СЪ дѣтскихъ дней я привыкъ, научаемый повседневной рѣчью, думать, и даже быть увѣреннымъ, что среди Европейскихъ народовъ есть одинъ, который несомнѣнно первенствуетъ въ области чувства, именующагося Жестокостью. Черная маска, кинжалъ, бархатъ и кровь, блѣдныя лица и шпаги, убійство, романтика. Ну, конечно, я говорю объ Испанцахъ. Ихъ ревность, ихъ фанатизмъ. Кто объ этомъ не говорилъ, съ доступнымъ краснорѣчіемъ, а чаще—косноязычно. И кто же не вѣдаетъ объ Испанской Инквизиціи, хотя Инквизиція была, кажется, Итальянскимъ изобрѣтеніемъ, получившимъ оппробацію, болѣе или менѣе, всѣхъ Европейскихъ народовъ, межь которыми Испанцы были какъ разъ послѣдними, себѣ ее усвоившими. И потомъ—Испанскіе сапоги. И Испанскій бой быковъ. Хотя, конечно, Нюренбергскій пыточный музей тоже весьма краснорѣчивъ, а всемірные бои пѣтуховъ, и охотничьи травли лѣсовъ Славянскихъ и Германскихъ и всяческихъ иныхъ записаны въ Лѣтописяхъ Жизни не лазурными, а красными буквами.
Но заглянемъ въ зеркало Народной Души, въ сферу Народной Пѣсни. Въ этихъ кристальностяхъ зрящій всегда увидитъ что-нибудь тайное. Беру 3-й томъ « Cantos Populares Espanoles» («Испанскія Народныя Пѣсни»), и среди этихъ пѣсенъ, собранныхъ Франсиско Родригесомъ Мартиномъ, нахожу особый отдѣлъ «Odio» («Ненависть»). Въ этихъ пѣсняхъ Ненависти отражается вражда чувства усомнившагося, или отвернувшагося, или охладѣвшаго, или вознегодовавшаго—словомъ всячески недоброжелательнаго. Перевожу нѣсколько маленькихъ этихъ, быстрыхъ пѣсенокъ.
Съ глазъ моихъ долой сокройся, Я не хочу твоихъ хотѣній, Съ самой высокой стѣны Да восхочетъ Богъ, чтобъ всюду, всюду, Твои глаза да вырветъ воронъ, На двери дома твоего |
Не слишкомъ ли все это изящно—для Жестокости? Это—вольная человѣческая душа. Тутъ нѣтъ судороги.
А посмотримъ, что̀ намъ гласитъ Русская Народная Пѣсня. Русскій Народъ, въ его цѣломъ, говорятъ, христолюбивый. Народная Пѣсня отражаетъ народныя свойства, душу цѣлаго Народа, въ его расовомъ единствѣ, безъ какихъ-либо классовыхъ различій.
Беру «Великорусскія Народныя Пѣсни», изданныя профессоромъ А. И. Соболевскимъ, и въ 3-мъ томѣ, посвященномъ пѣснямъ семейнымъ, на стр. 98-й читаю (Спб, 1897):—
Кочеты запѣли, я сижу таки, сижу; |
Обращаю вниманіе читателя на то, что это пѣсня «хороводная», и что, кромѣ перваго и послѣдняго, каждый ея стихъ въ пѣніи повторяется.
Зубы-то оскалилъ, будто смѣхъ одолѣлъ, |
Такъ нѣжно, такъ весело, такъ длительно, такъ сладостно, такъ ласково-любовно звучитъ повторность каждаго стиха. Кто-то радуется, и радость свою такъ и сякъ перевертываетъ. Кто-то тѣшится, нѣжнымъ изяществомъ тѣшится, и никакъ, и никакъ не натѣшится. Тутъ вырастаетъ ужасъ,—явное ощущеніе кошки, душащей мелкаго грызуна,—ощущеніе также и борзыхъ собакъ, толпой напавшихъ на одну чужую, и тискающихъ ея бездыханное, но все еще теплое тѣло. Горе мелкому грызуну. Горе чужой собакѣ. Горе всѣмъ, кто живетъ, горе всему, что чувствуетъ, ибо одна жестокость всегда, неизмѣнно, рождаетъ другую жестокость. И такъ до страшнаго срыва въ какую-то ненасытную пропасть.
Вы быть можетъ думаете, что эта пѣсня случайный единственный бредъ какой-нибудь одинокой души? Нѣтъ. Эта пѣсня съ различными видоизмѣненіями гуляетъ по всей безмѣрной Россіи. Ея варіаціи, угрожающія ея разночтенія, записаны изслѣдователями въ Костромской губерніи и въ Олонецкой, въ Черниговской и Вятской, въ Уфимской губерніи и въ Донской области. Тутъ очевидно есть звукъ, говорящій отъ предѣла къ предѣлу. Мѣняется интонація, измѣняется степень изобрѣтательности, но звукъ идетъ и поетъ, и грозитъ.
Ты тяни, тяни, милой, |
«Рукамъ-ногамъ забилъ, будто чортъ задавилъ, еще лобъ залощилъ, глаза вытаращилъ…»—«Ноги въ потолокъ, будто чортъ поволокъ…»—«Языкъ высунулъ, ровно дражнится…»—«Слюни распустилъ, будто бѣсится…».
Временами, вмѣсто звѣрской грубости и упоенія элементарнымъ дьявольствомъ, издѣвающаяся рѣчь въ точномъ смыслѣ цвѣтиста и узорна.
«Пойдемъ, старый, погуляемъ, |
И старый неизбѣжно идетъ,—мучимый Молодою, мучитель Старый идетъ,—и первый шагъ—по колѣни, второй—по горло, третій—какъ ключъ ко дну.
Я спрошу того, кто слушаетъ и слышитъ: Не великій ли здѣсь, грозящій и растущій, ужасъ? Не сдавливаетъ ли несправедливая жестокость, не сдавливаетъ ли неуступчивая слѣпота умирающаго Стараго—молодое горло, которое съ чудовищнымъ торжествомъ будетъ распѣвать пѣснь Жестокости, послѣ того какъ молодыя руки, вотъ еще безгрѣховныя, вотъ еще красиво-незапятнанныя, осквернятся страшной неизбѣжностью.
Парижъ. Пасси.
1907. Весна.