Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/V
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← IV | Письма из Африки — V | VI → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 46. |
Вышли мы из Суэца 2 февраля и почти весь день и следующую ночь употребили на то, чтобы пройти Суэцкий залив. Красное море, как известно, на севере разделяется на два рукава, омывающие Синайский полуостров. Суэцкий залив хотя и шире другого, но всё-таки настолько узок, что путешественник не теряет из вида оба берега. День был погожий, ветер попутный, вследствие чего пароход распустил паруса. Чайки целыми стаями провожали нас и ныряли в воду, когда из окошек кухни выбрасывали какие-нибудь остатки. Пользуясь разрешением капитана, мы стали было охотиться на чаек, но достаточно подстрелить одну, видеть, как она затрепещет по волнам своими ослабевающими крыльями, — в другую стрелять не станешь. Когда одна чайка упадёт, другие слетаются и кружатся над нею целою толпою с неимоверно-жалобным писком, точно хотят спасти её, — и человеку невольно кажется, что он совершил дурной поступок, призвал несчастье на свою голову.
Становилось всё теплее. Толстые пальто, в которых мы выехали из Суэца, оказывались уже чересчур тяжёлыми. Солнце начинало сильно пригревать, хотя иногда и заходило за облака. Подъём температуры, хотя и постепенный, был так заметен, что я испытывал такое же впечатление, какое испытывает человек, входящий с холода в натопленную комнату. Но это был не зной, а скорее дыхание мягкой и тёплой весны. С полудня погода совсем установилась. На пароходе — ни малейшей качки, расположение духа у всех прекраснейшее.
За «lunch»[1] село семь человек, включая сюда капитана, доктора, двух офицеров и молодого человека, с которым мы познакомились за утренним кофе, и который, как потом оказалось, ехал в Багамойо на какой-то судебный пост. После «lunch’а»[1] мы пошли осматривать пароход. Во втором и третьем классе ехало больше пассажиров, в числе которых несколько будущих чиновников немецкой колонии в Багамойо и Дар-эс-Салам. Глядя на их здоровые фигуры, упитанные гамбургским пивом, я подумал: «Каковы-то они будут через год, и многим ли из них суждено вновь видеть Германию?» На передней части корабля запахло, если так можно выразиться, центральной Африкой. Оказалось, что, кроме двух шлюпок, составляющих непременную принадлежность судна, мы везём маленький пароходик, предназначенный для плавания по Виктории-Нианза. Пароходик был разобран на составные части, а собрать его должна была особая экспедиция уже на берегу африканского озера. Мне стало весело. Во-первых, у меня мелькнула мысль, нельзя ли присоединиться к этой экспедиции, а во-вторых, та отдалённая Африка, о которой я имел понятие только из книжек, теперь представлялась как нечто достижимое. Я не раз испытывал подобное чувство, в особенности при виде памятников старого мира в Риме, Афинах и Египте. Мы все знаем из книжек, что и Колизей, и Римский форум, и Афинский Парфенон, и Сфинкс, и пирамиды существуют, но, несмотря на это, они для нас только теория, только идеальное понятие, и лишь тогда становятся объективным и реальным, когда мы их окинем глазом, ощупаем руками. То же самое можно сказать и о заморских краях. Я писал уже раньше, что собственно эта замена идеи действительностью, это подтверждение книжной теории и составляет главную прелесть путешествия.
Берега были всё видны, но безлюдные, пустынные. Окраска их изменяется, но рисунок остаётся вечно таким же. Человек не чувствует того удовлетворения, которое испытывает в открытом море, когда и взор его, и мысли теряются в безбрежном пространстве, когда бесконечность охватывает его со всех сторон. Он утрачивает понятие о собственном «я», а в этом — великое успокоение. Здесь взор утомляется однообразием контуров, как-то тесно становится между этими берегами.
В этот день я увидел великолепный закат солнца. Оно золотило и море, и землю, и воздух, и весь горизонт точно горел багряным огнём. В этом огромном, необъятном потоке света кроется что-то грустное, может быть, потому, что он изливается на пустыню. Я сошёл зачем-то вниз, в салон, и испугался: «Не пожар ли?» Столько огня врывалось сквозь западные окна. Всё было красное, словно озарённое бенгальским огнём, и скатерть, и зеркала, и лица прислуги. Но продолжалось это недолго. Темнело так быстро, что, казалось, будто кто-то сеет мрак сквозь огромное сито с неба на землю. Потом небо погасло, море сделалось железного цвета; внутри судна вспыхнул электрический свет.
