КОГДА начинаются разсужденія о литературѣ и поэтическомъ творчествѣ, мной овладѣваетъ мучительная скука и безпомощная тоска. Безпомощная, ибо разсужденіе вообще занятіе безплодное, сѣраго цвѣта, а разсужденія о поэтическомъ творчествѣ, которое по существу своему внѣ способности разсуждающей, есть кромѣ того и занятіе ложное, лживое, недобросовѣстное. И помочь людямъ, которые добросовѣстно дѣлаютъ недобросовѣстное дѣло, невозможно.
Когда рѣчь идетъ о творчествѣ, можно говорить лишь о своемъ впечатлѣніи, а не вязать и разрѣшать. Можно говорить лишь о своемъ отвѣтномъ, отображенномъ, разбуженномъ, усложненномъ моей собственной личностью, обогащенномъ моей собственной личностью, новомъ, измѣненномъ, или вовсе новомъ, вновь родившемся, художественномъ впечатлѣніи. А критика, какъ критика, есть нонсенсъ. Критикъ, какъ критикъ, есть всегда—или разбойничающій журналистъ, или смѣшной подслѣповатый воспитатель, котораго не хотятъ, и не могутъ слушаться никакіе воспитанники, кромѣ тѣхъ, коимъ онъ обыкновенно и самъ не радъ, ибо чего можно ждать отъ послушной бездарности.
Разсуждающіе создаютъ рядъ безсодержательныхъ и тяжеловѣсныхъ кличекъ. Будто бы формулъ, а подъ формулы эти ничего не подведешь. Классикъ, реалистъ, декадентъ, символистъ. Фехтовальная школа. Жонглерство словами. Игорный домъ понятій, игорный домъ, гдѣ крапленыя карты отнюдь не рѣдкость. Хотите, кромѣ этихъ кличекъ, я придумаю немедленно еще столько, сколько дней въ году? Нѣтъ. Отказываюсь, мнѣ ужь и отъ этихъ скучно и тягостно.
Въ творчествѣ, въ истинномъ творчествѣ, для меня не то важно, къ какой школѣ принадлежитъ тотъ или другой писатель, а есть ли у него талантъ, и своеобразенъ ли этотъ талантъ. Одного этого слова еще недостаточно. Если я просто скажу—«хорошій конь»—я ничего не скажу. Что такое хорошій конь? И Русскіе битюги, и Фламандскіе тяжеловозы весьма хорошіе кони. Отъ нихъ далеко однако до понятія тонконогаго Арабскаго коня, являющаго ликъ бѣлоснѣжнаго полета, или до темноцвѣтнаго Англійскаго скакуна, который весь—устремленная сила стали. Русскій битюгъ хорошъ, когда онъ везетъ сто пудовъ—или болѣе?—но скакать на немъ смѣшно. Рыцари однако же, кажется, скакали на Фламандскихъ коняхъ, не только на картинахъ Веласкеса. И я думаю, что рыцари бывали въ такія минуты смѣшны. Совершенно такъ же смѣшно и неумѣстно, когда такой, напримѣръ, несомнѣнно большой, сильный, но тупой талантъ, какъ Золя, начинаетъ создавать трогательно-нѣжныя картины, или пытается разсуждать о томъ родѣ поэзіи, въ которомъ маэстро—Верлэнъ. Когда въ сферу такого несоотвѣтствія вступаетъ не только талантъ, но и своеобразный талантъ, и притомъ геніальнаго размаха, результаты получаются еще болѣе убогіе (слонъ ли можетъ танцевать?)—и книга Льва Толстого объ Искусствѣ, или его разсужденіе о Шекспирѣ, принадлежатъ къ самымъ прискорбнымъ событіямъ въ Литературѣ.
