Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XI
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← X | Письма из Африки — XI | XII → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 170. |
Покупка запасов заняла у нас несколько дней. Зная, что недостаток во всяком случае можно пополнить в Багамойо, мы не хотели обременять себя чересчур, но в конце концов и без того набралось несколько больших и малых сундуков с кофе, чаем, консервами, мукою, вином, коньяком, свечами, кухонною посудою, разными инструментами и вещами, необходимыми в дороге. Впоследствии опыт показал нам, что мы не предвидели всего, что нужно. Например, мы взяли чересчур много мясных консервов, тогда как дичи везде попадается много, а, кроме того, в негритянских деревнях всегда можно покупать кур и коз. Мука оказалась вовсе ненужною, потому что наш чёрный повар М’Са не знал, что с нею делать, зато мы мало взяли вина и овощей, которых на континенте достать нигде невозможно. Я слышал, что в глубине материка часто можно наткнуться на мутную воду, от которой захвораешь лихорадкой и дизентерией, и поэтому мы купили целый ящик содовой воды, которая потом сослужила нам добрую службу и, может быть, действительно спасла от болезни.
Утром 28 февраля наш груз был перенесён, при помощи негров, сначала в лодку, а потом на «Redbreast»[1]. На палубе мы застали целое общество, которое захотело навестить Багамойо. Сэр Ивэн Смит два дня тому назад получил из Foreign Office[2] желанное известие о переводе в Марокко и теперь хотел познакомиться с ближайшим к Занзибару материком, которого не знал до сих пор. Кроме того, был монсеньор де Курмон, с отцом Леруа, m-me Шевалье, содержащая больницу для чёрных в Занзибаре, миссис Джемсон, немецкий консул фон Редвиц и начальник местной английской миссии, который только что прибыл из Европы и жаждал посмотреть на образцовое устройство главной католической миссии в Багамойо.
На пароходе нас ожидал великолепный «lunch»[3]. Погода была хорошая. Высоко в небе ветер гнал тучи, которые орошали обильным дождём парусинную кровлю палубы, зато на море была тишь и гладь, и пароход шёл как по озеру. Я был несказанно рад, что, вместо грязной и вонючей арабской фелуки, еле-еле ползущей под ленивыми парусами, мы находимся на «Redbreast’е»[1], так щеголяющем своею белизной и чистотой, как будто бы он был каким-нибудь ювелирным изделием. В добавок ко всему, дорога заняла всего лишь несколько часов, да и те быстро пролетели за «lunch’ем»[3] и за беседою. Мы и оглянуться не успели, как на западе начал вырисовываться африканский берег. Он очень низок. Сначала мы увидали только верхушки пальм, которые, казалось, выходили прямо из воды, и только потом начали различать стройные стволы на жёлтом фоне песков. Пальмы эти растут в саду, принадлежащем миссии. Пароход подходит ближе, и, наконец, влево от пальмового леса, на расстоянии километра, показываются дома Багамойо.
Этот город известен по рассказам всех африканских путешественников. Виссман обратил его в столицу немецких владений, и имя Багамойо повторяется во всех газетах. Прославил его также и Стэнли, который, разыскав Эмина-Пашу, пришёл сюда вместе с ним и всеми египтянами, не имевшими охоты сложить свои головы под меч Магди. Но, несмотря на славу, у Багамойо нет будущего, потому что нет порта. Океан здесь так мелок, что наш «Redbreast»[1] должен был остановиться за несколько километров от материка. Мы сели в лодки и поплыли к берегу, но скоро дно лодки стало царапать о песок, — пришлось остановиться. Вода была не выше колен, а до берега оставалось ещё несколько сот шагов. В это время на берегу показалось несколько негров, одни с креслами на длинных палках, другие порожняком. Пройдя разделяющее нас пространство, негры напали на наши лодки, вытащили все вещи и начали предлагать нам кто кресла, кто собственные плечи. Для курьёза я выбрал последнее, уселся верхом на негра, тот схватил меня за щиколотки и потащил на берег. Признаюсь, одно время я опасался, как бы моя белая одежда не замаралась от прикосновения к чёрной коже моего импровизированного коня. Такой способ высадки на берег практикуется и в некоторых европейских купальных курортах, но всегда возбуждает одинаковое веселье. Рядом со мной несли прелестную миссис Джемсон, которая в своём белом фланелевом платье над лазурной водой казалась какою-то морскою богинею, а негры — процессией её чёрных поклонников. Дальше следовал монсеньор де Курмон, сэр Смит и мой товарищ; около них, на плечах здоровенного негра У-Зарамо, ехал капитан «Redbreast’а»[1], и т. д. Через десять минут мы все очутились на узкой полоске раскалённого песку, за которой сейчас же начинается сад миссии.
