Письма из Африки — X
автор Генрик Сенкевич, пер. Вукол Михайлович Лавров
Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 149.

Отец Леруа каждый день ожидал возвращения брата Оскара; прошла неделя, а о нём ни слуху, ни духу. Предполагали, что из Момбасы он поехал на остров Пемба, лежащий на север от Занзибара. Я начинал терять терпение, потому что приходилось ждать и ничего не делать. Самое бо́льшее, за что мы могли приняться, — это за подготовление припасов для экспедиции; но так как срок её отправления ещё не определился, то приходилось воздерживаться и от разных закупок, чтобы не обременять себя излишним багажом и провизией, которая легко могла испортиться. Монсеньор де Курмон, наконец, обещал нам, что, не ожидая возвращения брата Оскара, он пошлёт предписание в Багамойо, чтобы миссионеры заблаговременно начали нанимать людей и подготовлять что нужно для экспедиции. В этом ожидании мы проводили время в изучении города, в прогулках по Мназимое, в разговорах с путешественниками, живущими в одном с нами отеле, наконец, в посещениях консула, знакомых немцев, монсеньора де Курмона и Белых братьев. Отец Леруа являлся часто в наш отель сообщить какую-нибудь мысль о направлении экспедиции или с новостями из Багамойо. Между прочим, он нам сообщил, что в окрестностях Багамойо появился лев, который ночью подкрадывается к миссии и близлежащему городу и похищает из хлевов коз и ослов. Немецкие офицеры устроили на него засаду и просидели целую ночь у сарая, в котором нарочно отворили дверь и поставили осла. Ночь прошла, офицеры ничего не видали, ничего не слыхали, но наутро не нашли осла или, вернее, нашли его косточки в нескольких метрах от сарайчика. Так как львы на побережье довольно редки, то этим случаем интересовался весь Занзибар. Позже я узнал, что этот багамойский разбойник не дал себя подстрелить, но его кто-то ухитрился отравить до нашего приезда в Багамойо.

Отец Леруа много рассказывал нам об окрестностях этого города, о негритянских племенах, населяющих побережье, о делах немецкой колонизации, а также о флоре и фауне края. В окрестностях Багамойо отец Леруа не обещал нам хорошей охоты, но утверждал, что если отойти дня на два, на три пути в глубь края, то там можно найти всё, чего только охотничья душа ни пожелает. Что касается меня, то если б я был настолько же умелым, насколько страстным охотником, целые сотни гиппопотамовых вдов должны были бы облечься в траур по своим супругам; но хотя ничего подобного случиться не могло, всё-таки не мешает к американским и европейским коллекциям прибавить ещё и африканскую, — а отец Леруа говорит, что в нескольких часах дороги за Багамойо мы увидим в реке Кингани не одного, не дюжину, а целые стада гиппопотамов. Признаюсь, я считал этого зверя довольно редким и не смел своим ушам верить, но впоследствии убедился, что в обещаниях отца Леруа не было никакого преувеличения. И всякой прочей дичины тут же за рекою Кингани великое множество. К несчастью, если в тамошних местах нетрудно напасть на антилопу, жирафа или гиппопотама, то на лихорадку наткнуться легче всего. Впрочем, об этом мне придётся писать более подробно.

