— Теперь все эти театральные представления побоку! Надо приналечь на науку! — сказал на следующее утро господин Габриэль и Петька уже готов был согласиться с юным Массеном, негодовавшим на необходимость терять золотую юность, сидя взаперти за книжкою. Но когда он уселся за неё, он нашёл в ней столько нового и хорошего, что весь ушёл в неё. Сколько интересного узнал он о великих людях, об их подвигах! А, ведь, многие из них родились в бедности! Герой Фемистокл был сыном горшечника; Шекспир, бедный ученик ткача, молодым человеком сторожил лошадей перед дверьми театра, где впоследствии стал могущественным повелителем, царём поэтов и драматургов всех стран и времён! Узнал Петька и о состязаниях певцов в Вартбурге, и о состязаниях древнегреческих поэтов на больших народных празднествах. О последних господин Габриэль рассказывал особенно охотно. Софокл написал лучшую свою трагедию на старости лет, завоевал пальму первенства, и сердце его разорвалось от радости под гром восторженных рукоплесканий. Какая блаженная смерть! Умереть в момент высшего торжества, упоенья славой, что может быть лучше? Мечты, одна смелее другой, увлекали нашего молодого друга, но ему не с кем было поделиться ими. Ведь, ни юный Массен, ни Примус, ни даже сама госпожа Габриэль не поняли бы его. Последняя вечно переходила из одного настроения в другое: или была бесконечно весела, или заливалась горючими слезами. Девчурки её удивленно таращились на неё; ни они, ни Петька ума приложить не могли, с чего бы это она так убивалась? А она говорила: «Бедные девочки! Мать только и думает о вашем будущем. Мальчики, те пробьются сами! Цезарь, правда, всё падает, но опять встаёт! Двое старших вечно плещутся в лохани, верно будут моряками и тогда, конечно, сделают хорошие партии, но с бедными девочками что станется? Войдут в возраст, сердечко заговорит, и я уверена, что выбор их не придётся по вкусу Габриэлю! Он захочет выдать их за таких женихов, на каких они и глядеть не захотят, и вот они будут несчастны! Вот о чём сокрушается материнское сердце! Бедные мои девочки! Вы будете такие несчастненькие!» И она опять заливалась слезами. Девочки глядели на неё, Петька тоже, и мало-помалу сам настраивался на грустный лад; не зная, однако, что сказать ей в ответ, он скоро уходил в свою комнатку, садился за старые клавикорды и уносился в мир музыкальных фантазий, выливавшихся у него прямо из души.
Ранним утром, с свежей головой он принимался за свои занятия, исполняя свой долг перед теми, кто платил за него. Он был добросовестный, благоразумный мальчик; изо дня в день вёл он в своём дневнике запись о пройденных уроках, обо всём прочитанном, и о том, как поздно засиделся накануне за клавикордами, наигрывая как можно тише, чтобы не разбудить госпожу Габриэль. И только по воскресеньям, в дни отдыха, в дневнике попадались такие заметки: «думал о Юлии», «был у аптекаря», «проходил мимо аптеки», «писал матери и бабушке». Петька всё ещё оставался и Ромео и добрым сыном. «Удивительное прилежание!» — говорил господин Габриэль. — «Берите с него пример, юный Массен. Вы, ведь, провалитесь!» — «Негодяй!» — мысленно аттестовал своего учителя юный Массен.
Примус, сын пробста, страдал сонливостью. «Это болезнь!» — уверяла его мамаша. — «С ним нельзя быть строгим!» Пробст с семьёй жил всего в двух милях от господина Габриэля; дом у них был полная чаша; жили они широко. «Вот помяните моё слово, пробст умрёт епископом!» — говорила госпожа Габриэль. — «У него такие союзы при дворе, да и жена его из знатного рода, знает наизусть всю герольдику!»
Опять пришла Троица; прошёл целый год с тех пор, как Петька поселился в доме господина Габриэль. За это время он приобрёл много познаний, но голос его всё ещё не вернулся, да и вернётся ли когда-нибудь?
Господин Габриэль со всем семейством и пансионерами был приглашён к пробсту на обед и затем на бал. Созвано было множество гостей из города и из окрестных усадеб. Семейство аптекаря тоже было приглашено. Ромео предстояло увидеться с Юлией и, может быть, даже протанцевать с ней первый танец!
Двор и дом пробста содержались в строгом порядке; дом был весь оштукатурен, а во дворе никто бы не нашёл ни одной навозной кучи; зато там возвышалась выкрашенная в зелёный цвет голубятня, увитая плющом. Жена пробста была высокая, плотная женщина, «glaukopis Athene», как называл её господин Габриэль, «голубоокая, но не волоокая Юнона», как мысленно назвал её Петька. Она отличалась какою-то важною кротостью и всё жаловалась на своё слабое здоровье; вернее, она страдала тою же болезнью, что и сынок — сонливостью. Одета она была в шёлковое платье василькового цвета; завитые волосы были высоко взбиты и с правой стороны придерживались большим медальоном с портретом её прабабушки-генеральши, а с левой — большою кистью винограда из белого фарфора.