После обеда я вновь вышел на палубу. Ночь, звёзды… Млечный Путь очень ясен, но Большая Медведица стоит над горизонтом гораздо ниже, чем у нас. Тёплый ветер пропитан влажностью, больших волн нет, но море «разговаривает», как выражаются моряки. Я пошёл на самую корму, к рулю. Море было тёмное, но в белой, пенистой полосе, тянущейся за пароходом, по временам сверкали ярко-голубые звёзды, появляющиеся из глубины, то — красноватые искры. Это — фосфоресценция.
Воздух чист удивительно. Вдыхаешь здесь полною грудью. Однообразный голос неутомимого винта и шум моря убаюкивают. Как хорошо думается и вспоминается! Кто хочет вернуться мыслью в прошедшее, тот вернётся и увидит его как живое. Посреди этой ночи, посреди окружающего без ясных контуров, посреди неопределённой грусти, которою всегда пропитан мрак, человек перестаёт быть земною перстью и обращается в мысль, которая летит куда хочет и воскрешает что хочет: и дорогие минуты, и дорогие лица.
На следующее утро мы уже выходили из залива в открытое море. С левой стороны в свете утра ещё были видны очертания горы Синай. В этой стране что ни собственное имя, то воспоминание о прошлом, одно значительнее другого. Человек так привыкает к этому, что, наконец, начинает удивляться тому, что мало удивляется. Синай, казалось, выходил прямо из моря. Бока его ещё можно было различить, но вершина, к тому же и не особенно высокая, представлялась скорее розовым облаком, которое мало-помалу начало сливаться с другими облаками и таять в отдалении.
Я попробовал снять фотографию с Синайского мыса, но мы отошли уже чересчур далеко, и на фотографии трудно отличить гору от моря.
Около полудня мимо нас прошли два больших парохода, по дороге из Индии в Суэц, а под вечер на египетском берегу показались горы Береники. Новая перемена одежды, потому что сделалось ещё теплее, хотя небо заволокло тучами, а море окрасилось в оловянный цвет. В нём было что-то зловещее. По временам оно совсем стихало, как будто бы хотело сосредоточиться и выдумать что-нибудь скверное. Но то была только пустая угроза. Ночь наступила ясная; в тихой глубине вод длинными серебряными нитями отражались яркие звёзды. Всё море точно заткано ими.
4 февраля «Bundesrath»[2] прошёл тропик Рака. Никогда в жизни я не бывал так далеко на юге. Завтра мы должны быть, по уверению капитана, в Баб-эль-Мандебе.
Красное море очень опасно по великому множеству подводных рифов. Каждый капитан, который проходит его благополучно, получает какую-то награду. Ночью дорогу облегчают маяки, поставленные на расстоянии нескольких миль на полуостровах или совсем безлюдных островах.
Но корабли всё-таки разбиваются, даже и днём, — для этого достаточно малейшей невнимательности капитана. Зато Баб-эль-Мандеб, или «Врата слёз», выжимает меньше слёз, чем прежде. Баб-эль-Мандеб и прежде был, и теперь опасен для мореходов, — здесь вихри пустыни и Красного моря вступают в драку с муссонами Индийского океана и страшно вспенивают воду, которая кипит и волнуется как в пасти Харибды; но сильный пароход обращает мало на это внимания. Он только напрягает свои силы, отвечает гневом на гнев и хлещет волну крыльями винта, как некогда Ксеркс хлестал её розгами.
Издержки войны несут только пассажиры, которые представляют такие явные доказательства своего миролюбия, что «лига мира» могла бы совершенно справедливо сделать их своими почётными членами.
Что касается меня, то я не оказался достойным звания «лиги мира», — я был здоров. Долго держался я на палубе, смотря, как волны с гулом и бешенством разбиваются о грозные скалы. Расходившаяся волна то ударит о бок парохода, то мелкими брызгами перекинется через балюстраду и зальёт всю палубу, точно хочет схватить кого-то и проглотить. Воздух весь пропитан солёною влагою. Серый покров туч низко спустился над землёю, и при этом угрюмом освещении отвесные дикие скалы кажутся совсем чёрными. За пароходом опять появились тучи чаек.
