[291]XII.
Госпожа Гофъ все поджидала къ себѣ Петьку. Наконецъ, онъ пришелъ.—Ну вотъ, познакомься съ моимъ Гофомъ!—сказала она.—Познакомься и съ моимъ уголкомъ! Да, и не мечтала я о такомъ, танцуя «Цирцею» да «Сильфиду Прованса». Кто-то теперь помнитъ эти балеты и хорошенькую балерину Франсенъ! «Sic transit gloria!» всегда говоритъ мой мужъ, когда я вспоминаю время своей славы. Онъ любитъ посмѣяться, но отъ добраго сердца!
«Уголокъ» госпожи Гофъ оказался уютной невысокой комнаткой, устланной ковромъ; по стѣнамъ висѣли портреты, подходящіе къ жилищу переплетчика: Гуттенберга, Франклина, Шекспира, Сервантеса, Мольера и двухъ слѣпыхъ поэтовъ—Гомера и Оссіана. Пониже, въ рамкѣ подъ стекломъ, висѣла вырѣзанная изъ бумаги танцовщица, въ платьѣ изъ кисеи; правая ножка ея была поднята къ небу. Подпись гласила:
Кто всѣхъ покоряетъ,
По сценѣ порхаетъ,
Лицомъ всѣхъ милѣе?
То Франсенъ-Цирцея!
|
Это было произведеніе самого Гофа. Онъ, по словамъ супруги, мастеръ былъ сочинять стихи; особенно удавались ему смѣшные. Онъ самъ и
[292]вырѣзалъ эту танцовщицу, самъ и наклеилъ ее, самъ и сшилъ ей платье, но было это давно, еще до его перваго брака. Долго лежала танцовщица въ ящикѣ стола, пока, наконецъ, не заняла почетное мѣсто въ «уголкѣ» новой госпожи Гофъ. Она представила Петькѣ господина Гофа.—Ну развѣ онъ у меня не прелесть!—сказала она юношѣ, указывая на мужа.—По мнѣ такъ онъ красивѣе всѣхъ въ свѣтѣ!
— Особенно по воскресеньямъ, въ праздничномъ переплетѣ!—сказалъ господинъ Гофъ.
— Ты чудесенъ и безъ всякаго переплета!—брякнула она и, спохватившись, потупила глаза.
— Старая любовь не ржавѣетъ!—сказалъ господинъ Гофъ.—Старый домъ, если ужъ займется, такъ сгоритъ до тла!
— Старая любовь возрождается изъ пепла, какъ птица Фениксъ!—подхватила его супруга.—Да, вотъ гдѣ мой рай! Меня и не тянетъ отсюда никуда! Развѣ забѣжишь на часокъ къ твоимъ матери и бабушкѣ.
— Или къ своей сестрѣ!—замѣтилъ господинъ Гофъ.
— Нѣтъ, голубчикъ Гофъ, тамъ ужъ больше не рай для меня! У нихъ мало средствъ и много претензій! Не знаешь, право, о чемъ и говорить въ этомъ домѣ. Спаси Боже упомянуть о неграхъ,—старшая дочка невѣста потомка негра; нельзя заговорить и о горбатыхъ,—одинъ изъ сыновей горбатъ; о проворовавшихся кассирахъ тоже лучше не упоминать,—зять мой былъ кассиромъ, и въ кассѣ случился недочетъ; а ужъ обронишь слово «шрамъ», такъ и вовсе бѣда,—господинъ Шрамъ оставилъ вѣдь, младшую дочку съ носомъ! А что́ же за сласть сидѣть, не раскрывая рта? Коли нельзя говорить, такъ я лучше буду сидѣть дома въ своемъ уголкѣ. Право, не будь это грѣшно, я бы стала просить Бога продлить мой вѣкъ до тѣхъ поръ, пока простоитъ мой уголокъ. Я такъ привязалась къ нему! Здѣсь мой рай, и обязана я имъ Гофу!
— У тебя во рту золотая мельница!—сказалъ онъ.—А у тебя золотое сердце!—отвѣтила она.—Мели, золото, мели, моя женка Emili!—сказалъ онъ, а она въ отвѣтъ пощекотала его подъ подбородкомъ и сказала Петькѣ:—Это, вѣдь, онъ сейчасъ сочинилъ! И какъ хорошо, хоть печатай!—И переплетай!—подхватилъ мужъ. Такъ-то благодушествовали счастливые старички.
Прошелъ цѣлый годъ, прежде чѣмъ Петька приступилъ, наконецъ, къ разучиванію партіи для своего дебюта. Сначала онъ выбралъ оперу «Іосифъ», но потомъ рѣшилъ остановиться на партіи Георга Брауна въ «Бѣлой дамѣ». Слова и музыка дались ему легко, а изъ романа Вальтеръ Скотта онъ составилъ себѣ ясное представленіе и о самой личности героя, молодого жизнерадостнаго офицера, являющагося на родину и нечаянно
[293]попадающаго въ за̀мокъ своихъ предковъ. Старая пѣсня пробуждаетъ въ немъ воспоминанія дѣтства, счастье благопріятствуетъ ему, и онъ возвращаетъ себѣ и наслѣдіе предковъ и невѣсту.