Я побежал спрятаться под тень деревьев, и остановился, поражённый, при виде великолепной растительности. Чисто-экваториальное плодородие соединилось с неутомимым трудом человека для создания этого сада, который издали представлялся девственным лесом, а вблизи оказывался образцовым парком. Прежде здесь ничего не росло, всё засадили миссионеры, а так как миссия учреждена много лет тому назад, то и деревья достигли огромных размеров. Ближе к морю, по правую сторону дороги, виднеются, среди бесконечного числа кокосов, другие меньшие сады, составляющие опушку пальмового леса. Издали они кажутся дикими кущами безумно расточительной тропической растительности, состоящей из массы огромных банановых листьев, над которою возвышаются раскидистые веера болотной пальмы, верхушки юк, папайи, манго, хлебных деревьев, анон и бамбуков. Только присмотревшись ближе, видишь, что это — плантации, среди которых кроются стогообразные хижины негров, состоящих под покровительством миссии.
Дальше тянется лес кокосов и теряется из виду. Широкая, отлично вымощенная аллея, обсаженная наполовину деревьями, похожими на тую, наполовину манговыми, ведёт через этот лес к лежащим в глубине постройкам миссии. Тень становится всё гуще, но перед нами уже белеют стены главного дома. Аллея оканчивается решёткою и воротами, перед которыми изваяние Христа благословляет людей и деревья. Над ним возвышается ветвистый кактус, похожий на гигантское паникадило.
Мы входим. Дом большой, по бокам его ещё постройки, посреди групп деревьев. Так как мы являемся в обществе монсеньора де Курмона, то миссионеры выходят навстречу нам все, с отцом Стефаном, настоятелем миссии, во главе. Настоятель, человек лет шестидесяти, высокий, худой, с длинною седою бородою, с лицом бледным и до такой степени похожим на лицо Леонардо да Винчи, что это сходство поражает меня при первом взгляде. Живёт он в Африке, в этом убийственном климате, вот уже тридцать лет, и лихорадки, — а перенёс он их столько, что и сам, вероятно, не помнит, — придали ему выражение аскетизма, какой обыкновенно мы видим у мучеников на картинах Зурбарана. Но, вместе с тем, лицо его полно необыкновенного любвеобилия. Это человек знаменитый. Я уже слышал о нём в Занзибаре. Всю жизнь свою он выкупал детей из неволи, учил их, умиротворял враждующие негритянские племена, лечил больных. Теперь его окружают всеобщая любовь и уважение, его почитают одинаково как индусы и негры, так и немцы. Англичане нарочно приезжают из Занзибара, чтобы увидать его. С этою целью, вероятно, приехала и миссис Джемсон со своим фотографическим аппаратом не больше колоды карт. Знакомлюсь я, наконец, и с братом Оскаром. Я воображал его гигантом, а на самом деле это человек среднего роста, сухой, с маленькими жёлтыми усиками и такою же редкою порослью на бороде. Однако, в нём есть что-то солдатское, что-то размашистое, и вообще он производит впечатление человека с огромной энергией. Поймёшь легко, что он из тех, которые долго не думают перед работой, а тотчас же засучивают рукава, и дело так и горит в их руках. Видно по всему, что брат Оскар — человек дела, а не размышления. Караван с таким проводником может идти куда угодно. В Африке он — как у себя дома. Лихорадка обломала об него зубы. В лице брата Оскара столько добродушия, сколько бывает иногда у немецких крестьян. Да он и сам немец по происхождению — родился в Баварии. Это можно узнать и по его французскому произношению.
