[280]IX.
Два года минули, а голосъ къ Петькѣ не вернулся. Что же ожидало нашего юнаго друга въ будущемъ? Господинъ Габріэль предполагалъ, что изъ него могъ выйти отличный школьный учитель; это всетаки карьера, хотя, конечно, и не для женатаго человѣка. Но Петька и не думалъ еще жениться, ка̀къ ни интересовала его дочка аптекаря. «Школьнымъ учителемъ!» сказала госпожа Габріэль. «Это значитъ сдѣлаться такимъ же скучнѣйшимъ созданіемъ, какъ мой Габріэль! А вы рождены артистомъ! Вы можете стать величайшимъ актеромъ въ мірѣ! Это не то, что быть учителемъ!»
[281]
Да, быть артистомъ—вотъ это цѣль! И Петька написалъ учителю пѣнія письмо, въ которомъ открылъ ему всю свою душу, свои завѣтныя мечты, надежды и тоску по столицѣ, гдѣ жили его мать и бабушка. Онъ не видался съ ними вотъ уже два года! А, вѣдь, ихъ раздѣляли всего какія-нибудь тридцать миль, шесть часовъ пути! Такъ почему же они не повидались? Да потому, что съ Петьки при отъѣздѣ было взято слово оставаться на мѣстѣ и не помышлять ни о какой поѣздкѣ, у матери же были полны руки дѣла. Несмотря на это, она частенько мечтала о поѣздкѣ, не пугаясь даже страшныхъ расходовъ, но мечты такъ и остались мечтами. Бабушка могла бы, конечно, навѣстить внука, да смерть боялась желѣзныхъ дорогъ; пуститься въ такой путь, значило, по ея понятіямъ, искушать Господа. Нѣтъ, ужъ ее на машину и калачомъ не заманятъ! Стара она больно, чтобы разъѣзжать! Ее ждетъ иной путь по призыву Господа Бога. Все это она говорила въ маѣ, а въ іюнѣ одна одинешенька отправилась за тридцать миль въ чужой городъ, къ чужимъ людямъ! Принудило ее къ этому очень важное и печальное событіе.
Кукушка въ отвѣтъ на вторичный вопросъ Петьки, сколько лѣтъ ему жить, прокуковала несчетное число разъ. Цвѣтущее здоровье его и въ самомъ дѣлѣ обѣщало ему долгую жизнь, освѣщенную, какъ солнышкомъ, веселымъ расположеніемъ духа. И ка̀къ ему было не веселиться, не радоваться! Покровитель его, учитель пѣнія, прислалъ ему такое ласковое письмо, разрѣшилъ ему вернуться въ столицу! Онъ желалъ посмотрѣть, что можетъ выйти изъ Петьки, разъ голосъ его пропалъ. «Выступайте въ роли Ромео!» твердила Петькѣ госпожа Габріэль. «Теперь вы какъ разъ въ такомъ возрастѣ! Да и возмужали вы такъ, что даже гримироваться не надо!» «Будьте Ромео!» твердили и аптекарь съ дочкой. У самого Петьки просто голова кругомъ шла отъ наплыва мыслей. Но «никто не знаетъ, что случится завтра».
Петька сидѣлъ въ саду, прилегавшемъ къ лугу. Былъ вечеръ; луна такъ и сіяла. Щеки юноши горѣли, кровь кипѣла, и холодный вѣтеръ такъ пріятно освѣжалъ его. Надъ лугомъ клубился туманъ; Петькѣ невольно пришли на умъ разсказы о пляскѣ лѣсныхъ дѣвъ, и старинная пѣсня о рыцарѣ Олуфѣ, ѣхавшемъ сзывать гостей на свою свадьбу и перехваченномъ на пути лѣсными дѣвами. Онѣ увлекли его въ свой хороводъ и закружили до смерти. И вотъ этотъ туманъ, освѣщенный блѣдными лучами луны, рисовалъ теперь картины къ старой народной пѣснѣ. Скоро Петька совсѣмъ ушелъ въ міръ фантазіи, сталъ грезить наяву. Кусты мало-по-малу приняли очертанія человѣческихъ и звѣриныхъ фигуръ; онѣ стояли неподвижно, а туманъ, напротивъ, безпрерывно клубился, колебался въ воздухѣ, какъ кисея. Нѣчто подобное видѣлъ Петька въ балетѣ; тамъ лѣсныхъ дѣвъ изображали танцовщицы, порхавшія и
