ХОТЯ Литва входитъ въ нашу великую Родину, со всѣми своими земными пространствами, морскими вѣяніями и историческимъ прошлымъ, мы, Русскіе, мало что о ней знаемъ. Я собралъ нѣсколько Литовскихъ цвѣтковъ, и вѣнокъ изъ нихъ посвящаю моему другу, сыну Литвы, поэту одиночества и зимней вьюги, Юргису Балтрушайтису.
Литвинъ уѣзжалъ на войну,
Мать оставлялъ и жену.
Мать начинаетъ тужить.
«—Кто тебѣ будетъ служить
Въ далекой Угорской землѣ?»
«—Что же, родная? Есть звѣзды во мглѣ.
И не счесть.
Божія дочери есть.
Свѣтятъ глазами,
Бѣлыми свѣтятъ руками,
Будутъ какъ знамя, какъ буду рубиться съ врагами.
Ты вотъ, родная, какъ будешь одна?»
«—Буду молиться».—«А ты какъ, жена?»
«—Буду любить тебя. Буду молиться».
«—А какъ ребеночекъ малый родится?»
«—Буду ребенка качать.
Пѣть буду пѣсни».—«А будутъ мятели?»
«—Лаума, вмѣсто меня, къ колыбели
Съ блѣднымъ лицомъ подойдетъ,
Будетъ ребенка качать.
Снѣга мнѣ въ сердце немного положитъ.
Это поможетъ.
Буду молчать».
Подъ кленомъ течетъ ручеекъ,
Далеко, въ Литвѣ, гдѣ лужокъ,
Не всякій лужокъ, а съ алмазною
Танцующей сказкою связною.
Тамъ Божьи сыны, рыбаки,
Что вѣрятъ въ свои огоньки,
Тамъ Божіи дѣвы, вандинніи,
Взглянуть, такъ картины—картиннѣе.
Ихъ синія очи—какъ сонъ,
Красивая очередь, ленъ,
Который дошелъ до сребристости
Отъ лунной колдующей мглистости.
Вандинніи, выйдя изъ водъ,
Подъ кленомъ ведутъ хороводъ,
И къ нимъ рыбаки приближаются,
И въ лунный нарядъ наряжаются.
Чуть каждая дѣва изъ водъ
Волною волосъ шевельнетъ,—
И воздухъ наполнится лунными
Напѣвами сновъ многострунными.
Чуть рыбарь играющихъ водъ
Къ вандинніи въ пляскѣ прильнетъ,—
И пляска въ себѣ не обманется,
До самаго Неба протянется.
Солнце—Савлита—красивая дѣва,
Мѣсяцъ женился на ней.
Свѣты—направо, и свѣты—налѣво,
Солнце поетъ, и подъ звуки напѣва
Розы раскрылись на сѣткѣ вѣтвей.
Солнце взошло, и по Небу блуждало,
Мѣсяцъ сказалъ: «Цѣловались мы мало»,
Мѣсяцъ блѣднѣетъ отъ трепета силъ.
Слышитъ въ вѣтвяхъ онъ поющую птицу,
Видитъ блестящую дѣву Денницу,
Вмигъ свѣтлолицую онъ полюбилъ.
Онъ ее нѣжитъ, цѣлуетъ, ласкаетъ,
Видитъ Перкунасъ измѣну его,
Поднялъ карающій мечъ, набѣгаетъ,
Мѣсяцъ разрубленъ, но живъ. Оттого
Солнце—Савлита, пылая отъ гнѣва,
Ходитъ по синему Небу вдовой,
Мѣсяцъ же часто въ ущербѣ, но дѣва,
Диво-Денница, въ сіяньи напѣва,
Слышитъ, какъ Мѣсяцъ ей шепчетъ: «Я твой».
Расцвѣла въ саду рута
Вышла дѣва-красота.
Вышла дѣва и поетъ.
Не меня ли манишь? Вотъ.
Нѣженъ садикъ рутяной.
Выйди въ садикъ, милый мой.
Дѣва, дѣва, оглянись.
Я съ тобой. Цвѣты зажглись.
Рутяной вѣнокъ сплела.
Въ воду бросила, свѣтла.
Нѣжно счастье. Милый—милъ.
Рутяной вѣнокъ уплылъ.
Аушрина—разсвѣтная солнцева дочь,
Та звѣзда, что глядитъ—въ день и въ ночь.
Ее выдала замужъ, взглянувши открыто,
Ея мать, что есть Солнце, Савлита.
Вдругъ Перкунасъ пришелъ, съ смѣхомъ огненныхъ губъ,
Разрубилъ зеленѣющій дубъ.
Аушрина въ крови, капли крови горятъ,
Окровавленъ дѣвичій нарядъ.
Страшенъ дочери Солнца—кровавости видъ,
«Что мнѣ дѣлать теперь?» говоритъ,
«Гдѣ я вымою платье, свой бѣлый покровъ?»
«—Тамъ гдѣ сходится девять ручьевъ».