У пробста были красное подвижное лицо и блестящие белые зубы, отлично справлявшиеся с жарким из дичи. Разговор его весь был пересыпан анекдотами; он мог найти тему для беседы с любым человеком, но зато сам-то этот человек уж никак не мог сказать, что беседовал с пробстом. Среди гостей находился и советник, а в числе наехавших из усадеб и Феликс, сын коммерсанта. Он уже конфирмовался и был теперь элегантнейшим молодым человеком и по платью, и по манерам. Поговаривали, что он миллионер, и госпожа Габриэль даже побоялась заговорить с ним. Петька же был несказанно рад встрече с Феликсом; тот сам приветливо подошёл к нему и передал ему поклон от своих родителей; они читали все письма, которые писал Петька матери и бабушке.
Начался бал. Дочка аптекаря танцевала первый танец с советником, — так уж она обещала заранее своей матери и самому советнику. Второй танец был обещан Петьке, но явился Феликс и перебил у него даму, ограничившись лишь приветливым кивком и словами: «Вы позволите? Mademoiselle согласна, если вы позволите!» Петька состроил вежливую мину, но не сказал ни слова, и Феликс умчал дочку аптекаря, бывшую царицею бала. Следующий танец опять танцевал с нею он.
— А гросфатер вы подарите мне? — спросил Петька, бледный от волнения.
— Да, да! — ответила она, очаровательно улыбаясь.
— Ну, не захотите же вы отбивать у меня даму! — сказал Феликс, стоявший тут же. — Это не по-дружески, а мы с вами, ведь, старые друзья. Вы сказали, что очень довольны нашей встречей, так не отнимайте же у меня удовольствия вести mademoiselle к столу! — С этими словами он обнял Петьку за талию и, смеясь, прикоснулся лбом к его лбу. — Уступаете? Не правда ли?
— Нет! — ответил Петька, гневно сверкая глазами.
Феликс шутливо приподнял плечи и закруглил локти, словно желая изобразить лягушку, готовую прыгнуть, и сказал: — Вы вполне правы, молодой человек! То же самое сказал бы и я, если бы танец был обещан мне! — И он, отвесив своей даме изящный поклон, отошёл в сторону. Но, немного погодя, когда Петька стоял в углу, поправляя свой бантик, Феликс опять подошёл к нему, обнял его за шею и с самым заискивающим взглядом сказал: — Ну, будьте умницей! И моя мать, и ваша матушка, и ваша бабушка — все скажут, что так могли поступить только вы! Я уезжаю завтра, и умру сегодня от скуки, если не буду сидеть за столом рядом с молодою барышней! Мой милый, единственный друг, уступите! — Тут уж единственный друг не устоял и сам подвёл Феликса к красавице.
Занялся день, когда гости пробста стали разъезжаться. Вся семья господина Габриэля ехала в одной повозке, и все дремали, кроме Петьки и хозяйки. Она говорила о молодом сынке богатого коммерсанта, друге Петьки. Она, ведь, слышала, как тот сказал, чокаясь с Петькой: «Выпьем, дружище, за здоровье вашей матушки и бабки!» — В этих словах было столько галантной небрежности! — восхищалась госпожа Габриэль. — Сразу видно, что он из богатого, знатного семейства! Куда нам всем до него! Сторонись, да и всё тут! — Петька ничего не сказал на это, но слова её легли ему на сердце тяжёлым камнем. Вечером, улёгшись в постель, он не мог заснуть; в ушах у него всё раздавалось: «Сторонись, да и всё тут!» Он так и сделал, посторонился перед богачом! И всё потому, что сам родился в бедности, обязан всем милости одного из таких богачей. А разве они лучше бедных? И почему бы им быть лучше? И из глубины его души поднялось нехорошее чувство, которое бы очень огорчило бабушку. Она и вспомнилась ему. «Бедная бабушка! Ты тоже век свой прожила в бедности! Бог допустил это!» При этой мысли в нём закипело негодование, но вслед затем проснулось и сознание греховности таких чувств и мыслей. Он с сокрушением вздохнул об утраченной детской душевной невинности, а на самом-то деле был в эту минуту так же невинен, как и прежде, если не больше. Счастливый Петька!
Неделю спустя, пришло письмо от бабушки. Она писала, как умела, где большими, где маленькими буквами, но всё письмо её дышало беспредельною любовью к внуку.
«Мой милый, дорогой мальчик! Я день и ночь думаю о тебе, скучаю по тебе; мать твоя тоже. Её дела идут хорошо; она стирает. А вчера был у нас Феликс с поклоном от тебя. Вы были вместе на балу у пробста, и ты вёл себя благородно! Ты и всегда останешься таким, будешь радовать свою старую бабушку и работящую мать. Она сообщит тебе о девице Франсен».
Затем следовала приписка от матери.
«Девица Франсен выходит замуж. Старушка-то! Переплётчик Гоф стал по прошению придворным переплётчиком и обзавёлся большою вывеской. Теперь она будет госпожой Гоф. Это старая любовь, а она не ржавеет, милый мой мальчик!
Вторая приписка гласила:
«Бабушка связала тебе полдюжины шерстяных носков. Перешлём их тебе при случае. Я вложила в них хлеба с салом — твоего любимого кушанья. Я знаю, что у господина Габриэля тебя не угостят салом; твоя хозяйка верно боится «трихнинов». Мне даже и не выговорить этого слова! Но ты о них не думай, а ешь себе на здоровье
Петька прочёл письмо и повеселел. Феликс всё-таки был славный малый! Петька поступил нехорошо, не простившись с ним после бала. «Нет, Феликс лучше меня!» — решил Петька.