[309]XVIII.
Создать оперу, написать самому и либретто, и музыку, и самому же ознакомить съ нею со сцены публику—да, вотъ это задача! Герой нашъ, подобно Вагнеру, обладалъ даромъ драматическаго творчества, но былъ-ли присущъ ему и музыкальный геній? Онъ то вѣрилъ, то не вѣрилъ въ свои силы, но отдѣлаться отъ заполонившей всѣ его мысли идеи не могъ. Годъ тому назадъ она еще только мелькала передъ нимъ фантастическою мечтой, теперь онъ уже смотрѣлъ на нее, какъ на достижимую цѣль жизни, и привѣтствовалъ свои музыкальныя импровизаціи, какъ крылатыхъ вѣстниковъ надежды! Маленькіе романсы и характерная весенняя пѣсня тоже указывали ему на таившуюся въ его душѣ, не открытую еще «страну мелодій»; да и не ему одному; баронессѣ эти композиціи тоже напоминали тѣ свѣжія вѣтви деревьевъ, которыя возвѣстили Колумбу близость еще невидимаго на горизонтѣ берега. И баловню счастья суждено было достигнуть этого берега! Случайно оброненное прекрасной молодой дѣвушкой слово запало ему въ душу и пустило тамъ ростки точно зерно. Слово это было—«Алладинъ».
Нашъ молодой другъ былъ такимъ же баловнемъ счастья, какъ Алладинъ. Онъ самъ сознавалъ это. И вотъ, онъ съ увлеченіемъ принялся читать и перечитывать прекрасную восточную сказку объ Алладинѣ, а затѣмъ мысленно перерабатывать ее въ драму. Въ воображеніи его уже возникали сцена за сценой, создавались цѣлые монологи и даже рождались мелодіи, одна богаче другой. Къ тому же времени, какъ онъ покончилъ съ либретто, онъ открылъ у себя въ душѣ цѣлый источникъ, неизсякаемый родникъ звуковъ и мелодій; они такъ и били изъ нея ключомъ! Онъ разработалъ и либретто и музыку, и, нѣсколько мѣсяцевъ спустя, опера была окончена вполнѣ.
Никто не зналъ о ней, никто не слышалъ изъ новой оперы ни единой
[310]ноты; никто, даже ближайшій другъ молодого композитора—учитель его. Никому изъ сидѣвшихъ въ театрѣ и восхищавшихся пѣніемъ и игрою любимаго артиста и въ голову не приходило, что молодой пѣвецъ, такъ горячо отдававшійся на сценѣ своей роли, еще горячѣе отдавался дома новому труду, прислушиваясь къ звукамъ, рождавшимся въ его собственной душѣ.
Какъ сказано, самъ учитель пѣнія не подозрѣвалъ ничего, пока новая опера не очутилась у него на столѣ для просмотра. Какой-то приговоръ ожидалъ ее? Конечно, старый учитель будетъ строгъ и справедливъ! Молодой композиторъ то предавался самымъ радужнымъ надеждамъ, то впадалъ въ сомнѣніе и даже прямо отчаивался въ своемъ талантѣ. Прошло два дня; за все это время ни учитель, ни ученикъ не обмолвились о занимавшемъ ихъ обоихъ предметѣ ни словомъ. Наконецъ, учитель, вполнѣ ознакомившись съ партитурою, позвалъ къ себѣ ученика. Лицо его было необыкновенно серьезно; что означала эта серьезность?
— Я никакъ не ожидалъ этого!—началъ онъ.—Ты поразилъ меня! И я еще не въ состояніи высказаться вполнѣ опредѣленно. Есть кое-какія погрѣшности въ инструментовкѣ, но ихъ можно исправить. Есть затѣмъ кое-что и новое, совсѣмъ оригинальное, смѣлое, но объ этомъ можно будетъ судить, какъ слѣдуетъ, лишь на репетиціяхъ. Какъ на Вагнерѣ замѣтно отразилось вліяніе Карла-Маріи Вебера, такъ на тебѣ—вліяніе Гайдна. Твои новаторскія попытки еще слишкомъ чужды моему пониманію, а самъ ты слишкомъ близокъ моему сердцу, такъ что въ настоящіе судьи тебѣ я не гожусь!.. Да и не хочу я судить тебя, а просто обниму да расцѣлую.—И онъ въ неудержимомъ порывѣ чувства горячо обнялъ своего ученика.—Счастливецъ ты!—прибавилъ онъ.
