Господин Габриэль, уважаемый учёный, принявший Петьку к себе пансионером, лично встретил мальчика на станции. Это был худой, как скелет, господин, с большими блестящими глазами навыкате; когда он чихал, за них просто страшно становилось: того и гляди выскочат. Господина Габриэля сопровождали трое маленьких сыновей его. Один всё спотыкался о свои собственные ноги и падал, а двое других наступили на ноги Петьке, чтобы получше рассмотреть его. Кроме того с господином Габриэлем пришли ещё двое мальчиков; старшему, бледному, веснушчатому и прыщавому, было на вид лет четырнадцать. — Это юный Массен, через три года студент, если займётся! А это Примус, сын пробста! — отрекомендовал их господин Габриэль. Примус был похож на сдобную пышку. — Оба они мои пансионеры! А это — домашний скарб! — закончил он, указывая на сыновей. — Трина, поставь чемодан вновь прибывшего на тачку! Обед вам оставлен дома!
— Фаршированная индейка! — закричали оба пансионера.
— Фаршированная индейка! — подхватил «домашний скарб», и один из них опять растянулся, запнувшись о собственные ноги.
— Цезарь, гляди себе под ноги! — изрёк господин Габриэль, и все пошли сначала в город, а потом дальше за-город. У дороги стоял большой ветхий дом, перед которым красовалась беседка из жасмина. В беседке поджидала мужа сама госпожа Габриэль с остальным «домашним скарбом», двумя маленькими девочками. — Вот новый ученик! — сказал господин Габриэль. — Добро пожаловать! — отозвалась его супруга, моложавая, полная, белая, румяная и обильно напомаженная женщина, с колечками из волос на висках. — Господи, да вы совсем взрослый! — прибавила она. — Настоящий мужчина! А я думала, что вы вроде Примуса или Массена. Голубчик Габриэль, ведь, хорошо, что мы забили среднюю дверь. Ты знаешь мои взгляды! — Чепуха! — сказал господин Габриэль, и все они вошли в комнату. На столе лежал раскрытый роман, а на нём, поперёк страницы, словно вместо закладки, бутерброд.
— Теперь позвольте мне быть хозяйкой! — С этими словами госпожа Габриэль, в сопровождении своих пятерых ребят и двух пансионеров, повела Петьку через кухню и коридор в маленькую комнатку с окном в сад. В этой комнатке Петька должен был спать и учиться; она примыкала к комнате госпожи Габриэль, где та спала вместе с детьми, но дверь, соединявшая эту комнату с Петькиной, была сегодня утром заколочена самим господином Габриэлем; этого потребовала во избежание сплетен, «которые никого не щадят», его супруга. — Здесь вы заживёте, как у своих родителей! Театр у нас в городе тоже есть. Аптекарь наш стоит во главе общества актёров-любителей; заезжают к нам и настоящие артисты. Но теперь пора вам приняться за свою индейку! — и хозяйка повела Петьку в столовую, где сушилось на протянутых верёвках мокрое бельё. — Это, ведь, никому не мешает! — сказала она. — И делается это только ради чистоты, а вы к ней, конечно, привыкли. — Петька принялся за индейку, двое пансионеров удалились, а дети хозяйки, ради удовольствия приезжего и своего собственного, стали давать драматическое представление.
В городе недавно играла заезжая труппа. Давали, между прочим, «Разбойников» Шиллера. Двое старших мальчиков до того увлеклись пьесой, что сейчас же разыграли её дома всю целиком, хотя и запомнили изо всех ролей только слова: «сны зависят от желудка». Слова эти каждый из детей повторял на свой лад и со всевозможными интонациями. Амалия мечтательно подымала глаза к небу и говорила: «сны зависят от желудка!», а затем закрывала лицо руками; Карл Моор выступал геройскими шагами и мужественно восклицал: «сны зависят от желудка!», затем вбегали все пятеро детей зараз и принимались избивать друг друга, в качестве разбойников, крича: «сны зависят от желудка!» Вот так было представление! Итак, вступление Петьки в дом господина Габриэля было ознаменовано фаршированною индейкою и представлением «Разбойников». Затем Петька отправился в свою комнатку; окошко с выжженными солнцем стёклами было обращено в сад. Петька подсел к окну и стал смотреть в него. По саду разгуливал господин Габриэль, углублённый в чтение какой-то книги. Вдруг он подошёл к окну и, казалось, пристально посмотрел на Петьку. Мальчик почтительно поклонился, а господин Габриэль широко разинул рот, высунул язык и стал повертывать им во все стороны прямо перед носом перепуганного Петьки. Мальчик в толк не мог взять, за что так с ним обращаются. Наконец, господин Габриэль отошёл было, но затем опять вернулся к окну и опять высунул язык. Зачем он это проделывал? Да он и не думал дразнить Петьку, а ещё меньше думал о том, что стёкла прозрачны; он только пользовался тем, что они отражают, как зеркало, и старался рассмотреть свой язык; господин Габриэль страдал желудком. Петька же ничего этого не знал.
Господин Габриэль рано вернулся в свою комнату. Петька сидел в своей. Вот уж и поздний вечер. Вдруг он услышал в комнате госпожи Габриэль женскую перебранку.
— Я пойду и скажу господину Габриэлю, какие вы дуры!
— А мы пойдём и скажем ему, какова сама барыня!
— Ах, со мной истерика сделается!
— Кому охота поглядеть на барынину истерику? Четыре гроша за вход!
Тон хозяйки понизился, но слова стали раздаваться явственнее: — И что подумает о нашем доме молодой человек? Этакая неотёсанность! — И перебранка стихла, но затем опять возобновилась. — Punctum funalis! — закричала хозяйка. — Ступайте готовить пунш! Худой мир лучше доброй ссоры! — Всё смолкло; хлопнула дверь; девушки ушли, а хозяйка постучала в дверь к Петьке. — Молодой человек! Теперь вы имеете понятие о том, каково быть хозяйкой! Благодарите Бога, что вы не держите прислуги. Я желаю мира и спокойствия и вот угощаю их пуншем! Я бы с удовольствием угостила и вас, — после этого так хорошо спится! Но позже десяти часов никто не смеет ходить по коридору; так желает Габриэль. Ну да пунш-то вы всё-таки получите! В двери большая заткнутая дырка; я ототкну её и просуну в неё конец воронки, вы подставите под него свой стакан, и я налью вам пунша. Но это надо держать в строгом секрете даже от Габриэля, его нельзя будировать домашними дрязгами. — И Петька угостился пуншем; в комнате хозяйки водворилась тишина, во всём доме тоже. Петька улёгся, вспомнил про мать и бабушку, прочёл вечернюю молитву и заснул.
Бабушка говорила, что первый сон на новом месте имеет особенное значение, а Петьке снилось, что он взял своё янтарное сердечко, которое всё ещё носил на груди, посадил его в цветочный горшок, и из него выросло высокое дерево, которое затем проросло через потолок и через крышу. На нём росли тысячи золотых и серебряных сердец. Наконец, горшок лопнул, и в нём уже не оказалось никакого сердечка, — одна земля, прах. Тут Петька проснулся. Сердечко по-прежнему висело у него на груди, такое тёпленькое-тёпленькое, согретое теплотою его собственного сердца.