. Во время восстания Бушири почти все негры перешли на его сторону, и теперь, если б им предоставить право выбора, они голосовали бы за арабов. Чтобы понять это, нужно знать психологию дикого человека. Бесправие, рабство, жестокость, хотя бы доведённую до крайности, он сносит, потому что должен, когда придётся страдать — страдает; но зато при арабах он отдавал себе ясный отчёт в условиях своей жизни: знал что ему угрожает, и что не угрожает, за что он будет наказан и что может делать безнаказанно. При столкновении с цивилизацией дикий человек утрачивает эту уверенность. Является право, которого он не знает, законы которых он не понимает, предостережения, к которым не привык, условия жизни, в которых он запутывается. Всё это тяготеет над ним как туча. Он знает, что ему грозит что-то, но не знает, что именно; знает, что за известные деяния он будет наказан, но не знает за какие именно. В конце концов он теряет голову, ошалевает. В нём зарождается непрестанное беспокойство, под влиянием которого его жизнь становится поистине тяжкою, и от которого он, в конце концов, чахнет, как чахнет дикая птица, запертая в клетку.
Англичане, которые колонизуют давно, считаются с этою психологиею и умеют считаться; но, однако, и под их властью разные дикие народы вымерли совершенно, не вследствие преследования, не по милости виски и заразительных болезней, но, главное, потому, что цивилизация оказалась для них чересчур трудною, и цивилизованная жизнь — чересчур сложною. Тасманцы вымерли, кажется, просто от нервного расстройства. Негры легче осваиваются с цивилизацией, чем другие племена, но и они, столкнувшись с нею в первый раз, также утрачивают внутреннее равновесие и испытывают такие страдания, что предпочитают прежние времена рабства и жестокости.
Немцы в обращении с чёрными, вероятно, впадают в бо́льшие ошибки, чем англичане. Я слышал, например, что в Багамойо вышел закон, в силу которого негр, обладающий землёю, должен записать её в канцелярии. Миссионеры уверяли меня, что чёрные абсолютно не понимают, чего от них хотят. Там столько пустой земли, и собственность так неопределённа, что переписка эта являлась неосуществимою. Я думаю, что сотни подобных преждевременных законов только затемняют головы чёрных и обременяют их жизнь.
Недовольство немцами здесь очень сильно, хотя миссионеры и стараются смягчить его. В самом Багамойо негры демонстративно отвешивали арабам поклоны в пояс и с презрением отворачивались от европейцев. Делали это они до тех пор, пока не вышел приказ, чтобы всякий цветной человек, не исключая арабов, становился во фрунт перед белым, хотя бы то был простой матрос. С той поры трудно ходить по Багамойо, потому что всё население — арабское, негритянское и индийское — встаёт при виде тебя и отдаёт честь, а когда человек не привык к этому, то ему становится невыносимо. Впрочем, это не немецкое изобретение. В Адене я видел то же самое. Таким способом приучают людей цветных рас считать белых за высшие существа.
Город Багамойо не отличается ничем, даже положением, потому что не имеет порта и самой маленькой лодки не может подпустить к берегу. Я думаю, что столицею края скоро сделается Дар-эс-Салам, лежащий южнее. Багамойо вдвое меньше Занзибара. Дома такие же как в Занзибаре, коралловые, в конце города негритянская часть с круглыми хижинами, крытыми тростником. Находящаяся в расстоянии километра миссия — это один огромный сад, а в самом городе деревьев нет, вследствие чего жара такая страшная, что днём трудно ходить по улицам. Единственная достопримечательность — дом, из которого вылетел Эмин-Паша по возвращении Стэнли из Ваделаи. Деревянный дом Виссмана лежит у самого моря. Столбы, на которые опирается постройка, помещены во что-то вроде железных ваз, вышиною в несколько футов, наполненных водою. Благодаря такому приёму, муравьи и термиты не могут точить стены. Здесь несколько разновидностей муравьёв; самая опасная для деревянных построек — это белые, мелкие муравьи, они выедают дерево изнутри, оставляя снаружи пластинку, не толще облатки. Дом, выточенный таким образом, может каждую минуту обрушиться на голову жильцов. До сих пор не придумано никакого средства против этих разбойников, которые забираются и в каменные дома и портят разные вещи. Один из сомалийских луков, который я купил в Занзибаре, муравьи весь выточили в течение суток.
Вообще, насекомые делают жизнь в Багамойо совершенно невыносимою. Спустя несколько дней после нашего прибытия местные офицеры пригласили меня и моего товарища обедать в свой клуб. Я готов поклясться, что ни одному из нас во всю жизнь не пришлось съесть столько мух, москитов и тому подобных тварей. Рюмка должна быть закрыта, но в то время, когда её подносишь ко рту, в неё ввалятся десятки больших и меньших существ. Над столом носились целые рои ночных бабочек. Длинные, в несколько дюймов, насекомые, похожие на колосья жёлтой соломы, ходили по нашим плечам и головам; жуки различных размеров, иногда весьма внушительных, били нас по лицу и по глазам. В Африке нужно привыкать к таким мелким неудобствам, и мы привыкли так скоро и хорошо, что позже, когда в глубине края пришлось спать в палатке, вовсе не обращали внимания, ползёт по тебе что-нибудь или нет. Только бы не скорпион, и то ладно.
Один из немецких офицеров, поручик фон Бронзарт, очень любезный и образованный молодой человек, обещал сопровождать нас до реки Кингани, на один переход от Багамойо. Служебные обязанности удержали его на следующий день, но он всё-таки прислал нам двух «аскарисов»[6], т. е. солдат, с вёслами и уключинами от казённой лодки, находящейся в М’Тони у переправы.
Брат Оскар окончил все свои действия, и мы могли выступить сейчас же.