Я сошёл вниз, прозвонили к «lunch’у»[1], но в салоне было хуже, чем на палубе. Вот так качка! Боковые стены танцуют так, что каждая, по очереди, становится то чуть ни потолком, то чуть ни полом. Вследствие этого салон поминутно изменяет свою физиономию. Сидя на зашвартованном стуле, сознаёшь себя то превознесённым безо всякой заслуги с твоей стороны, то пониженным безо всякой вины. По временам меня наклоняет чуть не навзничь, а стол становится надо мною в такое положение, что, кажется, кушанья сами будут валиться в рот. Проходит минута, я оказываюсь под столом, и тарелки выражают нескрываемое желание убежать в противную сторону и убежали бы, если б их не удерживала рамка. Связи скрипят, пароход дрожит от энергического движения винта. Чудесно!
На другой день мы просыпаемся в Аденском заливе. Море было взбудоражено весь день, палуба вся мокрая. Около часа дня на горизонте начали вырисовываться скалы ещё более высокие, дикие, ещё более осыпавшиеся, чем в Баб-эль-Мандебе. Это Аден.
В три часа мы вошли в порт.
Какое удовольствие испытываешь, когда движение пароходного винта ослабевает, пароход уменьшает ход, и ты видишь перед собою спокойную воду, на ней суда отдыхающие точно стадо за крепкою изгородью, разноцветные флаги разных держав, а вдали, на берегу, дома с блестящими на солнце окнами! Всякий порт кажется хорошим помещичьим домом и манит к себе своим гостеприимством. На этот раз впечатление моё испортил вид трёх мачт, торчащих из воды. Здесь два парохода компании «Messageries Maritimes»[3] столкнулись друг с другом несколько месяцев тому назад. Людей спасли, но один из пароходов сейчас же пошёл на дно и служит теперь убежищем для крабов, омаров и прочей челяди Амфитриты.
Когда «Bundesrath»[2] входил в порт, всё, что жило на нём, вышло на палубу, и удовольствие, о котором я говорил раньше, выражалось на всех лицах. Мы стали около большего английского парохода, который шёл, должно быть, из Австралии, и также как мы только что прибыл, потому что выбрасывал из себя клубы пара, будто хотел стряхнуть с себя все следы утомления. А вот издали, мерным движением вёсел, приближается к нам большая лодка, а в ней виднеются чалмы матросов-индусов и белые шлемы английских санитарных и портовых чиновников. За большою лодкою идёт масса других с неграми. Некоторые лодки так малы и узки, что по временам совсем исчезают в закруглениях волн, но через минуту появляются вновь. Шайка чёрных окружила нас со всех сторон, — крики, шум, приглашения поместиться именно в его лодку. При виде этих нагих фигур, опоясанных только лоскутом вокруг бёдер, этих чёрных рук, этих волнистых волос, покрытых скорлупою извёстки, я в первый раз почувствовал, что это совсем другой мир, — мир почти тропический. Оказалось, что маленькие лодки заняты подростками-неграми, которые специально занимаются ловлей денег, если кто-нибудь бросит монету с палубы. В каждой лодке два, три, четыре негритёнка, и я до сих пор не понимаю, каким образом эта скорлупа может удержать их всех на поверхности, как она каждую минуту не опрокинется. Всякая волна захлёстывает её, а негритята вычерпывают воду ногами. Но вот с палубы летит первая монета, и несколько чёрных тел стремглав бросаются в воду. Видно только дюжину чёрных ног, с огромными ступнями и белыми подошвами, — через минуту видно, как эти тела в глубине сплетаются, бьются точно карпы за кусок хлеба, потом не видно ничего. Наконец, на поверхности появляются курчавые головы. Счастливый победитель торжественно показывает монету и, за отсутствием кармана, прячет её в рот.
За это время лодки остаются на произвол судьбы, а негритята плавают как пробка на воде. Вещь невероятная, но они иногда плавают таким образом около парохода в течение половины дня. Фокусы с ловлею денег я видел и в Неаполе, и в Порт-Саиде, но таких пловцов как здесь и в Обоке, не видал нигде.
Кстати, в Аденском заливе как и вообще во всех индийских водах нет недостатка в акулах, но, очевидно, они считают чёрных пролетариев за какие-нибудь родственные существа.