Скоро по городу разнесся слухъ, проникшій даже въ газеты, слухъ о новой оперѣ, произведеніи пѣвца, любимца публики. «Что-жъ, плохъ тотъ портной, что не сумѣетъ выкроить изъ обрѣзковъ хоть дѣтской курточки!» говорили одни. «Быть и либреттистомъ, и композиторомъ, и пѣвцомъ—вотъ это, можно сказать, трехъэтажный геній!» говорили другіе. «Впрочемъ, онъ родился-то еще выше—на чердакѣ!» «Это онъ вмѣстѣ съ учителемъ состряпалъ!»—говорили третьи: «И теперь пойдутъ трубить оба другъ о другѣ»!
Приступили къ разучиванію партій. Участвовавшіе въ оперѣ артисты не хотѣли раньше времени высказывать своего мнѣнія,—«пусть не говорятъ, что успѣхъ или неуспѣхъ оперы подготовляется за кулисами!» И говоря это, всѣ они смотрѣли чрезвычайно серьезно, не желая, чтобы на ихъ лицахъ прочли хоть малѣйшій намекъ на блестящія надежды. «Ужъ больно онъ часто прибѣгаетъ къ рожку!» сѣтовалъ горнистъ, тоже композиторъ: «Какъ бы только онъ съ своей оперой не наскочилъ на рожонъ». «Геніальная вещь! Мелодичная характерная музыка!» Да, были и такіе отзывы.
[311]
— Завтра въ этотъ часъ эшафотъ будетъ уже воздвигнутъ!—сказалъ молодой человѣкъ.—А приговоръ, можетъ быть, уже произнесенъ сегодня!
— Кто называетъ твою оперу шедевромъ, кто говоритъ, что она никуда не годится!—сказалъ учитель.
— А гдѣ же правда?
— Да вотъ гдѣ правда? Это и я у тебя спрошу! Взгляни вонъ на звѣзду, да и скажи, гдѣ ея настоящее мѣсто! Погляди сначала однимъ глазомъ, а другой закрой! Ну, видишь? Теперь погляди другимъ глазомъ, а этотъ закрой! Что? Звѣзда перемѣстилась! Такъ если и у человѣка глаза видятъ различно, какъ же различно должна смотрѣть на вещи толпа?
— Будь, что будетъ!—сказалъ молодой человѣкъ.—Мнѣ всетаки надо было узнать себѣ цѣну, узнать, на что я способенъ, и что мнѣ не по силамъ!
Насталъ и знаменательный вечеръ, когда вопросъ этотъ долженъ былъ рѣшиться. Пѣвцу, любимцу публики, предстояло или еще возвыситься въ ея мнѣніи, или же пасть. Да, или панъ, или пропалъ! На первое представленіе оперы смотрѣли въ городѣ какъ на своего рода событіе, и желавшіе попасть на него всю ночь продежурили у театральной кассы. Вечеромъ театръ былъ переполненъ сверху до низу. Дамы явились съ роскошными букетами. Унесутъ-ли онѣ эти цвѣты обратно или засыплютъ ими побѣдителя?