[282]кружившіяся по сценѣ, размахивая кисейными шарфами. Но это зрѣлище было куда прекраснѣе, диковиннѣе! Такой большой сцены не было ни въ одномъ театрѣ, такого яснаго прозрачнаго воздуха, такого яркаго луннаго свѣта тоже!.. Вотъ изъ тумана выдѣлилась женская фигура, изъ одной сдѣлались три, потомъ много… Рука объ руку закружились онѣ въ пляскѣ. Вѣтеръ несъ ихъ къ изгороди, за которою сидѣлъ Петька. Онѣ манили его къ себѣ, говорили съ нимъ. Голоса ихъ звенѣли серебряными колокольчиками. Скоро онѣ очутились въ саду, окружили Петьку, и онъ, самъ того не сознавая, сталъ плясать вмѣстѣ съ ними, но по своему. Онъ кружился вихремъ, словно въ тотъ памятный вечеръ, когда изображалъ вампира. Но теперь онъ и не думалъ объ этомъ, да и ни о чемъ вообще не думалъ, упоенный чуднымъ зрѣлищемъ. Лугъ былъ собственно болотомъ, а въ одномъ мѣстѣ раскинулось и настоящее озеро, глубокое, темносинее, поросшее кувшинками. Лѣсныя дѣвы перенесли Петьку на своихъ шарфахъ на другой берегъ озера, гдѣ богатырскій курганъ, сбросивъ съ себя дерновый покровъ, тянулся къ за̀мку изъ облаковъ. Облака эти были, однако, мраморныя; цвѣтущія растенія изъ золота и драгоцѣнныхъ камней обвивали мощныя мраморныя глыбы; каждый цвѣтокъ былъ сіяющей разноцвѣтной птицей, распѣвавшей человѣческимъ голосомъ. Слышался какъ будто хоръ тысячъ радостныхъ дѣтскихъ голосовъ. Куда попалъ Петька—на небо, или въ лѣсной холмъ?.. Стѣны за̀мка раздвинулись, потомъ сошлись опять и замкнули Петьку; онъ былъ отрѣзанъ отъ человѣческаго міра! Его охватилъ страхъ, какого онъ еще не испытывалъ въ жизни. Выхода не было, но съ полу, съ потолка, со всѣхъ стѣнъ глядѣли на него улыбающіяся дѣвичьи лица. Онѣ смотрѣли живыми, и всетаки Петькѣ чудилось, что онѣ только нарисованы. Онъ хотѣлъ заговорить съ ними, но языкъ его не ворочался, голосъ пропалъ. Тогда онъ въ отчаяніи бросился на землю. Никогда еще не чувствовалъ онъ себя такимъ несчастнымъ. Одна изъ лѣсныхъ дѣвъ приблизилась къ нему; она по своему желала ему добра и приняла на себя наиболѣе пріятный ему обликъ дочки аптекаря. Онъ сначала и повѣрилъ было, что это она сама, но скоро замѣтилъ, что у нея нѣтъ спины, что она хороша только спереди, а сзади и внутри ея одна пустота. «Одинъ часъ здѣсь—вѣкъ тамъ!» сказала она. «А ты пробылъ здѣсь уже цѣлый часъ. Всѣ, кого ты зналъ и любилъ тамъ, умерли! Оставайся же съ нами! Да ты и останешься поневолѣ! Иначе стѣны сойдутся и стиснутъ тебя такъ, что изъ твоего лба брызнетъ кровь!» И стѣны зашевелились, воздухъ сперся, стало душно, какъ въ раскаленной печи. Тутъ къ Петькѣ вернулся голосъ. «Господи! Неужели Ты покинулъ меня!» вскричалъ онъ полный смертельнаго отчаянія. Глядь, передъ нимъ его бабушка! Она обняла его и принялась цѣловать въ лобъ
[283]и въ губы. «Мой милый, дорогой мальчикъ!» сказала она. «Господь не покинетъ тебя, Онъ никого не покидаетъ, даже величайшихъ грѣшниковъ. Слава ему во вѣки вѣковъ!» И она вынула молитвенникъ, тотъ самый, по которому она и Петька пѣли каждое воскресенье псалмы. Громко зазвучалъ ея голосъ, воздавая хвалу Творцу. Лѣсныя дѣвы склонили усталыя головы, прилегли отдохнуть, а Петька запѣлъ вмѣстѣ съ бабушкой, какъ онъ бывало пѣвалъ прежде. Какъ громко, сильно и въ то же время нѣжно зазвучалъ его голосъ! Стѣны за̀мка зашевелились и растаяли, какъ туманъ. Бабушка вышла съ нимъ изъ холма, и они пошли, озаряемые яркою луною, по густой травѣ, въ которой блестѣли Ивановы червячки[1]. Но Петька былъ такъ слабъ, ноги не держали его больше, и онъ опустился въ траву, какъ въ мягкую постель. Славно отдохнулъ онъ и проснулся отъ пѣнія псалмовъ.
Возлѣ него въ самомъ дѣлѣ сидѣла бабушка; онъ лежалъ въ своей комнаткѣ, въ домѣ господина Габріэля. Горячка прошла, жизнь и здоровье возвращались къ нему. А боленъ онъ былъ серьезно. Его нашли въ тотъ вечеръ лежащимъ безъ чувствъ въ саду. Началась сильная горячка. Докторъ сказалъ, что онъ врядъ-ли выживетъ. Дали знать матери. Обѣимъ вмѣстѣ—и матери и бабушкѣ нельзя было ѣхать, и поѣхала одна бабушка, поѣхала по желѣзной дорогѣ. «Это только ради Петьки!» говорила она. «И ѣхала я съ именемъ Божіимъ на устахъ, а то бы я все думала, что лечу на помелѣ на шабашъ вѣдьмъ въ Иванову ночь».
Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.255—312