Аден как и Суэц состоит из двух частей: одна (порт) называется Стимер-Пойнт, другая (собственно город) лежит на пять или на шесть километров дальше. Так как наш капитан объявил, что «Bundesrath»[2] простоит только два часа, то ехать в город у нас времени не было. Я дал себе слово на обратном пути осмотреть и город, и гигантские цистерны, высеченные в скалах португальцами и ещё более расширенные англичанами. Им-то собственно обязаны жизнью и город, и порт, потому что в самом Адене нет ни капли пресной воды. Местности более бесплодной, более враждебной всякому существованию нет на свете. В городе, в порту и во всех окрестностях не встретишь не только дерева или травки, но даже и мха. Голые скалы, раскалившись днём на солнце, ночью испускают теплоту и поднимают температуру до степени неизвестной ни в Индии, ни в Занзибаре. Перед приходом человека здесь не было никакого живого существа, но человек пробился в эту обитель смерти, захотел в ней поселиться, — поселился и вызвал жизнь, даже шумную жизнь.
Иногда, весною преимущественно, над Аденом проносятся страшные бури. Тучи, гонимые противными вихрями, сталкиваются друг с другом и заливают скалы потоками проливного дождя. Тогда цистерны наполняются до краёв, — этого запаса хватает жителям на два года.
Цистерны находятся на расстоянии немецкой мили от города, и посмотреть на них не было никакой возможности, поэтому мы решили ехать в Стимер-Пойнт. Для этого нужно было сесть в первую попавшуюся лодку и приказать везти себя к берегу. Гребцы наши были сомали, с противоположного берега Африки, совершенно голые, если не считать куска материи, опоясывающего бёдра, с головою, покрытою скорлупою засохшей извёстки. Черты их лица почти не разнятся от европейских, — носы неширокие, губы не особенно толстые; прогнатизм между ними вещь редкая и замечается только в их помеси с галла. Общее строение тела тоже отличается от негритянского, — сомали стройны, плечи и руки их менее геркулесовские. Это могучее племя заселяет почти всё прибрежье от теснины Баб-эль-Мандеба и мыса Гвардафуй на севере вплоть до Момбасы на юге. Народ они очень подвижной, — их встретишь массами в Адене, в Массаве, во французском Обоке и в английском Бербере. С южным муссоном они спускаются до Занзибара, где я видел их сотнями. По большей части это — грабители и изменники, — бо́льших предателей, чем эти хамиты, кажется, нет во всей Африке. Путешественники, которые хотели навестить их край, пробовали неоднократно составлять караваны из цивилизованных сомали, набранных в Адене. Но караван, составленный таким образом, начинал с того, что перерезывал горло своему начальнику и грабил его товары. Мало путешественников посещало их поселения, потому что они убивают всякого без милосердия. Миссионеры тоже ничего с ними не могут поделать. Сомали — фанатические мусульмане, живущие в вечном опасении, что край их, рано или поздно, подпадёт под владычество какой-нибудь европейской державы. В этом намерении в особенности они заподазривают итальянцев и заподазривают не без основания, потому что побережье Сомали в бо́льшей части уже причислено к «сфере итальянских интересов».
Любопытный это народ. Более дикие и хищные, чем прочие негры, они значительно превышают их умом и промышленностью. Их оружие, в особенности луки и ножи, чрезвычайно красиво. По этому поводу я вступил с сомали, позже, в Занзибаре, в сношения и убедился, что, кроме вышеозначенных достоинств, они ещё мошенники и комедианты. Чрезвычайно интересно и полезно было бы исследование верховьев их главной реки Джуба. Это один из самых малоизвестных уголков Африки. Но путешественник, который предпринял бы такую экспедицию, должен нанять двенадцать вооружённых суданцев или занзибарцев, за исключением прислуги при багаже. Иначе его прогонят с верховьев реки или убьют, как это бывало со всеми его предшественниками.