Много мы толковали с отцом Леруа и о цели нашей экспедиции. Я говорил уже, что первоначальным моим намерением было идти к Килиманджаро. Читателям, не особенно знакомым с географией, я объясню, что это — гора, находящаяся в стране Масаи, на границе немецко-английских владений, около месяца пути от Багамойо. Племя масаи, населяющее окрестности Килиманджаро, весьма воинственное и очень дикое, а так как немцы и англичане владеют этим краем только номинально, то путешественник, идущий туда, должен рассчитывать только на свои силы и силы своего каравана. Экспедиция в эту страну — вещь очень серьёзная, и совершить её можно только тогда, когда в стране царствует глубокое спокойствие, и когда отношения не только между различными негритянскими племенами, но и между племенем масаи и прибрежными белыми находятся в самом лучшем состоянии. И вот, с великим горем я должен отказаться от своего плана. Ещё на дороге я беспокоился, хватит ли денег, которыми располагал я и мой товарищ, на это предприятие. Оказалось, что денег-то хватит, зато другие препятствия начали вырастать из земли как грибы после дождя. Прежде всего, нужно было считаться с тем, что мы оба обладаем опытностью, недостаточною для этого дела, а моё знание Африки было чисто-книжного происхождения. При хорошем состоянии здоровья этот недостаток опытности можно было заменить энергией, но как на грех перед этим я сильно хворал в Египте, и силы мои уменьшились наполовину. Наконец, явилось и внешнее препятствие, — препятствие непреодолимое, то есть война. Вскоре после прибытия на Занзибар мы узнали, что весь край охвачен огнём, — масаи восстали против немцев. Виссман, к которому можно было бы присоединиться, если б он согласился, вышел из Багамойо во главе колониальных войск задолго до нашего прибытия; где он теперь — неизвестно, начинали даже беспокоиться за его участь. Короче говоря, нам оставалось на выбор: или составить огромный военный караван, о чём мы и мечтать даже не могли, или идти куда-нибудь в другое место.

Конечно, мы решили идти куда-нибудь в другое место, и с тех пор почти каждый день вели совещания. Так как не только в стране Масаи, но и в колониях, непосредственно примыкающих к немецким владениям, вероятно, царствовало некоторое возбуждение, то нужно было хорошенько обдумать, куда именно идти. Отец Леруа советовал нам направиться к горам Конго, в страну Нгуру, лежащую около источников реки Вами, или к племени У-Ками, живущему у маленькой речки Сундеренгере, впадающей в Кингани.

В первой из этих стран находится миссия Уганда, во второй — миссия Мрогоро, а в нескольких днях пути от Мрогоро — миссия Тунунгу. Наконец, нашему вниманию представлялась и страна племени У-Сагара, называемая Лоуга, где мы также могли рассчитывать на помощь и покровительство живущих там монахов.

Благодаря гористому положению этих стран, климат их здоровее климата Занзибара и Багамойо. Вообще Африка — это огромная плоская возвышенность, испещрённая в некоторых местах отдельными цепями гор и понижающаяся к берегам. Поэтому температура средних частей материка несравненно ниже температуры прибрежья. Через несколько дней дороги ночи становятся холоднее, дают возможность отдохнуть в то время, как на Занзибаре или в Багамойо ночная духота почти так же невыносима как и дневная.

Я утешался мыслью, что долгое пребывание в Занзибаре, где, по крайней мере, воздух очищается морским ветром, подготовит нас или, выражаясь языком спорта, тренирует для будущей экспедиции. Но, увы, опытные люди доказали мне, что я заблуждаюсь. Жара и бессонница высасывают кровь и истощают организм, ослабляя этим самым его способность к сопротивлению. Наоборот, кто хочет выйти целым из долгого путешествия по материку, тот должен заранее составить себе караван или при помощи индусов, или, если у него есть протекция, при помощи миссионеров, и пускаться в путь немедленно по приезде. В таком случае его нескоро одолеют ни длинные и трудные переходы, ни нездоровый климат. К несчастью, дела всегда делаются не так. Путешественник, прибывший в Африку, понапрасну тратит целые месяцы в горячем и нездоровом климате побережья и прежде, чем пуститься в дорогу, носит уже в себе зародыши лихорадки. Почти все путешественники проходят через неё, и многие, к великому удовольствию гиен, складывают свои кости под каким-нибудь баобабом или мимозой. Несмотря на это, мне не раз приходило в голову, что Африка вовсе не так нездорова, как думают. В Занзибаре и Багамойо я видел людей, проживших там несколько лет, и люди эти никогда не болели лихорадкою. Главная причина её — это чрезмерные трудности и способ путешествия.