После первых приветствий нас пригласили на обед, на котором присутствовал также Сева-Гаджи и немецкие офицеры. Сева-Гаджи, хотя и не христианин, питает великое уважение к миссионерам и оказывает им услуги при каждой возможности. Вот и теперь он прислал к обеду вино, которое было не по скудному миссионерскому карману. Что касается немецких офицеров, то их отношения к миссии превосходны. Такую солидарность между людьми одинакового цвета увидишь только в Африке. Даже немцы и французы считают здесь друг друга братьями, не говоря о католиках и протестантах.
На возникновение добрых отношений между военною властью в Багамойо и миссией влияет и то, что «м’буанам куба»[4], т. е. Виссман, главный начальник края, имел возможность долго присматриваться к миссионерскому труду и теперь питает ко всем миссионерам вообще, а к отцу Стефану в особенности, глубокую и искреннюю привязанность. Очевидно, подчинённые разделяют воззрения своего начальника. Со своей стороны миссионеры с полным почтением относятся к Виссману. Да и кроме того, и в Багамойо, и в Занзибаре мы слышали о нём только похвальные отзывы.
Как я уже говорил раньше, теперь он был с военной экспедицией в стране Масаи, населённой дикими и хищными племенами. Масаи не только с трудом сносят немецкую власть, но часто и сами нападают на состоящие под этою властью мирные племена, живущие ближе к морю. Немцы, чтобы доказать чёрным, что немецкое покровительство существует и кое-что значит, должны от времени до времени укрощать некоторых кочевников, опасных ещё и потому, что каждое их восстание вызывает волнение умов во всей стране.
Судьба Виссмана и его экспедиции была предметом всех разговоров в миссии. Все надеялись, что человек настолько опытный и энергический сумеет найтись в самых трудных обстоятельствах, но от Виссмана давно не было никаких известий, что естественно возбуждало беспокойство. Знали только через чёрных гонцов, что четыре тысячи чёрных воинов расположились на пути Виссмана, с намерением дать ему генеральную битву, которая могла разыграться каждый день. Об отправлении ему помощи и думать было нечего, потому что до театра военных действий целые месяцы пути, да, кроме того, в Багамойо оставалось не более трёхсот солдат, которых нужно было иметь под рукою, тем более, что племена, живущие дальше от моря, тоже начинали волноваться.
С величайшим интересом прислушивался я к этим известиям, потому что от них зависела судьба и нашей экспедиции. Если б Виссман был разбит, то восстание непременно вспыхнуло бы в краях, отдалённых от Багамойо, и в таком случае мы должны были бы несолоно хлебавши возвратиться в Занзибар. И так уже пришли вести о волнениях в стране У-Загара, той самой, где лежит миссия Мгонда. Один из присутствующих на обеде немецких офицеров собирался туда с большим отрядом. Он должен был выйти завтра и предложил нам воспользоваться этим случаем и присоединиться к нему. С первого раза его предложение очень понравилось мне, но через минуту я наотрез отказался. У нас ещё не было заподряженных носильщиков, наши запасы не были готовы, товары, которыми расплачиваются в глубине материка, а именно коленкор и цветные платки, нужно было ещё покупать; мы должны были обходиться без личной прислуги, а это совершенно немыслимо, и на первое время содержаться на счёт экспедиции. Кроме того, легко можно было предположить, что военная экспедиция вступит в потасовку с жителями У-Загара, а в таком случае что надлежало бы делать нам, людям приватным? Нужно было бы, как по чувству солидарности, так и самосохранения, взяться за ружья и стрелять в негров, которые перед нами ни в чём не провинились, и о существовании которых мы узнали чуть ли не вчера. Наконец, отправившись с экспедицией, нужно было бы слушаться команды. Мы не могли бы останавливаться там, где нам понравится, охотиться столько, сколько нам захочется, рассматривать то, что вздумается, — одним словом, мы должны будем вполне подчиниться немецкой военной дисциплине. Как видите, причин для отказа было совершенно достаточно, но всё-таки я заметил, что отказ мой был принят с неудовольствием.