Гребцы наши были молодые люди, от 18 до 20 лет. Один из них, как только мы сели в лодку, затянул песню с погребальным напевом. Песня эта, вместе с тем, оказалась и командой для других гребцов. Чёрные тени и белые головы наклонялись мерно под звуки напева до тех пор, пока, через полчаса, не прибыли в порт. И ещё раз я подумал: «Да, это совсем другой мир!» Солнце склонялось уже к Африке, и дома, и скалы, и воздух были залиты красноватым светом; жара стояла страшная, и в этом раскалённом воздухе мечутся сотни арабов, индусов, сомали, галла. Всё это голое или полуодетое, всё отчаянно ворочает белками глаз, смеётся, болтает, выпрашивает милостыню, размахивает руками, тащит в разные стороны; всё это кажется странным и слегка отдаёт чертовщиной. Едва мы высадились, как нас окружила кучка детей, совершенно голых, и начала выпрашивать подачку. Были тут и четырёх- и пятилетние смешные фигурки, точно искусственные, с круглыми, кудрявыми головками, с глазами, похожими на жемчужины, оправленные в чёрное дерево. Прыгают они на своих тоненьких ножках как блохи. Эти группы людей всех цветов кожи, эта нагота взрослых и детей, порывистые движения, говор многоязычной толпы напоминают какую-то тропическую оргию. Вновь приехавшему человеку кажется, что он спит, но этот сон, вместе с тем, и кошмар, — в нём кроется что-то горячечное и зловещее. Смотря на этот муравейник людей, испытываешь впечатление, будто смотришь на сплётшихся в клубок червей. Притом, здесь жизнь сосредоточивается и кипит только в отдельных точках, а вокруг огромные пространства, пустые и молчаливые, от которых на этот шумливый маскарад веет унынием и смертью.
Изредка в чёрной или оливкой толпе промелькнёт белый шлем европейца, преимущественно англичанина. Лицо его бледно, истощено, в глазах выражение тоски и изнурения. Англичане засели в Адене потому, что здесь средина пути до Индии, это раз; потом, завели огромную каменноугольную станцию (даже и укрепили её), что делает их хозяевами Индийского океана. Но, как бы то ни было, жизнь в Адене, это — изгнание.
Мы взяли экипаж и поехали на почту. Что это за великое и добродетельное учреждение «Poste restante»[4]! Приезжаешь в первый раз в жизни в Аден и застаёшь ожидающие тебя письма, например… из Закопа́наго. Вам кажется, что с вершины этой вавилонской башни вы услыхали голос близкого и дорогого человека. И среди новых мест, новых людей идёшь с головою, поникшею над письмом, погрузишься в него всеми мыслями и не интересуешься тем, что делается вокруг.
Вдоль каменной портовой набережной тянется в Стимер-Пойнте ряд высоких домов, выстроенных европейцами и потому ничем друг от друга не отличающихся. Единственным украшением служат навесы, под которыми кроются агентства, кофейни и лавки. У этих лавок сто́ит остановиться, потому что в них продаётся всё, что характеризует экваториальный пояс. Здесь увидишь шкуры львиные, тигровые и леопардовые, индийское оружие, японскую бронзу и лакированные изделия, страусовые перья, великолепные медные вещи из Бомбея и Калькутты, материи, тканые в Мадрасе и Кашмире, веера из павлиньих перьев, кораллы, мешки рису, связки корицы и сахарного тростника, лошадиные хвосты, окрашенные в красную краску, слоновые клыки и тысячи других неизвестных предметов, которые блестят из мрака своими тёплыми красными и жёлтыми красками с металлическим отливом. Солнце здесь заходит быстро, и ночь подкрадывается нечаянно. Пора возвращаться, — пароход скоро должен идти. Мы с товарищами разбрелись по лавкам и должны разыскивать друг друга. У берега меня снова окружает толпа чёрных разбойников и маленьких негритянских блошек на тоненьких ножках. Одни чуть не силой зазывают меня в лодку, другие скачут и попрошайничают. С каждою минутою назойливость их возрастает, моё терпение, напротив, уменьшается, но вдруг всё рассыпалось в разные стороны. Что случилось? Приближается английский полицейский, индус. Он всегда готов унижаться перед белым как существом высшим, но для цветных палки не жалеет. В случае нужды, он действует ею и при чрезмерном возвышении цен в лавках.
Тем временем мои товарищи отыскиваются, к берегу причаливает тяжёлая арабская лодка, и мы садимся. Нас четверо, включая сюда пароходного эконома. Он делал разные закупки, а теперь за ним вносят в лодку говяжьи туши, белых баранов с чёрными головами, мешки картофеля и какие-то овощи, привезённые из Англии или из Индии, потому что здесь ничего не родится. Поднимают парус, и лодка начинает колыхаться на волнах. Нас окружает мрак, но вода великолепно светится по обеим сторонам фосфорическим светом. Теперь уже не отдельные голубые звёзды выскакивают из глубины, а целые снопы бриллиантов.
