Первый урок у господина Габриэля начинался рано утром; занимались французским языком. За завтраком сидели только пансионеры, дети и сама хозяйка. Она пила в это время свой «второй» кофе; первый ей всегда подавали в постель. — Это так здорово пить кофе в постели, если имеешь расположение к истерике! — говорила она. Она спросила у Петьки, какой у него был сегодня урок. — Французский! — ответил он. — О, это дорогой язык! — сказала она. — Это язык дипломатов и аристократов. Я не училась ему в детстве, но в сожительстве с учёным мужем многому научишься так же хорошо, как будто училась этому с малолетства. Все необходимые слова я знаю, и думаю, что сумею скомпрометировать себя в любом обществе!
Замужество с учёным мужем доставило госпоже Габриэль ещё иностранное имя. Крестили её Меттой в честь одной тётки, все богатства которой должны были перейти к ней по наследству. Ну, имя-то перешло, а наследство-то нет, и господин Габриэль стал звать свою супругу «Мета», что значит по-латыни «цель». На всём её белье красовалась метка М. Г., т. е. Мета Габриэль, но остроумный пансионер Массен принял их за отметку «Meget godt» («очень хорошо») и добавил к ним чернилами большой вопросительный знак на всех скатертях, носовых платках и простынях[1].
— Вы разве хозяйку нашу не любите? — спросил Петька, когда юный Массен посвятил его в свою остроумную выдумку. — Она такая ласковая, а господин Габриэль такой учёный.
— Она лгунья, — сказал юный Массен: — а господин Габриэль негодяй! Был бы я капралом, а он рекрутом, я бы так отстегал его! — И лицо юного Массена приняло какое-то кровожадное выражение, губы стали ещё тоньше, а всё лицо обратилось как бы в одну сплошную веснушку.
Петьку дрожь пробрала от таких ужасных слов, а юный Массен считал себя правее правого, рассуждая: «Разве не жестоко со стороны родителей и учителей заставлять человека терять свои лучшие годы, свою золотую молодость, зубря грамматику и никому не нужные имена и числа вместо того, чтобы наслаждаться свободой, дышать полною грудью, бродить с ружьём за плечами, как настоящий охотник! То-то было бы раздолье! Так нет, знай сиди взаперти и зевай над книгой по приказу господина Габриэля, терпи упрёки в лености и получай дурные отметки, о которых ещё отписывают родителям! Как же после этого господин Габриэль не негодяй?!»
— И он дерётся линейкой! — подхватил Примус, по-видимому вполне согласный с Массеном. Невесело было Петьке слушать такие речи. Но ему не пришлось отведать линейки, — он был почти мужчина на вид, как сказала хозяйка; не бранили его и за леность, — он не ленился. С ним стали заниматься отдельно, и скоро он перегнал и Массена и Примуса.
— У него есть способности! — говорил господин Габриэль.
— И видно, что он прошёл балетную школу! — прибавляла хозяйка.
— Надо залучить его в наше общество! — сказал аптекарь, который больше интересовался любительским кружком города, нежели своей аптекой. Злые языки повторяли про него старую, избитую остроту: «Его укусил бешеный актёр, оттого он с ума и сходит по театру!» — Он просто рождён «первым любовником»! — продолжал аптекарь. — Года через два из него выйдет такой Ромео! Да я думаю, если хорошенько загримировать его, да приделать ему усики, он и нынешнею зимою отлично сыграет Ромео.
Юлию должна была играть дочка аптекаря, «большой драматический талант», по словам отца, «писанная красавица», по словам матери. Госпожа Габриэль могла сыграть кормилицу, а сам аптекарь, исполнявший обязанности и директора и режиссёра, хотел взять на себя роль аптекаря; она хоть и маленькая, но первой важности. Всё зависело теперь от позволения господина Габриэля. Разрешит ли он Петьке играть? Надо было постараться «обойти» его через госпожу Габриэль, а для этого требовалось сначала умаслить её. Ну, на это-то аптекаря было взять! — Вы просто рождены для роли кормилицы! — говорил он, искренно воображая, что этим страсть как льстит ей. — Это, собственно говоря, самая здоровая роль в пьесе! И весёлая роль! Без неё нельзя было бы досмотреть пьесу, — такая она печальная! А в вас, madame Габриэль, так и бьют ключом нужные живость и весёлость!