По Африке путешествуют не иначе как пешком. Вообразите себе человека, привыкшего ездить в вагоне, в экипаже или на пароходе, привыкшего есть в определённое время, спать на удобной кровати, во время непогоды прятаться под кровлю, и вдруг этот человек очутится в дикой стране, делает каждый день огромные переходы, спит в палатке почти на голой земле, часто под открытым небом, ест что придётся, пьёт воду цвета кофе с молоком, мокнет под каждым дождём, жарится на солнце. Как ему не схватить лихорадку? Я думаю, что, путешествуя при таких условиях во Франции или Германии, то есть, по странам с очень здоровым климатом, принесёшь домой нос, распухший от насморка, бронхит, а то и хорошую лихоманку, от которой и у нас добрые люди страдают. Иначе говоря — климат делает своё; но неудобства и полная перемена условий жизни в гораздо большей степени вредят путешественникам. Во время войны климат у нас не изменяется, а сколько лихорадок, тифов и дизентерий свирепствуют во всех армиях, благодаря чрезмерному утомлению и отсутствию кровли над головой!

Наконец, о климате Занзибара или Багамойо я ни с кем не намерен ломать копий и скажу то же, что та коломийская баба, у которой во время наполеоновских войн один солдат армии союзников спросил, кому она желает успеха — им или французам. Баба ответила:

Вас щоб гром, а их щоб трясця![1]

Так вот, если дело идёт о климате тех стран, щоб его трясця![2]

Через две недели после прибытия в Занзибар дал он себя знать и мне, и моему товарищу. Ночи мы проводили за перегородками нашего отеля без сна, прислушиваясь к песням москитов, крику журавля и негритянской музыке. От москитов, правда, нас охраняли пологи на кроватях, но охраняли не вполне; а когда приходилось писать вечером или просмотреть две странички суахили-французского учебника, уши и руки наши распухали совершенно. Тогда-то на письменные вопросы моих знакомых охотников, что я убил в Занзибаре? — я отвечал, не желая отступать от истины: убил очень много комаров и больше ничего. С муравьями на окнах и саламандрами на карнизе мы жили если не в дружбе, то в согласии; но с жарой, с этою ужасной, тяжёлой и влажной жарой ужиться было невозможно. Скоро она дала себя знать и другим образом. Кожа наша покрылась крапинками ярко-красного цвета, которые жгли точно уколы раскалённых добела булавок. Заметив, или, вернее, почувствовавши это явление, я сначала перепугался, не оспа ли это, а оспа в этих краях свирепствует всегда. Никому не доставило бы особенного удовольствия приехать домой с кожей, выделанной на манер змеиной; но, кроме того, заболей из нас кто-нибудь опасно, то поездку на материк пришлось бы отложить на долгое время или даже совсем перестать о ней думать. С тревогой я отправился к м. Бэккеру, который как старый африканец тотчас же успокоил меня, что это не оспа, а la bourbouille[3], которой подвергаются все европейцы, впервые приехавшие сюда. У иных появляется сыпь, так называемая «гво́здики», на вид вещь невинная, но причиняющая страшную боль. Я слышал мнение, что она появляется вследствие потребления плодов манго, но это неправда. Обыкновенно, когда манго дозревает, в это время дует муссон, отсюда и поклёп на невинный и вкусный плод. Оспа не особенно опасна для европейцев. Нападает она на них редко, проходит довольно легко и не оставляет особенно заметных следов, зато страшно свирепствует среди мусульман, которые, избегая сношений с миссиями, не могут прививать себе оспы. Как бы то ни было, хотя ни один из нас не захворал серьёзно, мы оба чувствовали себя измученными и не особенно здоровыми. Тем с бо́льшим нетерпением ожидали мы возвращения железного брата Оскара, которого не могли сломить ни его двадцатисемилетнее пребывание в этом климате, ни путешествие, ни утомление. Меня также беспокоило и то, что при дальнейших проволочках лето придёт к концу и наступит «массика»[4], то есть дождливая пора, которая почти совпадает с началом нашей весны. Понятно, что тогда и путешествие станет труднее, и увидишь меньше. Чтобы сколько-нибудь сократить дни ожидания и заняться какими-нибудь приготовлениями к экспедиции, мы решились переселиться в Багамойо. Климат там ещё нездоровее, но всё-таки, по крайней мере, новость.