Истинный талантъ, и талантъ своеобразный, въ соотвѣтственной ему обстановкѣ, вотъ, кажется мнѣ, основные моменты въ творчествѣ. Но чѣмъ талантъ сильнѣй, и чѣмъ онъ своеобразнѣе, тѣмъ болѣе для него возникаетъ возможностей переплеснуть за свои берега. И тутъ всѣ рамки ломаются, и всѣ клички теряютъ смыслъ. Я неохотно назову Льва Толстого геніемъ, я скажу скорѣе, что это огромный талантъ, достигающій иногда геніальныхъ моментовъ. О Достоевскомъ же не буду сомнѣваться, знаю, что это геній, и такихъ было мало на Землѣ. Этимъ различіемъ между двумя нашими исполинами объясняется то, что Достоевскій, сразу, и то, что называютъ реалистомъ, и то, что называютъ декадентомъ, и то, что называютъ символистомъ, и еще, и еще. О чемъ бы Достоевскій ни заговорилъ, его слово мѣтко, его достиженье—какъ арканъ Индійца, его положенія неожиданны, каждый его замыселъ—остріе. И онъ одинаково хорошъ въ описаніи комнаты и въ рѣчи къ Богу, въ политической статьѣ и въ размышленьи о стихахъ. Когда же Левъ Толстой начинаетъ говорить о Бодлэрѣ, онъ не умѣетъ даже грамотно его процитировать, и когда онъ начинаетъ говорить о Богѣ, его плоскости возмущаютъ душу.
Въ большихъ крыльяхъ есть разныя перья, и разныхъ взаимо-соотвѣтствій. Въ малыхъ крыльяхъ—тоже разныя перья, но сопоставить ихъ,—не такъ ужь они различествуютъ въ размѣрѣ, различье лишь въ окраскѣ—для глаза, который лишь бѣгло смотритъ. Но это не въ осужденье малымъ крыльямъ. И колибри вѣдь птица малая, и два фейные царя—соловей и жаворонокъ—не щеголяютъ размѣрами крыльевъ и тѣлъ.
Говорю это, дабы отъ великаго масштаба перейти къ малому, и заговорить о современной Русской литературѣ. То, что въ ней живого, почти цѣликомъ ограничивается поэтами. Прозаики, за двумя-тремя исключеніями, непристойны по своей повторности, по изношенности пріемовъ, по вульгарности своего языка. Одни имѣютъ талантъ, но не умѣютъ писать, другіе умѣютъ писать, но не имѣютъ таланта, или имѣютъ его въ ограниченныхъ размѣрахъ. Третьи, наконецъ, исчерпали себя, временно или на вовсе. Оперный пѣвецъ Русской прозы, Леонидъ Андреевъ, сталъ вчерашнимъ днемъ, и потому его творчество какъ разъ подстать для большой международной публики. Для нея же,—хочетъ ли онъ того или не хочетъ,—пишетъ свои компилятивные романы Мережковскій. Зинаида Гиппіусъ безшумно увяла. Любопытны Зайцевъ и Ремизовъ, но не приковываютъ вниманія. Въ томъ или иномъ смыслѣ можно назвать еще нѣсколько именъ. Но здѣсь нѣтъ живого дуновенья, отъ котораго бы радостно вздохнулъ и сказалъ: «Весна». Вотъ, развѣ Ремизовъ броситъ иногда весенній цвѣточекъ, или Зайцевъ найдетъ осеннюю травку, которая похожа на весеннюю. Мало. Почему мало? По причинамъ чисто-формальнымъ: нѣтъ большихъ талантовъ. Малый же талантъ можетъ дать большое—и даже великое—если его обладатель сожжетъ себя въ горнилѣ. Немногимъ хочется идти въ огонь, съ недостовѣрнымъ оттуда исходомъ.