После монастырского обеда, или, вернее, после déjeûner dinatoire[5], мы все были приглашены на поздний обед к немецким офицерам. Я не пошёл, потому что у меня сильно болела голова. В первый день приезда я мог составить только общее понятие о том, что видел, но неутомимая, гигантская работа здесь так бросается в глаза, что ей нельзя не удивляться с первого взгляда.
Сады миссии — просто большие леса, и всё это засажено рукою человека. Постройка по большей части из коралла: жилище для священников, школа, мастерские, церковь на несколько сот человек, часовня, дом сестёр милосердия, занимающихся воспитанием чёрных девочек, женская школа, кухня, склад и т. п. И подумать, что всё это построено без ремесленников по профессии, собственными руками монахов, в том климате, в котором белый человек под страхом смерти не может заниматься физическим трудом, в котором немцы должны держать солдатами зулусов и суданцев, потому что и карабин представляется уже чересчур тяжким бременем для белого! Каким образом одни только миссионеры занимаются физическим трудом и не умирают? — на это трудно ответить. До некоторой степени это можно объяснить их суровою жизнью или, ещё с бо́льшею вероятностью, тем духовным настроением, тою, если хотите, силою сопротивления, какою обладают нервы, проникнутые глубоким, экзальтированным чувством сознания своей обязанности и верою в своё апостольское значение. Эти люди работают в здешних смертоносных краях не только как духовные предводители, но и как рабочие, так, как не работают даже и в нашем климате. Они не только распространяют христианство, но и меняют физиономию края, не только крестят негров, но и учат их кормиться, жить и одеваться по-людски, — словом, диких людей обращают в цивилизованных.
А так как самые могучие физические силы могут когда-нибудь истощиться, то в награду за такую жизнь им предстоит только смерть, — смерть на чужбине.
Но с этой точки зрения их жизнь, а не количество счастья, которое приходится на долю каждого, нельзя мерить обычною меркою. Не говоря уже о загробной награде, я, — а я много ездил и много видел, — не встречал нигде людей настолько удовлетворённых даже и теперешнею своею участью. Меня это поражало и в Занзибаре, и в Багамойо, и в отдалённой Мандере. По нашему же это можно объяснить разве тем, что все житейские волнения, горячечная деятельность, борьба за существование, за богатство, за удобства и за обеспеченную будущность всегда кончаются у ворот миссии… Эти люди сумели создать на земле то, что на первый взгляд кажется недостижимым, — полную уверенность в будущем и полную гарантию этой уверенности. Каждый отлично знает, что его ждёт, то есть, что ждёт труд и смерть; но и труд, и смерть облечены здесь ненарушимым покоем, которого никакие перемены судьбы смутить не в состоянии.
Поэтому благочестие здесь не щеголяет суровым лицом, аскетизм здесь не угрюмый, а весёлый. Ту же самую евангельскую идиллию, которая поразила меня в Занзибаре, я нашёл и в Багамойо, а дальнейшие наблюдения дали мне понять, что таково постоянное настроение всех миссий. Простота здесь настолько же велика, насколько и труд. Посреди этой сказочной растительности припоминаешь картины из «Paul et Virginie»[6]; в тени этих пальм, бамбуков, под гирляндами лиан видишь ясные лица монахов, ясные лица негров и улыбающихся детей. Маленькие жёлто-чёрные ремезы развешивают тут же, около дверей, тысячи гнёзд на деревьях, точно и они знают, что около миссии спокойнее, чем где бы то ни было; другие, разноцветные птицы ласково щебечут в чаще, им вторят детские голоса, звон колокола, а иногда в сад долетает звук органа и, подхваченный морским ветром, летит над диким краем, пока не рассыплется и не затихнет в глубине леса.