Тем временем, 21 февраля, пришла из Европы «Африка», пароход «Peninsular and Orient Company»[5], и привезла нам письма и газеты. Что такое письма из дома при подобных условиях, поймёт только тот, кто получал их за морями, на другом полушарии. Несколько дней я ходил по Занзибару, не видя Занзибара, потому что мои мысли и сердце были где-то далеко-далеко… Наконец, пришёл отец Рюби с проектом прогулки в глубь острова. Я охотно принял его предложение.

На другой день мы отправились через Мназимою к лесам пальм, манго, хлебных деревьев и разных других, которых я даже не сумею назвать по имени. Воспитанники миссии, весёлые как воробьи, шли впереди и несли на своих круглых головах запас провизии. Припомнился мне Аден и маленькие блошки, скачущие вокруг путешественников. Но те были совершенно голы, а на этих надеты рубашки из толстого полотна и подпоясаны кромкою, такою, какую носят наши крестьянские дети. Если б не цвет кожи, сходство простиралось бы ещё далее, потому что сквозь разрез рубашки виднелось такое же толстенькое брюшко, босые ножки также быстро мелькали в высокой траве. Только здесь они были чёрны, а головы, вместо светло-русых волос, спадающих на глаза, покрыты словно мелкою крымскою смушкою. Как бы то ни было, маленькая армия маршировала весело и с охотой.

Пройдя Мназимою, мы погрузились в тень великолепных манго. По бокам дороги, посреди тёмной, сплошной зелени, весело выглядывали белые стены «шамб»[6], то есть вилл европейцев или индусов. Из мангового леса мы вошли в лес пальм, стройных, высоких, с огромными кистями листьев на вершине. Тени здесь меньше; солнце легче пробирается между огромными фестонами листьев и бросает золотистые блики на лесную мураву. Некоторые из пальм согнулись, вероятно, под влиянием муссона, не менее сильного, чем наш ветер в Закопаном. Стволы этих пальм, пригнутые раз навсегда нижнею своею частью к земле, поднимаются вдруг под прямым углом и перерастают даже совершенно здоровые деревья. Из-под перистых крон листьев свешиваются вниз огромные и тяжёлые кисти орехов. В этих пальмовых листах, в этих лиственных султанах и кистях орехов кроется какая-то чисто-тропическая особенность, какое-то богатство и безумная щедрость южной природы, о которой никакие другие деревья не дают такого полного понятия, может быть, потому, что все они похожи на наши.

Утро было очень раннее; день для Занзибара холодный, — вероятно, поэтому на нас всё производило впечатление весны. В воздухе чувствовались свежесть и веселье, как бывает у нас в погожие майские дни. В верхушках пальм слышалось кукование местных кукушек, которые каждую минуту перепархивали над нашей головою с дерева на дерево. Видел я и жёлтых ремезов, порхающих около своих висячих длинных гнёзд, и других птиц с необыкновенно ярким оперением. Голоса их ничем не напоминают щебетанья наших птиц, скорее это похоже на кошачье мяуканье, на болтовню на каком-то странном, незнакомом языке. Болтовня эта, несмотря на свою негармоничность, не неприятна для уха, — птицы точно радуются утру, солнцу, своей жизни и своей свободе.