«Гдѣ-жь сушить его буду, сушить гдѣ смогу?»
И отвѣтъ былъ опять: «На лугу,
Гдѣ раскрылося девять сіяющихъ розъ».
«—А носить его?» новый вопросъ.
«—А носить его будешь въ поляхъ круговыхъ,
Девять солнцъ будутъ пѣть тебѣ стихъ».
Такъ отвѣтъ былъ законченъ пресвѣтлой Савлитой,
Златолитый отвѣтъ къ Сребролитой.
Стучатъ. Стучатъ. Чей стукъ? Чей стукъ?
Ударъ повторный старыхъ рукъ.
«Сыны. Вставайте.
Коней сѣдлайте.
Скорѣй, доспѣхи надѣвайте».
Стучитъ, кричитъ старикъ сѣдой.
«Идемъ, но что, отецъ, съ тобой?»
«—Сынъ старшій, средній, помоги,
Сынъ младшій, милый, помоги,
Угнали дочерей враги».
«—Враги похитили сестеръ.
Скорѣй за ними. О, позоръ.
Нашъ зорокъ взоръ. Нашъ мечъ остеръ».
«—Сыны, летимъ. Враговъ догонимъ.
Въ крови враговъ позоръ схоронимъ».
«—Узнаемъ милыхъ средь враговъ,
На нихъ сіяющій покровъ».
«—Свѣжа ихъ юная краса,
Златые пышны волоса».
«—На волосахъ златыхъ вѣнки,
Румяность розъ и васильки».
«—Мы у враговъ ихъ отобьемъ».
И пыль вскружилась надъ путемъ.
Сіяютъ мстительныя очи.
Четыре быстрые коня.
Четыре сердца. Путь короче.
Сейчасъ догонятъ. Тѣни ночи
Плывутъ навстрѣчу краскамъ дня.
«—Сынъ старшій, слышишь ли меня?
Сейчасъ мы милыхъ отобьемъ.
Сынъ средній, слышишь ли меня?
Враговъ нещадно мы убьемъ.
Сынъ младшій, слышишь ли меня?
Какъ кровь поетъ въ умѣ моемъ».
Четыре сердца ищутъ милыхъ.
Нагнали воинство. Не счесть.
Но много силы въ легкокрылыхъ.
Глядятъ. Есть тѣни женщинъ? Есть.
Но не лучисты ихъ одежды,
Средь убѣгающихъ враговъ,
А дымно-сумрачный покровъ,
Какъ тѣнь отъ сказочныхъ дубовъ.
Закрыты дремлющія вѣжды.
Блѣдна ихъ лунная краса,
Сребристо-снѣжны волоса,
И чаши лилій, лунныхъ лилій
Снѣгами головы покрыли.
Четыре сердца бьютъ набатъ.
«Чужія!» тайно говорятъ.
Отъ брата къ брату горькій взглядъ.
И все-жь—впередъ. Нельзя—назадъ.
Искать, искать. Другимъ путемъ.
Искать, пока мы не найдемъ.
Черезъ вѣка летѣть, скакать,
Хоть въ Вѣчность, но искать, искать.
Тамъ, гдѣ горъ взнеслися груды,
Гдѣ живутъ и любятъ Жмуды,—
И живутъ, и умираютъ,—
Есть высокая гора.
Анафелясъ называютъ
Эту срывность, и вѣщаютъ,
Что кому пришла пора,
Кто дойдетъ до завершенья
И помретъ,
Тотъ, какъ бѣлое видѣнье,
Къ этой срывности идетъ.
Долженъ кверху онъ взбираться,
По уступамъ вверхъ цѣпляться,
Чтобы въ жизни дать отчетъ.
Чѣмъ богаче, тѣмъ труднѣе,
Потому что тяжелѣе.
Чѣмъ бѣднѣе, тѣмъ скорѣй,
Меньше тяжесть—легче съ ней.
Вотъ богатый изловчился,
Наготовилъ лѣстницъ онъ,
Въ когти-крючья нарядился,
Онъ когтями надѣленъ,
Вотъ подползъ и уцѣпился,
И для скорости, въ запасъ,
Онъ коней пригналъ какъ разъ.
Но, взойдя до половины,
Онъ услышалъ звоны струнъ,
И заржалъ, летя съ стремнины,
Конскій вспугнутый табунъ.
Когти-крючья подломились,
И пока летѣлъ онъ внизъ,
Въ звѣроликаго вонзились,
И шипами въ немъ зажглись.
Безъ когтей онъ долженъ снова
Въ трудный тотъ ползти предѣлъ.
А бѣднякъ, не молвя слова,
Словно перышко взлетѣлъ.
Змѣй Визунасъ подъ горою,
На вершинѣ Богъ въ зарѣ.
Счастье тамъ возьметъ безъ бою
Кто восходитъ—лишь собою.
И ведетъ борьбу съ змѣею
Кто сорвался на горѣ.
Въ глубинѣ блѣдноводной Балтійскаго моря
Возносился когда-то янтарный дворецъ
Синеокой царицы Юраты.