Такими кажутся миссии, когда захочешь смотреть на них глазами художника. Но и кроме того, кроме своей религиозной деятельности, они имеют ещё и другое значение. Прежде всего, они борются с рабством и поддерживают европейское гуманитарное противоневольническое движение лучше, чем броненосцы и пушки. Во-вторых, они борются с исламом, с этим величайшим бичом Африки, который, как я говорил уже, делает негра волком по отношению к другому негру, из которого проистекает всё зло — и само невольничество, и кровавые стычки, и хаос отношений, и гибель целых народов. Я слышал мнения, что в Африке труд основывается на невольничестве, и что уничтожить невольничество значит сразу поколебать все основы общества и привести его в замешательство. Но это тщетное опасение. Окрещённый и свободный негр будет всегда трудиться, во-первых, потому, что миссионер указывает ему на труд как на путь, ведущий к спасению, и, во-вторых, потому, что вынужден кормить себя и свою семью. Но негр-магометанин при первой возможности с радостью бросает лопату для ружья и, набрав товарищей, идёт в глубину края, чтобы напасть на земледельческие или пастушьи селения, перебить всех мужчин, увести в неволю женщин и детей или отбить стада. При таких условиях, при неуверенности в завтрашнем дне, никто не хочет трудиться, и край мало-помалу обращается в дикую, залитую кровью пустыню. Ислам значит то же, что невольничество, а невольничество — это война, дикие нападения, пренебрежение к труду, море крови, море слёз, застой и неурядица. Люди, стоящие вдалеке от этих условий, не всегда понимают это и проповедуют, что если бы миссии не боролись с исламом, то легче исполняли бы свою задачу. А на самом деле примириться с исламом для миссионеров значило бы то же самое, что отречься от смысла жизни.
Где стоит миссия, там и страна имеет иной вид: хижины просторнее, негр питается лучше, одевается лучше, культура выше, продуктивность значительнее. В местах, отдалённых от миссии, разные племена ведут праздную жизнь, со дня на день, как животные. Женщины царапают землю, чтобы посадить маниок; но если выпадет год, когда маниок не уродится, люди умирают с голоду на самой плодоносной земле во всём мире. В Каире я встретился с одним человеком как будто бы и умным, который делал миссиям упрёк, что они не обучают негров ремёслам. Упрёк показался мне основательным, но, только присмотревшись к местным условиям, я понял всю его несостоятельность. Прежде всего, в местах, где ремёсла, как, например, в Багамойо, могут найти какое-нибудь применение, негры обучаются им, и обучаются очень хорошо, но в глубине края каким ремёслам могут обучать миссионеры? Конечно, не сапожному, потому что все ходят босиком, не колёсному, потому что нет ни дорог, ни упряжных животных, не архитектурному, потому что каждый негр сумеет соорудить себе хату, не кузнечному, потому что каждый в состоянии выковать себе на камне нож и дротик, иногда даже и очень красивый. Ремёсла идут за потребностями, потребностей же здесь нет почти никаких, а какие и есть — удовлетворяются отлично местным промыслом. Зато миссионеры, даже в самых отдалённых углах Африки, обучают негров вещам, несравненно более пригодным: как сажать деревья, как обеспечивать себя от голода. Всякую, самую маленькую миссию окружают манго, кокосы, хлебные и кофейные деревья, мандарины, лимоны и пр. Нужно знать, что подобные деревья, по крайней мере, в той части страны, которую я видел, растут только в садах. Негры, живущие в диком состоянии, следуют примеру монахов, — окружают свои жилища садами в то время, как у живущих дальше мы часто не встречали ни одного плодового деревца. Легко сообразить, что творится в этих деревушках, когда маниок не уродится.