Через час пути мы вошли в негритянскую деревню, укрытую в чаще вееровидных пальм, манго и лиан, которые густою сетью оплетают все деревья. По временам мне казалось, что я нахожусь в теплице Jardin d’acclimatation[7] в Париже. Глазам не хотелось верить, что всё это могло вырасти и возмужать само собою. Круглые негритянские хижины с тростниковыми крышами точно нарочно прячутся в мрачных нишах чащи. Посередине, между двумя рядами домов, тянется широкая красная дорога, выметенная так чисто, что я не мог надивиться этой чистоте и порядку. Над дорогой деревья с обеих сторон сплетаются ветвями. Я заметил, что и в городе, в негритянской части, и в этой деревенской глуши царит совсем особый свет. Солнце не отражается ни от чего белого, не ослепляет глаз, оно и не заходит сюда прямо, а просачивается сквозь листья то тёмные, то пурпуровые, то светло-зелёные и золотистые, окрашивается само, падая на серые крыши или глинистый грунт, смягчается и расплывается тёплыми пятнами с глубоким зелёным оттенком. Увидишь в таком освещении чёрное тело негра, отливающее металлическим блеском, и перед тобою настоящая африканская картина, настолько непохожая на ту, которую составил себе в воображении, что положительно не хочется отрывать от неё глаз.

Арабы и негры, которых мы встречали по дороге, женщины с сосудами воды на головах, — все обращались к нам, вернее сказать, к отцу Рюби, с ласковым «Iambo m’buanam!»[8]. Миссионера узнавали сразу по длинному белому платью; но я нигде не видал ни малейшего проявления недоброжелательства или магометанского фанатизма, хотя население занзибарских деревень, куда влияние миссии не успело ещё достигнуть, исповедует преимущественно ислам. Может быть, между арабами и есть несколько фанатиков, которые с радостью прогнали бы миссионеров, но негры, даже и магометане, уважают их необычайно. В большинстве случаев, они не могут дать себе отчёта, что заставляет этих людей приезжать в Занзибар издалека, собирать детей, помогать бедным чёрным и вообще делать добро безо всякой пользы для себя. Вероятнее всего, в этих грубых натурах более удивления, чем признательности, но миссионеры в их глазах окружены каким-то таинственным обаянием, и негры смотрят на них с уважением, близким к суеверию.

Отец Рюби по дороге много рассказывал нам об отношении миссии к местным жителям и о том удивлении, в какое деятельность миссионеров приводит чёрных в Занзибаре и на африканском материке. Начинается дело удивлением, а кончается, после некоторого времени, доверием без границ, — в этом я убедился воочию в миссии Мендера, куда мы забрели во время нашего дальнейшего путешествия.

Слушая отца Рюби, мы шли всё дальше по открытым полям, засеянным маниокой, или по гвоздичным плантациям. Гвоздичные деревья были в цвету и издавали такое благоухание, что голова у нас шла кругом. Часто попадались и плантации бананов, которые можно было узнать по яркой зелени листьев. Остров всё продолжает напоминать заколдованный сад, только сад этот становится всё более и более диким. Наконец, мы вышли на неразделанную полянку, отделённую от поля стеною густых кустарников и поросшую джунглями, над которыми поднимались баобабы со скудной кроной, но с чудовищными пнями. Дорога сменилась тропинкой, по которой маршировали целые колонны муравьёв, над кустарниками порхали стаи птиц, а иные деревья сплошь покрыты сотнями гнёзд ремезов. Хотя отец Рюби утверждал, что, идя дальше, мы снова наткнёмся на деревушки, на селения, пальмовые и манговые сады, но со времени нашего выхода из города прошло несколько часов, а солнце начинало припекать всё сильнее. Мы решили переждать где-нибудь в тени самое жаркое время, а вечером возвратиться домой.