А, между прочим, где же «Bundesrath»[2]? На огромном тёмном пространстве рейда светятся окна нескольких пароходов как окна деревенских лачуг; если бы среди ночи послышался лай собак, или раздалось бы пение петуха, иллюзия была бы полная. Но и без того по временам мне кажется, что мы приближаемся к деревне… Подошли, наконец, к чёрному боку какого-то парохода, — не «Bundesrath»[2]. Подошли к другому, — тоже не «Bundesrath»[2]. Начинаем спорить. Оказывается, что один из моих товарищей хорошо помнит, где стоит «Bundesrath»[2], и указывает направление.
Подходим мы с трудом, потому что наш пароход окружён массою фелук, которые привезли каменный уголь. Переход с лодки на высокую палубу сопровождается гимнастическими упражнениями. Стоит пора полного прилива; вода в порту не волнуется, но то поднимется, то опустится, а вместе с нею и мы то почти на уровне парохода, то уйдём чуть не под его дно. Нужно уловить удобную минуту, схватиться за перила трапа, ощупать ступеньку ногами и жарить во всю мочь наверх, иначе лодка, если её поднимет опять, может прищемить руку, ногу, а то и всего измозжить. Сальто-мортале однако удаётся нам вполне, и вскоре мы оказываемся на палубе, и не только мы, но и бараны, говяжьи туши и мешки с картофелем. «Bundesrath»[2] и не думает двигаться. Капитан или нарочно дал нам такой короткий отпуск или сам обсчитался. Пароходный кран с отменным рвением таскает уголь, а колёса и железные цепи грохочут так, что разговаривать и думать нечего. Мы помещаемся на палубе, потому что в каютах невыносимо душно. Около десяти часов вечера приходит маленький пароходик, везёт какие-то белые, фантастические фигуры, видные издали при свете его фонарей. Вдруг разносится весть, что это гарем, который поедет с нами до Занзибара. Караул! Гарем! Можно десять лет жить на Востоке и не видать гарема так близко. Воображение наше начинает работать, а дело идёт своим порядком. Пароходик уже причалил к нам. Перегнувшись через перила, мы жадно смотрим на перегрузку барынь, а перегрузка нелегка, потому что вода подбрасывает пароходик так же, как и нашу лодку. Дам четыре штуки, с ними один опекун без бороды и без усов. Лиц не видно: дамы обёрнуты белыми простынями с ног до головы; но ручки мы видим, потому что нужно же держаться за перила, и ножки тоже. Одна пара ручек чёрная, а одна пара ножек такая огромная, что могла бы удовлетворить хоть великого муфтия. Но à la mer comme à la guerre[5]. Мысль, что гарем пойдёт с нами до Занзибара, что если он и не будет садиться за стол, то с ним можно сталкиваться на палубе или в коридорах, утешает нас необыкновенно. Капитан, — он по поводу возни с углём пришёл в самое скверное настроение духа, — теперь начинает смотреть бодрее. Мы узнаём от него две вещи: первое, что гарем едет в первом классе; второе, что он едет в кредит.
— Что касается евнуха, то я этого франта упаковал во второй класс.
— Гм… Тем лучше.
— Ну, а если эти дамы не заплатят в Занзибаре? — спрашивает кто-то из нас.
Старый моряк прищуривает один глаз: нет, он в убытке не останется.
Тем временем дамы занимают две противоположные каюты, запираются наглухо и ложатся спать. И мы следуем их примеру, хотя кран всё ещё трещит, цепи визжат, а пароход дрожит всем корпусом.
Заснуть трудно, но мало-помалу погружаешься в полусон, полный лодок, сомали, галла, индусов, светящейся воды и белых фигур женщин, похожих на какие-то гигантские свёртки. Всё это танцует в голове, сливается, рассыпается и пропадает в тумане сонного опьянения. Вдруг наступает тишина, — я просыпаюсь и сознаю, что кран перестал работать, и мы двинулись в путь. И действительно, сквозь стену каюты слышен широкий, унылый плеск волны, — судно начинает качаться и укачивает до тех пор, пока остатки сознания совсем не расплывутся в этом движении, плеске и мраке.