ноты; никто, даже ближайшій другъ молодого композитора—учитель его. Никому изъ сидѣвшихъ въ театрѣ и восхищавшихся пѣніемъ и игрою любимаго артиста и въ голову не приходило, что молодой пѣвецъ, такъ горячо отдававшійся на сценѣ своей роли, еще горячѣе отдавался дома новому труду, прислушиваясь къ звукамъ, рождавшимся въ его собственной душѣ.
Какъ сказано, самъ учитель пѣнія не подозрѣвалъ ничего, пока новая опера не очутилась у него на столѣ для просмотра. Какой-то приговоръ ожидалъ ее? Конечно, старый учитель будетъ строгъ и справедливъ! Молодой композиторъ то предавался самымъ радужнымъ надеждамъ, то впадалъ въ сомнѣніе и даже прямо отчаивался въ своемъ талантѣ. Прошло два дня; за все это время ни учитель, ни ученикъ не обмолвились о занимавшемъ ихъ обоихъ предметѣ ни словомъ. Наконецъ, учитель, вполнѣ ознакомившись съ партитурою, позвалъ къ себѣ ученика. Лицо его было необыкновенно серьезно; что означала эта серьезность?
— Я никакъ не ожидалъ этого!—началъ онъ.—Ты поразилъ меня! И я еще не въ состояніи высказаться вполнѣ опредѣленно. Есть кое-какія погрѣшности въ инструментовкѣ, но ихъ можно исправить. Есть затѣмъ кое-что и новое, совсѣмъ оригинальное, смѣлое, но объ этомъ можно будетъ судить, какъ слѣдуетъ, лишь на репетиціяхъ. Какъ на Вагнерѣ замѣтно отразилось вліяніе Карла-Маріи Вебера, такъ на тебѣ—вліяніе Гайдна. Твои новаторскія попытки еще слишкомъ чужды моему пониманію, а самъ ты слишкомъ близокъ моему сердцу, такъ что въ настоящіе судьи тебѣ я не гожусь!.. Да и не хочу я судить тебя, а просто обниму да расцѣлую.—И онъ въ неудержимомъ порывѣ чувства горячо обнялъ своего ученика.—Счастливецъ ты!—прибавилъ онъ.
Скоро по городу разнесся слухъ, проникшій даже въ газеты, слухъ о новой оперѣ, произведеніи пѣвца, любимца публики. «Что-жъ, плохъ тотъ портной, что не сумѣетъ выкроить изъ обрѣзковъ хоть дѣтской курточки!» говорили одни. «Быть и либреттистомъ, и композиторомъ, и пѣвцомъ—вотъ это, можно сказать, трехъэтажный геній!» говорили другіе. «Впрочемъ, онъ родился-то еще выше—на чердакѣ!» «Это онъ вмѣстѣ съ учителемъ состряпалъ!»—говорили третьи: «И теперь пойдутъ трубить оба другъ о другѣ»!
Приступили къ разучиванію партій. Участвовавшіе въ оперѣ артисты не хотѣли раньше времени высказывать своего мнѣнія,—«пусть не говорятъ, что успѣхъ или неуспѣхъ оперы подготовляется за кулисами!» И говоря это, всѣ они смотрѣли чрезвычайно серьезно, не желая, чтобы на ихъ лицахъ прочли хоть малѣйшій намекъ на блестящія надежды. «Ужъ больно онъ часто прибѣгаетъ къ рожку!» сѣтовалъ горнистъ, тоже композиторъ: «Какъ бы только онъ съ своей оперой не наскочилъ на рожонъ». «Геніальная вещь! Мелодичная характерная музыка!» Да, были и такіе отзывы.
ноты; никто, даже ближайший друг молодого композитора — учитель его. Никому из сидевших в театре и восхищавшихся пением и игрою любимого артиста и в голову не приходило, что молодой певец, так горячо отдававшийся на сцене своей роли, ещё горячее отдавался дома новому труду, прислушиваясь к звукам, рождавшимся в его собственной душе.
Как сказано, сам учитель пения не подозревал ничего, пока новая опера не очутилась у него на столе для просмотра. Какой-то приговор ожидал её? Конечно, старый учитель будет строг и справедлив! Молодой композитор то предавался самым радужным надеждам, то впадал в сомнение и даже прямо отчаивался в своём таланте. Прошло два дня; за всё это время ни учитель, ни ученик не обмолвились о занимавшем их обоих предмете ни словом. Наконец, учитель, вполне ознакомившись с партитурою, позвал к себе ученика. Лицо его было необыкновенно серьёзно; что означала эта серьёзность?
— Я никак не ожидал этого! — начал он. — Ты поразил меня! И я ещё не в состоянии высказаться вполне определённо. Есть кое-какие погрешности в инструментовке, но их можно исправить. Есть затем кое-что и новое, совсем оригинальное, смелое, но об этом можно будет судить, как следует, лишь на репетициях. Как на Вагнере заметно отразилось влияние Карла-Марии Вебера, так на тебе — влияние Гайдна. Твои новаторские попытки ещё слишком чужды моему пониманию, а сам ты слишком близок моему сердцу, так что в настоящие судьи тебе я не гожусь!.. Да и не хочу я судить тебя, а просто обниму да расцелую. — И он в неудержимом порыве чувства горячо обнял своего ученика. — Счастливец ты! — прибавил он.
Скоро по городу разнёсся слух, проникший даже в газеты, слух о новой опере, произведении певца, любимца публики. «Что ж, плох тот портной, что не сумеет выкроить из обрезков хоть детской курточки!» — говорили одни. — «Быть и либреттистом, и композитором, и певцом — вот это, можно сказать, трёхэтажный гений!» — говорили другие. — «Впрочем, он родился-то ещё выше — на чердаке!» — «Это он вместе с учителем состряпал!» — говорили третьи: «И теперь пойдут трубить оба друг о друге»!
Приступили к разучиванию партий. Участвовавшие в опере артисты не хотели раньше времени высказывать своего мнения, — «пусть не говорят, что успех или неуспех оперы подготовляется за кулисами!» И говоря это, все они смотрели чрезвычайно серьёзно, не желая, чтобы на их лицах прочли хоть малейший намёк на блестящие надежды. «Уж больно он часто прибегает к рожку!» — сетовал горнист, тоже композитор: «Как бы только он со своей оперой не наскочил на рожон». — «Гениальная вещь! Мелодичная характерная музыка!» Да, были и такие отзывы.