Я невысокаго мнѣнія и о современныхъ Русскихъ поэтахъ. Однако, я все чего-то отъ нихъ жду, и, кромѣ того, уже многіе дали что-нибудь, продолжаютъ давать. Брюсовъ, Сологубъ, Вячеславъ Ивановъ, Балтрушайтисъ, Блокъ, на минутку Кузминъ, на полминутки Городецкій зовутъ, влекутъ, и притягиваютъ. Брюсовъ, съ своимъ узко-ограниченнымъ, острымъ, талантомъ, далъ съ десятокъ замѣчательныхъ вещей, и много интересныхъ. Его «Крысоловъ», «Адамъ и Ева», «Путь въ Дамаскъ», «Крылья, крылья» сіяютъ неувядающей красотой. Многія его пѣсни о Городѣ даютъ ощущеніе стѣнъ, улицъ, и домовъ, и выдыханій домовъ, внѣшнихъ и внутреннихъ. Но онъ подъ такимъ сильнымъ вліяніемъ Уольта Уитмана, Верхарна, Верлэна, Уэльса, онъ такъ весь проникся многоразличными вліяніями Французской литературы, и иныхъ литературъ, что, когда начинаешь, для самого себя, выяснять, что есть собственно Валерій Брюсовъ, улавливаешь несомнѣнный брюсовскій тонъ, но въ смыслѣ элементовъ мало что находишь доподлинно Брюсовскаго. Я уже не говорю о совершенно ничтожныхъ его разсказахъ, и о его романѣ. Вячеславъ Ивановъ, въ отдѣльныхъ достиженьяхъ чрезвычайно сильный поэтъ, въ общемъ представляетъ какъ бы параллель къ Брюсову. Онъ книжникъ. Онъ вобралъ въ себя, внѣ соотвѣтствія съ размѣрами и свойствами своей поэтической личности, столько разнородныхъ книжныхъ элементовъ, что они заслонили отъ него его самого. И въ однихъ вещахъ это истинно-Русскій плѣнительный лѣсной поэтъ, въ другихъ, въ огромномъ большинствѣ, онъ не болѣе какъ словесникъ-дистилляторъ. Такъ-таки и чувствуешь аптеку, и очень доброкачественныя трубочки и пузырьки, наполненные смѣсями разныхъ эссенцій, но до луга и лѣса довольно далеко. Сологубъ—дьяволоподобный схимникъ, и когда его слова звучатъ не слишкомъ часто, они интересны, но по свойству своего обличія онъ часто говорить не долженъ, а то впечатлѣніе получается не достодолжное. Балтрушайтисъ печатался слишкомъ мало, но чувствуется, что это настоящій Литвинъ, соединеніе суровости и нѣжности, душа, которая мало говоритъ, оттого что много знаетъ, и особенно твердо помнитъ, какую форму принимаютъ кристаллы, когда застываютъ слезы. Блокъ неясенъ, какъ падающій снѣгъ, и какъ падающій снѣгъ уводитъ мечту. Приведетъ ли куда, не знаю,—хорошо, что порою уводитъ ее. Городецкій—выпущенный изъ клѣтки щегленокъ. О немъ пока много говорить нечего. У Кузмина есть уже свой стиль, который я назову стилемъ имитаціи. Безъ ироніи. Его «Комедія объ Алексѣѣ, Божьемъ человѣкѣ» зачаровываетъ своимъ тонкимъ изяществомъ.
Есть еще цѣлый рядъ именъ. Есть, напримѣръ, совершенно внѣшнее имя: Андрей Бѣлый. Стихотворецъ незначительный, весь состоящій изъ разрозненныхъ кусочковъ, дошедшихъ къ нему и оттуда, и отсюда. Но—разудалый журналистъ. Проскользнутъ два-три чарующіе стиха Аделаиды Герцыкъ, Любови Столица, Маргариты Сабашниковой. И снова дверь, которая куда-то на мигъ пріоткрылась, наглухо закрывается. И чувствуешь мутный осенній воздухъ[1].