Баронесса съ дочерью заняли ближайшую къ сценѣ ложу бель-этажа. Въ театральной залѣ стоялъ гулъ, публика съ трудомъ сдерживала свое нетерпѣніе. Вдругъ все разомъ смолкло, превратилось въ слухъ: капельмейстеръ занялъ свое мѣсто, и увертюра началась. Кто не помнитъ музыкальнаго этюда Гензельта «Si l’oiseau j’etais»? Въ немъ какъ будто слышится ликующее щебетанье птичекъ; нѣчто подобное слышалось и въ этой увертюрѣ; звонкіе ликующіе дѣтскіе голоса сливались съ кукованьемъ кукушки и пѣніемъ дрозда. Наивная, веселая, ликующая музыка прекрасно обрисовывала характеръ Алладина, этого взрослаго ребенка. И вдругъ, въ эти дышащія наивнымъ весельемъ звуки ворвался глухой ударъ грома,—это являлъ свою силу волшебникъ Нуррединъ. Еще ударъ—скала разсѣлась, и полились нѣжные чарующіе звуки, увлекавшіе Алладина въ пещеру, гдѣ скрывалась лампа, охраняемая невидимыми духами; въ оркестрѣ какъ будто слышался шелестъ ихъ крылъ. Затѣмъ волторны запѣли тихую, дѣтски-искреннюю молитву; все тише, тише… вотъ она почти замерла… и вдругъ опять зазвучала съ новой силой, разрослась въ мощные аккорды, напоминавшіе призывъ архангела въ день судный. Алладинъ схватилъ лампу! Широкой волной хлынули могучіе, торжествующіе звуки!.. Занавѣсъ поднялся при восторженныхъ восклицаніяхъ, звучавшихъ подъ аккомпаниментъ оркестра заздравнымъ привѣтствіемъ. На сценѣ игралъ съ ребятишками долговязый красивый юноша. Съ какимъ наивнымъ увлеченіемъ отдавался онъ игрѣ! Вотъ бы увидѣла его бабушка! Она бы навѣрное воскликнула: «Да, вѣдь, это нашъ
[312]Петька! Такъ вотъ рѣзвился онъ и у насъ на чердакѣ, гарцуя отъ печки къ сундуку! Онъ ни чуточки не измѣнился съ тѣхъ поръ!» А съ какою искреннею дѣтскою вѣрою пропѣлъ онъ, по приказанію Нурредина, молитву передъ тѣмъ, какъ спуститься въ подземелье! Что именно—чистая, проникнутая глубокимъ религіознымъ настроеніемъ музыка или артистическое исполненіе пѣвца—такъ увлекло слушателей? Восторгамъ не было конца. Повтореніе этой молитвы было бы просто профанаціей, и ея и не повторили, несмотря на настойчивыя требованія публики. Занавѣсъ опустился; первое дѣйствіе кончилось. Всякая критика смолкла; слышались лишь восгласы удивленія и восторга. Затѣмъ занавѣсъ опять поднялся; изъ оркестра снова полились дивные звуки, родственные чарующимъ насъ въ «Армидѣ» Глюка и въ «Волшебной флейтѣ» Моцарта. Алладинъ стоялъ въ волшебномъ саду. Камни, цвѣты, источники, глубокія ущелья—все какъ будто пѣло, отовсюду неслись нѣжные тихіе звуки, сливавшіеся въ одинъ величественный хоръ. Ему аккомпанировалъ то какъ будто приближавшійся, то удалявшійся шумъ крылъ парившихъ въ воздухѣ невидимыхъ духовъ. На фонѣ же этихъ звуковъ ярко выступала арія-монологъ самого Алладина, написанная по обычному образцу большихъ оперныхъ арій, но являвшаяся по ходу дѣйствія живою необходимою частью цѣлаго. Чистый прелестный голосъ и задушевное исполненіе артиста хватали за сердце; восторгъ слушателей все возрасталъ и достигъ высшаго своего предѣла, когда Алладинъ схватилъ лампу и раздался могучій хоръ побѣжденныхъ духовъ. Букеты дождемъ посыпались къ ногамъ Алладина, и скоро онъ стоялъ на настоящемъ коврѣ изъ цвѣтовъ. Какое торжество! Какая блаженная минута! Выше, блаженнѣе ея у него уже не будетъ въ жизни! Молодой артистъ чувствовалъ это. Лавровый вѣнокъ, коснувшись его груди, упалъ къ ногамъ его. Онъ видѣлъ, кто бросилъ этотъ вѣнокъ, видѣлъ, какъ молодая баронесса встала въ своей ложѣ и громко рукоплескала его торжеству. Словно огненная струя пробѣжала по его тѣлу, сердце разширилось въ груди до боли, онъ выпрямился, прижалъ вѣнокъ къ сердцу и упалъ навзничь. Что это? Обморокъ, смерть?.. Занавѣсъ опустился.
«Смерть!» пронеслось по зрительной залѣ. Молодой артистъ умеръ въ моментъ высшаго своего торжества, вкусилъ такую же блаженную смерть, какъ Софоклъ на Олимпійскихъ играхъ, какъ Торвальдсенъ въ театрѣ подъ звуки Бетховенской симфоніи. Лопнулъ кровеносный сосудъ въ сердцѣ, и пѣвецъ упалъ, какъ сраженный молніей, отошелъ въ вѣчность безъ боли, безъ страданій, сопровождаемый громомъ восторженныхъ апплодисментовъ. Петька-Счастливецъ свершилъ свою жизненную миссію!
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.255—312