[95]
Кто-то сказалъ однажды, глядя на чернильницу, стоявшую на письменномъ столѣ, въ кабинетѣ поэта: „Удивительно, чего-чего только ни выходитъ изъ этой чернильницы!.. А что-то первое выйдетъ изъ нея теперь?.. Да, поистинѣ удивительно!“
— Именно! Это просто непостижимо! Я сама всегда это
[96]говорила!—обратилась чернильница къ гусиному перу и другимъ предметамъ на столѣ, которые могли ее слышать.—Замѣчательно, чего только ни выходитъ изъ меня! Просто невѣроятно даже! Я и сама, право, не знаю, что первое выйдетъ, когда человѣкъ опять начнетъ черпать у меня! Одной моей капли достаточно, чтобы исписать полстраницы, и чего-чего только ни умѣстится на ней! Да, я нѣчто замѣчательное! Изъ меня выходятъ всевозможныя поэтическія творенія! Всѣ эти живые люди, которыхъ узнаютъ другіе, эти искреннія чувства, юморъ, дивныя описанія природы!.. Я и сама не возьму въ толкъ,—я, вѣдь, совсѣмъ не знаю природы—какъ все это вмѣщается во мнѣ? Однако же, это такъ! Изъ меня вышли и выходятъ всѣ эти воздушные, граціозные дѣвичьи образы, отважные рыцари на фыркающихъ коняхъ, и кто тамъ еще?.. Увѣряю васъ, все это я выпускаю изъ себя просто безсознательно!
— Конечно!—сказало гусиное перо.—Если бы вы отнеслись къ дѣлу сознательно, вы бы поняли, что вы только сосудъ съ жидкостью. Вы смачиваете меня, чтобы я могло высказать и выложить на бумагу то, что ношу въ себѣ! Пишетъ перо! Въ этомъ не сомнѣвается ни единый человѣкъ, а полагаю, что большинство людей понимаютъ въ поэзіи не меньше старой чернильницы!
— Мало же вы опытны!—возразила чернильница.—Вы состоите на службѣ всего недѣлю и ужъ почти совсѣмъ износились. Такъ вы воображаете, что это вы творите? Вы только слуга, и много васъ у меня перебывало—и гусиныхъ и англійскихъ стальныхъ! Да, я отлично знакома и съ гусиными перьями и со стальными! И много васъ еще перебываетъ у меня въ услуженіи, пока человѣкъ будетъ продолжать записывать то, что почерпаетъ изъ меня!
— Чернильная бочка!—сказало перо.
Поздно вечеромъ вернулся домой поэтъ; онъ пришелъ съ концерта скрипача-виртуоза и весь былъ еще подъ впечатлѣніемъ его безподобной игры. Въ инструментѣ виртуоза, казалось, былъ неисчерпаемый источникъ звуковъ: то какъ будто катились, звеня, словно жемчужины, капли воды, то щебетали птички, то ревѣла буря въ сосновомъ бору… Поэту чудилось, что онъ слышитъ плачъ собственнаго сердца, выливавшійся въ мелодіи, похожей на гармоничный женскій голосъ; звучали, казалось, не только струны скрипки, но и всѣ ея составныя части.
[97]Удивительно, необычайно! Трудна была задача скрипача, и все же искусство его смотрѣло игрою, смычокъ словно самъ порхалъ по струнамъ; всякій, казалось, могъ сдѣлать то же самое. Скрипка пѣла сама собою, смычокъ игралъ самъ собою, вся суть какъ будто была въ нихъ, мастеръ же, управлявшій ими, влагавшій въ нихъ жизнь и душу, забывался. Но не забылъ о немъ поэтъ и написалъ вотъ что:
„Какъ безразсудно было бы со стороны смычка и скрипки кичиться своимъ искусствомъ. А какъ часто дѣлаемъ это мы люди, поэты, художники, ученые, изобрѣтатели, полководцы! Мы кичимся, а, вѣдь, всѣ мы—только инструменты въ рукахъ Создателя. Ему одному честь и хвала! А намъ гордиться нечѣмъ!“
Такъ вотъ что написалъ поэтъ и озаглавилъ свою притчу „Виртуозъ и инструментъ“.
— Что, дождались, сударыня?—сказало перо чернильницѣ, когда онѣ остались одни.—Слышали, какъ онъ прочелъ вслухъ то, что я написало?
— To-есть то, что вы извлекли изъ меня!—сказала чернильница.—Вы вполнѣ заслужили этотъ щелчокъ своею спѣсью! А вы-то и не понимаете, что надъ вами посмѣялись! Я дала вамъ этотъ щелчокъ изъ собственнаго нутра. Ужъ позвольте мнѣ узнать свою собственную сатиру!
— Чернильная душа!—сказало перо.
— Гусь лапчатый!—отвѣтила чернильница.
И каждый сознавалъ, что отвѣтилъ хорошо, а такое сознаніе вещь хорошая; съ такимъ сознаніемъ можно спать спокойно, они и заснули. Но поэтъ не спалъ; мысли волновались въ немъ, какъ звуки скрипки, катились жемчужинами, шумѣли, какъ буря въ лѣсу, и онъ слышалъ въ нихъ голосъ собственнаго сердца, чуялъ проявленіе Самого Творца…
Ему одному честь и хвала!
