И враги человѣку—домашніе его.Истина несомнѣнная.
Я быстро шелъ по морскому берегу. Плотный песокъ воздушно хрустѣлъ подъ ногами, и тонко шелестѣлъ съ каждымъ шагомъ.
Утреннее Солнце ярко свѣтило. Ночью была гроза, и воздухъ былъ полонъ особенной свѣжести. Я былъ счастливъ въ этомъ жаркомъ мѣсяцѣ Іюлѣ. Свобода. Югъ Франціи. Жиронда. Soulac-sur-Mer. Я шелъ—уходилъ, изъ дома, гдѣ мнѣ было хорошо, чтобъ черезъ часъ вернуться въ этотъ домъ, гдѣ мнѣ хорошо. Гдѣ меня любятъ, гдѣ меня понимаютъ, гдѣ меня не обманываютъ. Гдѣ никто не пользуется мной какъ орудіемъ, какъ вещью. Никто не схватитъ меня. Не заставитъ меня идти, куда идти мнѣ не хочется. Не броситъ въ яму.
А еслибъ это было такъ?
Я вздрогнулъ. Почему эти мысли, столь непохожія на все, что кругомъ, пришли мнѣ сейчасъ въ голову? А! Мнѣ кажется, я знаю почему. Въ воздухѣ есть злое колдовство. По мѣрѣ того, какъ я уходилъ, воздухъ пересталъ мнѣ казаться освѣжительнымъ. По всему побережью, черезъ опредѣленные промежутки, были разбросаны длинныя, спутанныя, морскія водоросли, съ прянымъ, прѣлымъ запахомъ. Ночью была гроза и буря на Морѣ. И это ночной Океанъ, разметавъ свои водныя громады, набросалъ на прибрежный песокъ скомканныя кучи морскихъ водорослей. Точно великая битва прошла. Вотъ онѣ лежатъ, бывшія тамъ въ водѣ такими красивыми, похожія тамъ въ водѣ на исполинскія орхидеи, а теперь хрящевидные, ноздреватые, противные стебли, сломанные, спутанные, мертвые. И духъ отъ нихъ—капустный, затхлый. Вырвала ихъ возмущенная волна изъ собственнаго ихъ царства, и вотъ, вмѣсто красоты—безобразіе, вмѣсто пловучей зыбкой жизни—лежачее разложеніе. Тутъ—лишь новаго ждать прилива, или твердаго касанія рукъ человѣческихъ, чтобы воздухъ снова сталъ свѣжительнымъ, и песчаное прибрежье—свободнымъ отъ наносовъ.
Вотъ этотъ малый стебель—онъ совсѣмъ какъ зеленая орхидея. И онъ тоже мертвый? И онъ тоже гніетъ и будетъ гнить съ гнилыми? Мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ жаль, такъ жаль этого стебля. И такъ далеко, далеко унеслась моя мысль. Въ недавнее прошлое. Къ иному Океану—къ страшнымъ морямъ суши, что зовется Маньчжурія, и усѣяна кучами, выбросками Ночного Океана. И тамъ, въ одной изъ безчисленныхъ этихъ кучъ,—онъ, мой товарищъ, Леонидъ***, съ которымъ я провелъ дѣтство и юность, и который лежитъ на чужбинѣ въ кровавой гнилости. Вырвали, взяли, умчали, сломали, лежи. Человѣкъ, въ которомъ былъ умъ и сердце, и который думалъ, что идетъ на великую войну, былъ втянутъ въ огромное позорное побоище. Безславное избіеніе.
И однако онъ былъ смѣлымъ. Безымянный, славное имя унесъ онъ въ могилу. Какъ сказано:—
Бравыми, бравыми были солдаты, которые жили въ бою и жизнь пронесли черезъ битву,
[Вознесены имена ихъ теперь],
Но самые, бравые шли и тѣснились впередъ, и пали безвѣстно, безъ имени.
Такъ говоритъ Американскій бардъ Уольтъ Уитманъ въ книгѣ своей «Побѣги Травы». Онъ былъ братомъ милосердія въ великую Американскую войну и близко видѣлъ ея ужасы. Смотря черезъ призму минувшихъ лѣтъ, онъ такъ говоритъ о старыхъ снахъ бранныхъ дней:
Въ Полночь я сплю и мнѣ снятся лица, тревожныя лица,
Взглядъ пораженнаго на смерть [неописуемый взглядъ!],
Лица умершихъ, что навзничь упали раскинувши руки,—
Я вижу ихъ, вижу ихъ, вижу.
Снятся мнѣ сцены Природы, іюля, и равнины, и горы,
Небеса за грозой такъ прекрасны, ночью Мѣсяцъ нездѣшній горитъ,
Къ намъ онъ смотритъ и нѣжно сіяетъ, а мы роемъ, копаемъ траншеи,—
Это вижу я, вижу я, вижу.