Скоро Петька до того сжился съ своимъ героемъ, что приключенія Георга стали казаться ему чѣмъ-то пережитымъ имъ самимъ. Мелодичная музыка еще болѣе помогала ему проникнуться нужнымъ настроеніемъ. Прошло, однако, не мало времени, прежде чѣмъ приступили къ репетиціямъ. Учитель не торопился съ дебютомъ Петьки. Но вотъ и генеральная репетиція. Петька оказался не только превосходнымъ пѣвцомъ, но и такимъ же актеромъ; партія была какъ будто написана спеціально для него; и хоръ, и оркестръ привѣтствовали его шумными апплодисментами. Немудрено, что самаго дебюта ожидали съ величайшимъ нетерпѣніемъ. «Можно быть великимъ артистомъ, сидя у себя дома въ халатѣ!» выразился одинъ доброжелатель. «Можно быть великимъ при дневномъ свѣтѣ и весьма посредственнымъ при свѣтѣ театральныхъ лампъ, въ переполненномъ театрѣ! Поживемъ—увидимъ!»
Петька ничуть не боялся и волновался только отъ нетерпѣнія. Учителя его, напротивъ, била лихорадка. У матери не хватало духа присутствовать на спектаклѣ; ей бы сдѣлалось дурно отъ страха за своего дорогого мальчика. Бабушкѣ нездоровилось, и ей велѣно было сидѣть дома. Но вѣрный другъ ихъ, госпожа Гофъ, обѣщала принести имъ извѣстія о дебютѣ въ тотъ же вечеръ. Она-то ужъ пойдетъ въ театръ, хоть бы лежала на смертномъ одрѣ!
Какъ безконечно тянулось въ этотъ вечеръ время! Какъ медленно ползли эти три-четыре часа! Бабушка то пѣла псалмы, то молилась вмѣстѣ съ матерью за Петьку. Дай-то Господи ему и въ этотъ вечеръ оправдать свое прозвище! Стрѣлки на циферблатѣ еле двигались! «Вотъ теперь Петька начинаетъ!» говорили старухи. «Теперь онъ какъ разъ распѣлся!.. Теперь все кончилось!» Тутъ мать и бабушка посмотрѣли другъ на друга и смолкли. Съ улицы доносился грохотъ экипажей; народъ возвращался изъ театра. Женщины стали смотрѣть въ окно; люди шли мимо, громко разговаривая. Они возвращались изъ театра, они знали, слѣдовало-ли этимъ двумъ бѣднымъ женщинамъ на чердакѣ радоваться или печалиться! Наконецъ на лѣстницѣ послышались шаги, и въ комнату ворвалась госпожа Гофъ. За нею вошелъ и мужъ ея. Она бросилась обнимать обѣихъ женщинъ, но не говорила ни слова: слезы душили ее.—Господи!—вскричали мать и бабушка:—Какъ сошло у Петьки?
— Дайте мнѣ выплакаться!—еле выговорила госпожа Гофъ. Она была въ такомъ волненіи.—Охъ, мнѣ не вынести этого! Милыя вы мои! И вамъ не вынести этого!—И она опять залилась слезами.
— Освистали его что ли?—вскричала мать.
[294]
— Нѣтъ, нѣтъ!—былъ отвѣтъ.—Его…И мнѣ было суждено дожить до этого!—Тутъ ужъ заплакали и мать съ бабушкой.
— Ну, полно тебѣ, Эмилія!—вмѣшался господинъ Гофъ.—Сынъ вашъ побѣдилъ! Полный тріумфъ! Весь театръ отъ партера до галлереи дрожалъ отъ рукоплесканій! У меня самого еще руки болятъ! Такая буря поднялась! Апплодировали даже изъ королевской ложи! Вотъ это, что называется, памятный вечеръ въ лѣтописяхъ театра! Сынъ вашъ не просто талантливый пѣвецъ, а геній!
— Да, да, геній!—подхватила госпожа Гофъ.—Я именно это и хотѣла сказать! Спасибо тебѣ, душа Гофъ, что ты высказалъ мою мысль! Ахъ, вы милыя мои! Вотъ ужъ не думала-то я, что можно такъ пѣть и играть на сценѣ, а я, вѣдь, пережила цѣлую театральную эпоху!—И она опять заплакала. Мать и бабушка смѣялись сквозь слезы.
— Ну, теперь спите съ Богомъ!—сказалъ господинъ Гофъ.—Пойдемъ Эмилія. Спокойной ночи! Спокойной ночи!—И супруги оставили двухъ счастливыхъ женщинъ. Не долго, однако, пробыли онѣ однѣ: дверь отворилась, и въ комнату влетѣлъ Петька. Онъ не обѣщалъ быть у нихъ раньше завтрашняго утра, но, зная, какъ безпокоятся за него старушки, и замѣтивъ, проѣзжая мимо дома, что въ коморкѣ ихъ еще свѣтится огонекъ, остановилъ извозчика и поднялся на чердакъ.
— Великолѣпно, превосходно, отлично! Все сошло прекрасно!—радостно воскликнулъ онъ, цѣлуя мать и бабушку. За нимъ вошелъ и весь сіяющій отъ радости учитель его и крѣпко пожалъ обѣимъ женщинамъ руки.—А теперь ему пора на покой!—сказалъ онъ и увелъ Петьку.
— Велика милость Твоя къ намъ, Господи!—сказали обѣ бѣдныя женщины. Долго за полночь проговорили онѣ о своемъ любимцѣ. Да и по всему городу въ этотъ вечеръ только и разговоровъ было, что о молодомъ, красивомъ, безподобномъ пѣвцѣ.
Вотъ какъ далеко шагнулъ Петька-Счастливецъ!
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.255—312