С детских дней я привык, научаемый повседневной речью, думать, и даже быть уверенным, что среди Европейских народов есть один, который несомненно первенствует в области чувства, именующегося Жестокостью. Черная маска, кинжал, бархат и кровь, бледные лица и шпаги, убийство, романтика. Ну, конечно, я говорю об Испанцах. Их ревность, их фанатизм. Кто об этом не говорил, с доступным красноречием, а чаще — косноязычно. И кто же не ведает об Испанской Инквизиции, хотя Инквизиция была, кажется, Итальянским изобретением, получившим оппробацию, более или менее, всех Европейских народов, меж которыми Испанцы были как раз последними, себе ее усвоившими. И потом — Испанские сапоги. И Испанский бой быков. Хотя, конечно, Нюренбергский пыточный музей тоже весьма красноречив, а всемирные бои петухов, и охотничьи травли лесов Славянских и Германских и всяческих иных записаны в Летописях Жизни не лазурными, а красными буквами.
Но заглянем в зеркало Народной Души, в сферу Народной Песни. В этих кристальностях зрящий всегда увидит что-нибудь тайное. Беру 3-й том « Cantos Populares Espanoles» («Испанские Народные Песни»), и среди этих песен, собранных Франсиско Родригесом Мартином, нахожу особый отдел «Odio» («Ненависть»). В этих песнях Ненависти отражается вражда чувства усомнившегося, или отвернувшегося, или охладевшего, или вознегодовавшего — словом всячески недоброжелательного. Перевожу несколько маленьких этих, быстрых песенок.
С глаз моих долой сокройся, Я не хочу твоих хотений, С самой высокой стены Да восхочет Бог, чтоб всюду, всюду, Твои глаза да вырвет ворон, На двери дома твоего |
Не слишком ли всё это изящно — для Жестокости? Это — вольная человеческая душа. Тут нет судороги.
А посмотрим, что́ нам гласит Русская Народная Песня. Русский Народ, в его целом, говорят, христолюбивый. Народная Песня отражает народные свойства, душу целого Народа, в его расовом единстве, без каких-либо классовых различий.
Беру «Великорусские Народные Песни», изданные профессором А. И. Соболевским, и в 3-м томе, посвященном песням семейным, на стр. 98-й читаю (Спб, 1897): —
Кочеты запели, я сижу таки, сижу; |
Обращаю внимание читателя на то, что это песня «хороводная», и что, кроме первого и последнего, каждый её стих в пении повторяется.
Зубы-то оскалил, будто смех одолел, |
Так нежно, так весело, так длительно, так сладостно, так ласково-любовно звучит повторность каждого стиха. Кто-то радуется, и радость свою так и сяк перевертывает. Кто-то тешится, нежным изяществом тешится, и никак, и никак не натешится. Тут вырастает ужас, — явное ощущение кошки, душащей мелкого грызуна, — ощущение также и борзых собак, толпой напавших на одну чужую, и тискающих её бездыханное, но всё еще теплое тело. Горе мелкому грызуну. Горе чужой собаке. Горе всем, кто живет, горе всему, что чувствует, ибо одна жестокость всегда, неизменно, рождает другую жестокость. И так до страшного срыва в какую-то ненасытную пропасть.
Вы быть может думаете, что эта песня случайный единственный бред какой-нибудь одинокой души? Нет. Эта песня с различными видоизменениями гуляет по всей безмерной России. Её вариации, угрожающие её разночтения, записаны исследователями в Костромской губернии и в Олонецкой, в Черниговской и Вятской, в Уфимской губернии и в Донской области. Тут очевидно есть звук, говорящий от предела к пределу. Меняется интонация, изменяется степень изобретательности, но звук идет и поет, и грозит.
Ты тяни, тяни, милой, |
«Рукам-ногам забил, будто чёрт задавил, еще лоб залощил, глаза вытаращил…» — «Ноги в потолок, будто чёрт поволок…» — «Язык высунул, ровно дражнится…» — «Слюни распустил, будто бесится…».
Временами, вместо зверской грубости и упоения элементарным дьявольством, издевающаяся речь в точном смысле цветиста и узорна.
«Пойдем, старый, погуляем, |
И старый неизбежно идет, — мучимый Молодою, мучитель Старый идет, — и первый шаг — по колени, второй — по горло, третий — как ключ ко дну.
Я спрошу того, кто слушает и слышит: Не великий ли здесь, грозящий и растущий, ужас? Не сдавливает ли несправедливая жестокость, не сдавливает ли неуступчивая слепота умирающего Старого — молодое горло, которое с чудовищным торжеством будет распевать песнь Жестокости, после того как молодые руки, вот еще безгреховные, вот еще красиво-незапятнанные, осквернятся страшной неизбежностью.
Париж. Пасси.
1907. Весна.