Миновали давно эти лица, и равнины, и эти траншеи,
Гдѣ я шелъ съ зачерствѣлымъ лицомъ, сквозь рѣзню, и отъ павшаго прочь.
Я спѣшилъ все впередъ въ это время, но теперь ихъ видѣнья мнѣ ночью
Снятся, вижу ихъ, вижу ихъ, вижу.
Огромная равнина, по которой шли тысячи. И не дошли ни до чего. Лишь до смерти и уродства. Ненужной смерти, напраснаго уродства. Зачѣмъ? Почему? Кто виноватъ? Зачѣмъ убили тысячи этихъ людей, и моего друга среди нихъ? Почему убійцы не испытываютъ раскаянія?
Въ картинѣ, которая снится черезъ годы и годы Американскому поэту, есть смыслъ, жестокій, трагическій, но смыслъ. Этими жертвами куплена свобода великаго народа, вольность цѣлой расы.
А здѣсь?
Бойня—и убійцы не раскаяваются.
Уитманъ видитъ еще иную картину. Строка лунно поютъ:
Взгляни, прекрасный Мѣсяцъ, и облей
Своимъ лучомъ картину предъ тобой,
Потокъ ночного нѣжнаго сіянья
Низлей, какъ ореолъ вкругъ главъ святыхъ,
Вкругъ этихъ лицъ ужасныхъ, вздутыхъ, красныхъ,
На мертвецовъ, лежащихъ на спинѣ,
Съ раскинутыми бѣшенно руками,
Низлей свой свѣтъ, священный, безпредѣльный.
Уитманъ былъ сторонникъ этой освободительной войны. Онъ зналъ, что это великая освободительная война. Не бойня, придуманная нѣсколькими лицами въ корыстныхъ интересахъ. И когда война свершилась, и врагъ, долженствовавшій быть побѣжденнымъ, былъ побѣжденъ, ему, побѣдившему, легко было произнести слово примиренія, для котораго онъ нашелъ глубокій тонъ взволнованной и просвѣтленной души. Была умѣстна вражда,—было красиво примиренье. Между двумя человѣками встало недоразумѣніе, оно развѣялось, и снова человѣкъ видитъ человѣка.
Слово надо всѣмъ прекрасное какъ Небо.
Прекрасно, что война со всей своей рѣзнею
Во времени совсѣмъ, совсѣмъ сотрется,
Что руки двухъ сестеръ,
Смерти и Ночи,
Безпрестанно смываютъ, смываютъ—омываютъ запятнанный міръ,
Умеръ мой врагъ, человѣкъ, такой же, какъ я, божественный, умеръ,
Я гляжу на него, какъ лежитъ онъ тихо, съ бѣлымъ лицомъ, въ гробу,
Я къ нему подхожу, наклоняюсь, касаюсь слегка
Своими губами до бѣлаго лика
Въ гробу.
Отчего-же я лишенъ этой великой радости примиренья? И кто мой врагъ? Тотъ, который былъ моимъ врагомъ во время войны, не возбуждаетъ во мнѣ ни дружбы, ни вражды. Онъ былъ чужой, и остался чужой. Я никогда не хотѣлъ съ нимъ биться. Къ битвѣ меня принудили, и вотъ, когда она окончилась, я вижу, что несмотря на всѣ свои ужасы, эта битва была миражемъ, она была и не была, она была чѣмъ-то внѣшнимъ, и, изуродовавъ мое тѣло, не коснулась моей души, не приблизила меня къ тому, съ кѣмъ я бился, и не отодвинула меня отъ него. Кошмаръ. Врагъ мой не есть мой врагъ. Врагъ мой есть тотъ, кто толкалъ меня на врага, что не былъ врагомъ. И онъ остался моимъ врагомъ. И онъ ужасенъ тѣмъ, что онъ мой домашній врагъ. Онъ схватилъ меня, какъ вещь, оторвалъ меня ото всего, что мнѣ дорого, изуродовалъ меня, лишилъ меня счастливыхъ дней, дорогихъ людей у меня укралъ. И вотъ онъ теперь со мной рядомъ въ нашемъ общемъ домѣ. И у него веселое лицо. И онъ ни въ чемъ не раскаявается.
Почему же убійца, совершившій убійство, не испытываетъ раскаянія?
Вражда некрасивое и тяжелое чувство. Пусть тотъ, кто виновенъ, сознаетъ свою вину—и тогда начнется новая жизнь. До тѣхъ поръ—невозможно.
Пусть тотъ, кто виновенъ, сознаетъ свою вину. Жить съ враждою нельзя въ одномъ домѣ. Земля и Небо кричатъ о томъ, чтобы кончилась великая вражда великаго народа, измученнаго, истерзаннаго, изнемогшаго подъ бременемъ великой вражды.
Беркендаль.
1908. 13 марта.