Итак, миссии, помимо своей духовной деятельности, являются могучими факторами цивилизации, поднимающими продуктивность страны. Что касается их духовного влияния, то я скажу, что они негра-животного обращают в негра-человека, обладающего иногда высокими общественными инстинктами.
Первым делом, окрестившись, негр этим самым поднимает в собственных глазах сознание своего человеческого достоинства. Натура его первобытная, почти детская, неимоверно впечатлительная. Когда говоришь что-нибудь чёрному, каждое слово отражается на его подвижном лице как в зеркале. Если смеёшься, он берётся за бока; если нахмуришься, его охватывает страх; если пристыдишь, он не знает, куда деваться. Нетрудно угадать, что подобный человек, принявший христианство, принимает его горячо, без рассуждений, а так, как миссионер приказывает ему: любить людей и запрещает надругаться над ними, красть, напиваться, кроме этого, указывает ему на труд как на источник добродетелей, — то большой чёрный ребёнок исполняет эти предписания, как умеет. Конечно, нужно что-нибудь отчислить на слабость человеческой натуры, на грубые инстинкты и вожделения, которых ещё не вспахал плуг цивилизации, но, как бы то ни было, в итоге негры-христиане стоят бесконечно выше магометан и фетишистов. Часто можно встретить негров, живущих так близко к евангельским правилам, как дядя Том в старом романе.
Ни в каком случае христианство не становится для негра мёртвою буквою, рядом обрядов и формул, — нет, он вкладывает в него своё наивное, горячее сердце и верит, без тени сомнения, в то, что говорит ему миссионер. Это доверие так велико и так распространено повсеместно, что ему подчиняются даже те, кто не признаёт христианства. Живущий около миссии негр-фетишист, который по разным причинам, в особенности по многожёнству, до сих пор не окрестился, посылает, однако, своих детей в миссию, а сам, бедняга, не имеет никакого сомнения, что отправится в ад. Иногда в его дикой голове возникают разные планы, нельзя ли как-нибудь вывернуться. Тогда он идёт к миссионеру и говорит ему:
— «М’буанам куба»[4]! Я не могу окреститься, — что тут толковать!.. Не могу прогнать жён, которых купил за дорогую цену и которые сажают кассаву на моём поле. Но и в ад я не хочу идти, поэтому сделай ты так: как я буду умирать, я скажу тебе, а ты тотчас же приходи и окрести меня!
Тут он хитро улыбается, радуясь, что своим чёрным умом выдумал подход под Бога. Что касается монахов Багамойо и других миссий, то я заметил, что они не только крестят и учат негров, но и любят их.
Многожёнство составляет огромную преграду для христианства, поэтому миссионеры, главным образом, посвящают себя воспитанию детей. В Багамойо их несколько сот обоего пола. Иные, выкупленные у работорговцев, происходят из очень отдалённых стран; когда-нибудь они вернутся домой и в глубине Чёрного материка будут проповедовать науку, которую вынесли из миссии. Я сам удостоверился, как охотно даже фетишисты-негры отдают своих детей миссионерам. В нашем караване был мальчик, лет шестнадцати, по имени Тома́; обязанность его заключалась в фильтровании воды и несении фотографического аппарата. В деревушке его отца, короля Муэне-Пира, не только язычника, но и людоеда, мы впоследствии провели день и ночь. Старик поклонялся разным «кри-кри», но желал, чтобы сын его был христианином, и отдал его миссионерам.