Отчего мутная осень? Причинъ много, но главныхъ, мнѣ кажется, двѣ: во-первыхъ, обычная—нѣтъ, или мало, крупныхъ талантовъ; во-вторыхъ, сопутствующая—чрезвычайно много маленькихъ талантовъ и дарованьиц, которые, обрадовавшись готовымъ формуламъ, безъ конца занимаются словеснымъ спортомъ. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ Русскій стихъ еще не вѣдалъ той нервной жизни, какую онъ узналъ за періодъ послѣднихъ лѣтъ семи. Постепенно, въ соотвѣтствіи съ сложными внутренними переживаніями трехъ-четырехъ крупныхъ поэтическихъ личностей, надѣленныхъ даромъ безпрерывнаго внутренняго ритма, Русскій стихъ развился, усложнился, расцвѣлъ многопѣвными звонами, разукрасился яркими цвѣтами и золотыми округлостями, какія возникаютъ лишь въ богатыхъ садахъ. Этотъ расцвѣтъ далъ жизнь и возможность творчества цѣлому ряду малыхъ талантовъ, у которыхъ хорошая способность воспріятія, но нѣтъ перерабатывающей способности созиданія, и нѣтъ соотвѣтствія между внутренними переживаніями и высокими задачами Искусства. Сказать ли? Слишкомъ часто нѣтъ никакихъ внутреннихъ переживаній, кромѣ самыхъ элементарныхъ. Змѣй показалъ Райское древо, но люди не стали богами. Нѣсколько сильныхъ змѣевъ родило много малыхъ змѣенышей, разныхъ, но свившихся въ одинъ спутанный клубокъ. И правда, если что поражаетъ въ Русскихъ поэтахъ нашего сегодня, такъ это ихъ кружковая сплетенность въ одинъ клубокъ. А говоритъ о Б. Б говоритъ объ А и В. В говоритъ объ А и Б, и такъ далѣе, все другъ о другѣ. Какой-то пляшущій алфавитъ, исполненный самовосхваленія и чрезвычайнаго довольства собой. Ну, что-жь. «Пусть такъ будетъ, какъ кто хочетъ»,—говоритъ мудрый Вейнэмейнэнъ. Красиво это или некрасиво другой вопросъ.
Мнѣ вспоминается нѣкоторое сказаніе, бродившее по разнымъ странамъ. Змѣи священны, это звѣри особенные, обожествлявшіеся во всѣхъ великихъ цивилизаціяхъ. И красива одна цвѣтистая сильная змѣя, а есть кромѣ того еще и праздникъ змѣй, когда они свиваются въ могучій клубокъ. Это бываетъ въ яркій день Осени, отмѣченный въ тайныхъ рунахъ, въ глухомъ лѣсу, надъ глубокимъ озеромъ, надъ страшнымъ лѣснымъ глянцевитымъ прудомъ. Змѣи свиваются, они извиваясь являютъ ликъ многоликаго грознаго существа, мелькаютъ зеленымъ свѣтомъ и синимъ, и всѣми другими свѣтами, и сплетаются жалами, и ликуютъ въ змѣиномъ торжествѣ, а въ должный часъ, прежде чѣмъ онъ успѣетъ прозвенѣть, расходятся, и тамъ, гдѣ сплетались змѣиныя жала, остается на землѣ великій цѣнный изумрудъ. Такихъ изумрудовъ, въ каждомъ вѣкѣ, и въ каждой странѣ, немного. Змѣи расходятся, и послѣ праздника живутъ, каждая своей отдѣльной змѣиной извивною жизнью, и по-отдѣльному бываетъ красива каждая. Но если такое змѣиное таинство случайно, неполно подсмотрятъ змѣеныши, они тоже свиваются клубкомъ на берегу пруда. И ликуютъ, покуда въ тотъ прудъ не свалятся, или пока не промчится мимо крылатая хищная птица, которая боится трогать змѣй, но истребляетъ быстро змѣенышей.
Притчи хороши безъ истолкованій, и я кончаю, подтвердивъ, что я очень люблю змѣй.