Привал свой мы устроили под хлебным деревом, которое свешивало над нашими головами огромные плоды, формой похожие на дыню. Перед нами протекала река, образующая в этом месте удободоступный брод. Зато противоположный берег весь зарос такими арумами, каких я никогда не видал в жизни. Я даже не предполагал, чтобы это растение могло достигать подобных размеров. Росли арумы так густо, что, казалось, будто один вырастает из другого; огромные сердцевидные листья сливались в одну зелёную пелену, которая тянулась далеко-далеко и терялась вдали из вида. Я не заметил здесь никаких других растений, — очевидно, арумы, напав на удобную для себя болотистую почву, распространились и разрослись под влиянием тепла и влаги до такой степени, что заглушили всё, пытавшееся найти приют в их гуще. Арумы спускались к берегу стеной, вышиною в несколько метров, и отражались в спокойной глубине. Крокодилов на Занзибаре нет, и потому мы, отдохнув немного, позволили себе искупаться. Купанье было превосходное, вода холодная, — вероятно, в речке много источников, Негритята последовали нашему примеру и вскоре расшалились так, что отец Рюби еле-еле вытащил их завтракать. Завтрак тоже был чудесный: холодное мясо и великолепные плоды. Пили мы вино с кокосовою водою пополам. Из одного ореха получается целая бутылка воды; она чрезвычайно чиста и холодна, только безвкусна. Попробовал я ту белую массу, которая облекает внутренность ореха, но тоже не нашёл в ней никакого вкуса.

Во время завтрака я заметил, что отец Рюби не только ухаживает за детьми, но и ласкает их. На мой вопрос, не требует ли воспитание негров большей суровости, чем воспитание белых детей, он ответил просто:

— Они никогда не видали ласк матери, значит, нужно им и мать заменить.

Видимо, подобная педагогия не приносит вреда, потому что дети, несмотря на всю кротость отца Рюби, слушались малейшего его движения и были страшно привязаны к нему.

Нашу послеобеденную сиесту прервало появление нескольких старых и молодых негров. Оказалось, что невдалеке за кустами было скрыто какое-то поселение. Негры, прежде всего, влезли в воду и долго возились в ней точно стадо гиппопотамов, потом довольно назойливо начали разглядывать наши ружья, патроны и самих нас. Приехал ещё и какой-то араб и начал гарцевать перед нами, — арабы вообще любят пустить европейцам пыль в глаза; тщеславия в них немалая доза. Наш араб кружился в таком близком расстоянии от нас, что мог задавить кого-нибудь из детей, поэтому отец Рюби и попросил его избрать какое-нибудь другое место для своих гарцеваний.

Наконец, мы остались одни. Детишки, утомлённые дорогой, заснули в траве как попало. Наступало время самой большой жары и ненарушимой тишины. Даже птицы попрятались куда-то под тень ветвей и стихли. В воздухе ни малейшего движения, небо побледнело по краям, земля вся потонула в ослепительном блеске солнца. Вода в реке сгладилась совершенно и, казалось, уснула; арумы на другом берегу стояли неподвижно, точно объятые тяжёлою дремотою. У нас, во время такой тишины всё успокаивается, и это успокоение разливается повсюду, — здесь этого нет. Здесь кажется, что вся природа проникнута тоскою и страхом пред немилосердным солнцем, что никакое живое существо не смеет пошевелиться и затаивает дыхание в груди, а солнце словно напрягает всю свою злость и высматривает, кого бы убить. Наш ум привык понятие тишины соединять всегда с понятием о мраке, — здесь всегда видишь обратное: почти трагическое соединение молчания и блеска, — соединение, которое, по крайней мере, меня всегда приводило в изумление.

