Страница:Андерсен-Ганзен 3.pdf/315

Эта страница была вычитана



— Завтра въ этотъ часъ эшафотъ будетъ уже воздвигнутъ!—сказалъ молодой человѣкъ.—А приговоръ, можетъ быть, уже произнесенъ сегодня!

— Кто называетъ твою оперу шедевромъ, кто говоритъ, что она никуда не годится!—сказалъ учитель.

— А гдѣ же правда?

— Да вотъ гдѣ правда? Это и я у тебя спрошу! Взгляни вонъ на звѣзду, да и скажи, гдѣ ея настоящее мѣсто! Погляди сначала однимъ глазомъ, а другой закрой! Ну, видишь? Теперь погляди другимъ глазомъ, а этотъ закрой! Что? Звѣзда перемѣстилась! Такъ если и у человѣка глаза видятъ различно, какъ же различно должна смотрѣть на вещи толпа?

— Будь, что будетъ!—сказалъ молодой человѣкъ.—Мнѣ всетаки надо было узнать себѣ цѣну, узнать, на что я способенъ, и что мнѣ не по силамъ!

Насталъ и знаменательный вечеръ, когда вопросъ этотъ долженъ былъ рѣшиться. Пѣвцу, любимцу публики, предстояло или еще возвыситься въ ея мнѣніи, или же пасть. Да, или панъ, или пропалъ! На первое представленіе оперы смотрѣли въ городѣ какъ на своего рода событіе, и желавшіе попасть на него всю ночь продежурили у театральной кассы. Вечеромъ театръ былъ переполненъ сверху до низу. Дамы явились съ роскошными букетами. Унесутъ-ли онѣ эти цвѣты обратно или засыплютъ ими побѣдителя?

Баронесса съ дочерью заняли ближайшую къ сценѣ ложу бель-этажа. Въ театральной залѣ стоялъ гулъ, публика съ трудомъ сдерживала свое нетерпѣніе. Вдругъ все разомъ смолкло, превратилось въ слухъ: капельмейстеръ занялъ свое мѣсто, и увертюра началась. Кто не помнитъ музыкальнаго этюда Гензельта «Si l’oiseau j’etais»? Въ немъ какъ будто слышится ликующее щебетанье птичекъ; нѣчто подобное слышалось и въ этой увертюрѣ; звонкіе ликующіе дѣтскіе голоса сливались съ кукованьемъ кукушки и пѣніемъ дрозда. Наивная, веселая, ликующая музыка прекрасно обрисовывала характеръ Алладина, этого взрослаго ребенка. И вдругъ, въ эти дышащія наивнымъ весельемъ звуки ворвался глухой ударъ грома,—это являлъ свою силу волшебникъ Нуррединъ. Еще ударъ—скала разсѣлась, и полились нѣжные чарующіе звуки, увлекавшіе Алладина въ пещеру, гдѣ скрывалась лампа, охраняемая невидимыми духами; въ оркестрѣ какъ будто слышался шелестъ ихъ крылъ. Затѣмъ волторны запѣли тихую, дѣтски-искреннюю молитву; все тише, тише… вотъ она почти замерла… и вдругъ опять зазвучала съ новой силой, разрослась въ мощные аккорды, напоминавшіе призывъ архангела въ день судный. Алладинъ схватилъ лампу! Широкой волной хлынули могучіе, торжествующіе звуки!.. Занавѣсъ поднялся при восторженныхъ восклицаніяхъ, звучавшихъ подъ аккомпаниментъ оркестра заздравнымъ привѣтствіемъ. На сценѣ игралъ съ ребятишками долговязый красивый юноша. Съ какимъ наивнымъ увлеченіемъ отдавался онъ игрѣ! Вотъ бы увидѣла его бабушка! Она бы навѣрное воскликнула: «Да, вѣдь, это нашъ


Тот же текст в современной орфографии


— Завтра в этот час эшафот будет уже воздвигнут! — сказал молодой человек. — А приговор, может быть, уже произнесён сегодня!

— Кто называет твою оперу шедевром, кто говорит, что она никуда не годится! — сказал учитель.

— А где же правда?

— Да вот где правда? Это и я у тебя спрошу! Взгляни вон на звезду, да и скажи, где её настоящее место! Погляди сначала одним глазом, а другой закрой! Ну, видишь? Теперь погляди другим глазом, а этот закрой! Что? Звезда переместилась! Так если и у человека глаза видят различно, как же различно должна смотреть на вещи толпа?

— Будь, что будет! — сказал молодой человек. — Мне всё-таки надо было узнать себе цену, узнать, на что я способен, и что мне не по силам!

Настал и знаменательный вечер, когда вопрос этот должен был решиться. Певцу, любимцу публики, предстояло или ещё возвыситься в её мнении, или же пасть. Да, или пан, или пропал! На первое представление оперы смотрели в городе как на своего рода событие, и желавшие попасть на него всю ночь продежурили у театральной кассы. Вечером театр был переполнен сверху донизу. Дамы явились с роскошными букетами. Унесут ли они эти цветы обратно или засыплют ими победителя?

Баронесса с дочерью заняли ближайшую к сцене ложу бельэтажа. В театральной зале стоял гул, публика с трудом сдерживала своё нетерпение. Вдруг всё разом смолкло, превратилось в слух: капельмейстер занял своё место, и увертюра началась. Кто не помнит музыкального этюда Гензельта «Si l’oiseau j’etais»? В нём как будто слышится ликующее щебетанье птичек; нечто подобное слышалось и в этой увертюре; звонкие ликующие детские голоса сливались с кукованьем кукушки и пением дрозда. Наивная, весёлая, ликующая музыка прекрасно обрисовывала характер Алладина, этого взрослого ребёнка. И вдруг, в эти дышащие наивным весельем звуки ворвался глухой удар грома, — это являл свою силу волшебник Нурредин. Ещё удар — скала расселась, и полились нежные чарующие звуки, увлекавшие Алладина в пещеру, где скрывалась лампа, охраняемая невидимыми духами; в оркестре как будто слышался шелест их крыл. Затем валторны запели тихую, детски-искреннюю молитву; всё тише, тише… вот она почти замерла… и вдруг опять зазвучала с новой силой, разрослась в мощные аккорды, напоминавшие призыв архангела в день судный. Алладин схватил лампу! Широкой волной хлынули могучие, торжествующие звуки!.. Занавес поднялся при восторженных восклицаниях, звучавших под аккомпанимент оркестра заздравным приветствием. На сцене играл с ребятишками долговязый красивый юноша. С каким наивным увлечением отдавался он игре! Вот бы увидела его бабушка! Она бы наверное воскликнула: «Да, ведь, это наш