В глазах госпожи Габриэль аптекарь был вполне прав, но она сильно сомневалась, чтобы муж её позволил своему воспитаннику потратить хоть чуточку времени на разучивание роли и участие в спектакле. Тем не менее она обещала постараться «обойти» мужа, и аптекарь немедленно принялся за изучение своей роли. Особенно озабочивал его грим; он хотел явиться настоящим скелетом, олицетворенными нищетою и убожеством и всё-таки порядочным человеком. Задача трудная! Но куда труднее было госпоже Габриэль «обойти» мужа. В самом деле, как ему было оправдаться перед лицами, поместившими к нему Петьку и платившими за его ученье, если он позволит мальчику играть в трагедии? Не скроем, впрочем, что сам-то Петька сгорал желанием играть. — Но господин Габриэль не позволит! — говорил он. — Позволит! — утешала его хозяйка. — Погодите, я обойду его! — Она бы охотно прибегла к пуншу, да вот беда, господин Габриэль недолюбливал пунша! Супруги часто не сходятся вкусами, не в обиду будь сказано госпоже Габриэль. «Один стаканчик, не больше!» — говаривала она. — «Это подымает дух, веселит человека, а таким ему и велел быть Господь Бог!»
Петька должен был играть Ромео; хозяйке таки удалось «обойти» супруга. У аптекаря состоялась считка, был подан шоколад и «гении», то есть чайное печенье особого сорта. Эти крендельки продаются в булочных по скиллингу за дюжину. Они такие крохотные и подаются обыкновенно в таком изобилии, что название их «гениями» стало ходячею остротою. — Насмехаться-то легко! — замечал господин Габриэль, а сам раздавал насмешливые прозвища направо и налево. Дом аптекаря он прозвал «Ноевым ковчегом с чистыми и нечистыми животными». И это за то только, что там очень любили домашних животных, принятых как бы в состав семьи. У барышни была прелестная кошечка «Грациоза», с пушистою, мягкою шёрсткой. Киска располагалась отдыхать то на подоконнике, то на коленях, то на чьём-нибудь рукоделии, а то так бегала по накрытому обеденному столу. У самой аптекарши был птичий двор с утками и курами, канарейки и попугай. Попка мог перекричать всех остальных птиц вместе. Кроме того по комнатам расхаживали две собаки, Флик и Флок и, хотя от них совсем не благоухало, валялись и по дивану, и по супружеской постели.
Считка началась и шла вполне благополучно, если не считать маленького перерыва, вызванного тем, что одна из собак ослюнявила новое платье госпожи Габриэль. Но, конечно, она хотела только приласкаться к гостье, да и пятен на платье не осталось! Кошка тоже несколько мешала чтению; ей непременно хотелось подать лапку исполнительнице роли Юлии, усесться ей на голову и помахивать хвостиком. И Юлия делила свои нежные речи между кошкою и Ромео. А Петьке по своей роли приходилось говорить дочке аптекаря как раз то, что он бы и желал сказать ей. Как она была мила, трогательна, «истое дитя природы», и «вполне шла рядом с своею ролью», — как выражалась госпожа Габриэль. Петьку просто в жар бросало от всего этого. Кошка же проявила кое-что даже повыше инстинкта, усевшись на плечо Петьке и таким образом наглядно изображая симпатию между Ромео и Юлией. С каждой репетицией сердечность отношений становилась яснее и полнее, кошка доверчивее, попка и канарейки крикливее; Флик и Флок носились как угорелые.
Настал и день спектакля; Петька был вылитым Ромео и поцеловал Юлию в самые губки.
— Как нельзя более естественно! — заявила госпожа Габриэль. — Бесстыдник! — проворчал советник, господин Свенсен, первый богач и первый толстяк в городе. От жары в комнате и от внутреннего жара пот лил с него градом. Петька не приглянулся ему. — Этакий щенок! — отозвался про него толстяк. — Да ещё такой длинный, что переломи его пополам, выйдут два щенка!
Итак, большой успех и только один враг! Петька и тут оказался Петькой-Счастливцем!
Усталый, ошеломлённый массою новых впечатлений, добрался он до своей комнатки. Было уже за полночь. Госпожа Габриэль постучала в стену: — Ромео! У меня есть пунш! — В дырку просунулась воронка, и Петька-Ромео подставил под неё стакан. — Покойной ночи, госпожа Габриэль! — Но сам-то Петька заснуть не мог. В ушах у него не переставали раздаваться слова, сказанные им сегодня Юлии, в особенности же — услышанные от неё. Во сне ему даже приснилось, что он женится… на девице Франсен! Чего, чего только не приснится иной раз человеку!