Около трёх часов дня мы покинули гостеприимную сень хлебного дерева и пошли назад, домой. Было ещё очень жарко, и отец Рюби спросил у нас, не хотим ли мы зайти в дом одного знакомого ему араба, который хотя и магометанин, но очень предупредительно относится к миссионерам. Мы охотно согласились, тем более, что в сторону приходилось уклониться немного. Дорога наша шла через обширные гвоздичные плантации, потом привела нас в большой тенистый сад, где в конце длинной аллеи виднелись белые стены арабской «шамбы»[6]. То был небольшой дом, похожий на наши деревенские дома. На дворе, между деревьями, возвышалась беседка — четыре столба, поддерживающие плоскую тростниковую крышу, под тенью которой отдыхали чёрные невольники владельца плантации. Сад, состоящий преимущественно из манговых деревьев, заслуживал внимания по богатству растительности. Деревья образовали огромные своды, под которыми царил зеленоватый мрак. Сам хозяин, араб, вышел к нам навстречу и, после обычного саламалека[9], усадил нас на балконе. Это был человек средних лет, с бронзовым цветом лица, очень худощавый, весёлый и улыбающийся. Первым делом он спросил нас, не хотим ли мы чего-нибудь, и, несмотря на наш отказ, повторял свой вопрос до тех пор, пока окончательно надоел нам. Отец Рюби потом объяснил нам, что так повелевает арабский обычай. Наконец, мы выпили по стакану воды с манговым соком и, так как солнце начало уже сильно склоняться к западу, распрощались с гостеприимным хозяином. Он проводил нас до границы своих гвоздичных плантаций и на дороге познакомил нас ещё с одним необыкновенно оригинальным образчиком местных обычаев. Во весь путь он не только икал, но и принуждал себя икать, а при расставании устроил такой концерт, какого я не слыхал никогда в жизни. Мы приписывали это невежливости полудикого человека, но каково же было наше удивление, когда отец Рюби пояснил нам, что это просто требование этикета, и что каждый занзибарский араб, провожая гостей таким образом, даёт им понять, что он — человек зажиточный, ест вволю и может как следует принять гостей. Даже больше, — отец Рюби заверял нас, что если б мы съели что-нибудь у араба, то и нам надлежало бы таким же манером засвидетельствовать, что мы сыты и довольны. К счастью, стакан воды с манговым соком не требовал выполнения таких обязанностей, иначе мы оставили бы после себя в Занзибаре понятие о людях, не умеющих найтись в приличном обществе. Что ни край, то обычай.

Возвращались мы домой через Мназимою на закате солнца. Прилив был большой; обе лагуны полны до краёв и спокойны как зеркало, обе горят пурпуром и золотом заката. Даже воздух насыщен красным светом, — на небе и в воде играет столько колеров, что никакая фантазия не может себе представить что-нибудь подобное. Белые стены «шамб»[6] и индийского храма отливали розовым оттенком, султаны пальм горели как висящие в воздухе огоньки, на манго лежали кровавые блики, даже лазурь неба была румяная. Вдали город вырастал прямо из воды как Венеция.

Потом вдруг всё потемнело, и только на башнях вспыхнули огни. День наш кончился отлично. В отеле мы нашли два известия: одно — от монсеньора де Курмона, что брат Оскар возвратился; другое — от консула, что броненосец «Redbreast»[10] через несколько дней отправится в Багамойо, а если мы к тому времени не поспеем, то он всегда будет готов к нашим услугам.

Примечания

править
  1. укр. Вас щоб гром, а их щоб трясця! — Вас чтоб гром [поразил], а их чтоб лихорадка [взяла]! Прим. ред.
  2. укр. Щоб его трясця! — Чтоб его лихорадка [взяла]! Прим. ред.
  3. фр. La bourbouille — Диссеминированная экзема. Прим. ред.
  4. суахили
  5. англ. Peninsular and Orient Company — Пиренейская и Восточная компания. Прим. ред.
  6. а б в суахили
  7. фр. Jardin d’acclimatation — «Ботанический сад» (детский парк в Булонском лесу Парижа). Прим. ред.
  8. суахили Iambo m’buanam! — Здравствуй, господин!
  9. ар. السلام عليكم‎ — «Мир вам» (традиционное арабское приветствие). Прим. ред.
  10. англ. Redbreast — Малиновка. Прим. ред.

Listy z Afryki/Tom I/X