Стѣны были въ чертогахъ—чистѣйшій янтарь,
Золотые пороги, алмазные окна,
Потолки же изъ рыбьихъ чешуй.
И звучали въ чертогахъ глубинныхъ напѣвы,
И въ русалочьихъ пляскахъ мерцали тамъ дѣвы,
Взглядъ у каждой—одинъ поцѣлуй.
Въ глубинѣ блѣдноводной Балтійскаго моря
Разослала однажды Юрата всѣхъ щукъ
Извѣстить всѣхъ богинь знаменитыхъ,
Что пожаловать къ пиру ихъ проситъ она,
И совѣтъ учинить о значительномъ дѣлѣ,
О великой неправдѣ одной.
И богини въ чертогахъ царицы Юраты
Пировали, наряды ихъ были богаты,
И держали совѣтъ подъ Луной.
«Вамъ извѣстно, подруги,—сказала Юрата,—
Что властитель Земли и Небесъ, и Морей,
Мои всесильный отецъ Праамжимасъ
Поручилъ мнѣ всѣ воды и жителей ихъ,
Всѣмъ вамъ знать, учинила-ль кому я обиду,
Было счастіе въ кротости водъ.
Но явился Цаститисъ, рыбакъ вѣроломный,
Надъ рѣкою онъ Свентой сидитъ, и, нескромный,
Онъ для рыбъ моихъ сѣти плететъ.
«Вамъ извѣстно, что даже и я не ловлю ихъ,
Самой маленькой рыбки невинной не съѣмъ,
Ко столу подавать ихъ не смѣю,
И ужь какъ я люблю камбалу, а и то
Съ одного только бока ее объѣдаю,
И гуляетъ она на другомъ.
Покараемъ его, поплывемъ, и заманимъ,
И въ объятьяхъ стѣснимъ, и задушимъ, обманемъ,
И засыплемъ мы очи пескомъ».
Такъ рекла, и поплыло сто лодокъ янтарныхъ,
Чтобъ свершить безпощадную грозную месть,
И плывутъ, и сіяетъ имъ Солнце.
Тишина—въ неоглядности призрачныхъ водъ,
И ужь эхо разноситъ слова ихъ напѣва:
«Эй, рыбакъ. Эй, рыбакъ. Берегись».
Вотъ ужь устье рѣки, полноводной и въ лѣтѣ,
На прибрежьи рыбакъ развивалъ свои сѣти,
Вдругъ предъ нимъ изумруды зажглись.
Изумленный, глядитъ онъ: сто лодокъ янтарныхъ,
Сто дѣвицъ въ нихъ пречудныхъ, и свѣтъ ото всѣхъ,
Изумрудныя очи у каждой.
А у главной, Царицы, глаза какъ сафиръ,
Какъ лазурь высоты, и какъ синее море,
Жезлъ янтарный въ подъятой рукѣ.
И поютъ, и поютъ, ихъ напѣвы желанны,
И морскія къ нему приближаются панны,
На янтарномъ смѣясь челнокѣ.
Глянь, рыбакъ, красивый, юный,
Сѣти брось, иди въ ладью,
Съ нами вѣчно плясы, струны,
Сдѣлай счастьемъ жизнь свою.
Къ намъ иди, съ душой не споря,
Слышишь, нѣженъ тихій смѣхъ,
Будешь ты владыкой Моря,
И возлюбленнымъ насъ всѣхъ.
Опьянился рыбакъ чарованьемъ обманнымъ,
И ужь хочетъ онъ броситься въ синюю глубь,
Вдругъ свой жезлъ опустила Юрата,
«Стой, безумный. Хоть ты и виновенъ весьма,
Но тебя я прощу, ибо мнѣ ты желаненъ,
Поклянись только въ вѣчной любви».
«—Я клянусь».—«Такъ. Ты—мой. Каждый вечеръ я буду
Приплывать на зарѣ».—«Не забудь».—«Не забуду.
Завтра—здѣсь».—«Поскорѣй приплыви».
Минулъ годъ. Каждый вечеръ царица Юрата
Приплывала на берегъ любить рыбака,
И любились они, и любились.
Но провѣдалъ объ этихъ свиданьяхъ Перкунъ,
И разгнѣвался онъ, что богиня посмѣла
Полюбить одного изъ земныхъ.
И однажды метнулъ молнеглазые громы,
И янтарныя онъ опрокинулъ хоромы,
Разметалъ онъ обломками ихъ.
Рыбака же, который былъ громомъ повергнутъ,
Приковалъ Праамжимасъ, тамъ въ Морѣ, къ скалѣ,
Приковалъ передъ нимъ и Юрату.
И на милаго мертваго вѣчно она,
Въ глубинѣ блѣдноводной Балтійскаго моря,
Смотритъ, смотритъ, любовью горя.
Оттого то въ часъ бури намъ слышатся крики,
И по взморью, за бурей, какіе-то лики
Намъ бросаютъ куски янтаря.