Негритянские деревушки, расположенные в большом пальмовом лесу, засаженном монахами, преимущественно населены христианами, и жители их гораздо зажиточнее своих соседей-магометан. В самом городе Багамойо большая часть чёрного населения исповедует ислам, потому что город и всё побережье ещё недавно принадлежали Занзибарскому султану, и арабское влияние было здесь безгранично. Но когда немцы овладели всем краем, то влияние это совершенно исчезло. Арабы рассеяны, невольников в ислам насильно никто не приводит; новые владыки уничтожили невольничество не на одной только бумаге, но и на деле, поэтому ислам не распространяется как прежде. С тех пор задача миссионеров стала легче, а немцы, надо им отдать справедливость, настолько умны, что не ставят новых преград.
Так было во время Виссмана. Теперешний его преемник, вероятно, пойдёт по его следам.
Быть может, по истечении многих лет, магометанство, не поддерживаемое сверху, как это делается, например, в Занзибаре, совсем исчезнет в Багамойо, а потом и во всех немецких владениях. Только тогда разные туземные племена начнут жить жизнью цивилизованных народов.
Не развратит ли их цивилизация, не вселит ли в их души более страстей, чем нравственных оснований, на это трудно ответить. Зависит это от того, с какою цивилизацией столкнутся негры. Не один раз я слышал мнение, что цивилизованный негр утрачивает свои природные особенности и становится существом в конец развращённым. Может быть; но нужно, во всяком случае, принять во внимание, что государства, которые захватывали в свои руки обладание берегами Африки, до последнего времени ни на каплю не старались подготовить негра к цивилизации, что он сталкивался с цивилизациею, так сказать, портовою, заражённою горячкою наживы, развратом, пьянством и бессовестностью. Негр, попросту, становился жертвой той цивилизации, которая, прежде всего, награждала его водкой и известною болезнью, но о нём самом не заботилась и ничему его не учила.
Негр и брал зло из этой цивилизации, потому что не мог взять ничего другого. Но кто подумает, что негры-магометане сильнее сопротивляются этим разлагающим влияниям, чем христиане, тот впадёт в глубокую ошибку. Где новые страсти, порождённые портовым развратом, присоединяются к старым страстям и страстности, воспитанной на исламе, там чёрный падает до последней ступени скотства. Ислам даже не застраховывает его от пьянства, потому что Коран не предвидел водки. Христиане вообще сопротивляются больше, но если и они портятся, то потому, что эта цивилизация приносит им вместе с водкой ещё и скептицизм.
Первый вечер в Багамойо я провёл в беседе об этих делах с миссионерами. Сидя на веранде и разговаривая, мы поджидали наших товарищей с обеда, который давал им заместитель Виссмана. Когда они вернулись, монахи ушли спать, железную решётку веранды заперли наглухо, и я остался один. Можно себе представить, насколько дик и первобытен этот край, если здесь после захода солнца небезопасно выходить даже в сад миссии. Ночь была звёздная, но тёмная, духота стояла страшная. Ближайшая к веранде часть сада казалась фантастическим девственным лесом, а вдали всё сливалось в чёрную массу. Вокруг раздавались голоса лягушек, странные, похожие скорее на щебетание птиц. Два огромных датских пса то подходили ко мне ласкаться, то, выставив головы в отверстие между прутьями решётки, лаяли густым басом, вероятно, чуя врага, притаившегося во мраке. И действительно, из глубины сада доносились какие-то подозрительные голоса, очень похожие на голос леопарда.
На дворе ни малейшего движения воздуха, поэтому и жара не уменьшалась нисколько, хотя падала обильная роса. Здесь дышишь воздухом ещё более тяжким и нездоровым, чем на Занзибаре. На мне было платье из самой тонкой фланели, но лоб мой был мокр, и я не чувствовал ни малейшей охоты идти спать. Несмотря на то, мысль, что я уже на континенте и через несколько дней пущусь в глубь материка, наполняла моё сердце такою радостью, что эту ночь я могу считать одною из самых приятных бессонных ночей, которые мне когда-либо приходилось проводить.